Иван Уханов В СТЕПЯХ ОРЕНБУРЖЬЯ Очерк

Иван Уханов

В СТЕПЯХ ОРЕНБУРЖЬЯ

Очерк

Щедрым, хлебородным выдался в Оренбуржье год 1978. Земледельцы области одолели много труднейших рубежей и самый главный из них — высоту с отметкой 335. Родина получила триста тридцать пять миллионов пудов отборного, высококачественного зерна!

Завершается жатва-79 на обширных просторах области.

4200 тысяч тонн — такое количество хлеба решили засыпать в закрома Родины земледельцы Оренбуржья.

Да, наш оренбургский хлеб — это хлеб особенный, выдающийся, несравненный. На Всемирной выставке в Лондоне оренбуржская пшеница была признана «превосходной» и удостоена Золотой медали.

Богатырская пшеница! Богатырский хлеб!

Главное сделано: урожай взят! Мало, однако, назвать внушительные цифры, мало подсчитать, сколько зерна намолотило то или иное звено. Важно понять, постичь резервы душевных сил людей, тот огонь энтузиазма, который все ярче и ярче разгорается в их сердцах. В борьбе за хлеб, за выполнение предначертаний партии растет и мужает новый, удивительный своим содержанием человек.

Богатый урожай — венец, итог труда земледельцев. Ему предшествовала большая многохлопотная работа по возделыванию каждого гектара земли. И тут на переднем плане — пахарь, оратай.

Не одна встреча сблизила меня с лучшим пахарем Оренбуржья Николаем Лукериным. Об одном эпизоде его жизни, отрезке времени, когда оратай совершил трудовой подвиг, я и хочу рассказать…

* * *

Дыша пожаром, висело пред глазами огромное красное солнце, размаривало. Во рту пересохло от знойной духоты и молчанья, поясница и шея будто закаменели. Николай остановил трактор, сполоснул водицей горячее потное лицо и начал новое поле.

Он привычно разрезал его пополам. Побежали, легли за плугом прямые с черной привой борозды. На краю загонки круто развернул трактор, на миг приподнятые над бурой стерней блеснули огненно, будто в горне раскаленные лемеха и упали резко, вонзились ножами, таранно двинулись вперед, кроша чернозем на изворот.

Оранжевый огромноколесный гигант «К-700», послушный ему, без натуги таскал за собой восьмилемешное орало, чернота пахотного поля расширялась, росла, жирные пласты земли глянцевато краснели под зоревым огнедышащим небом. Лицо, руки и стекло кабины заливал алый свет. Николай прикованно смотрел вперед, на линию стыковки пашни и желто-бурого полотна жнивья, машинально подруливал, оглядываясь на плуг.

«Один лоскуток остался. Еще пару кругов и — отпрягать», — уговаривал себя допахать начатую делянку и, отталкивая неотвязно липнувшую дрему, жестко проводил ладонью по лицу, славно смахивал усталость.

Когда заря погасла и небо прожгли звезды, он включил фары и допахал-таки поле.

Остановился, на мгновение закрыл глаза, откинулся на спинку сиденья.

Трактор мелко вздрагивал всем телом, устало пофыркивал, как наработавшийся мерин.

Николай выключил двигатель. И стало так оглушительно тихо, что некоторое время он сидел и ничего не слышал, в ушах тоненько позванивало: после рева трактора привыкал к тишине и звукам ночного поля.

Он вылез из кабины и, разминая затекшие ноги, прошелся вдоль борозды. Тминный хмельной дух свежей пашни хлынул в грудь, и у него тихонько, точно от кружки пива, закружилась голова. Пашня черным разливом уходила к горизонту и там терялась в мглисто-фосфорическом свете луны. Он смотрел на пашню и ему даже не верилось, что это он один столько наворочал. Взглянул на свои руки, на пыльные сапоги и улыбнулся, дивясь незнамо чему.

Зашагал к вагончику, проваливаясь в пух борозды.

В четыре часа утра он, как и задумал, открыл глаза. Короткий, но глубокий сон восстановил силы. На востоке исподволь алел, накаливался краешек неба. Над пашней стоял легкий розоватый туман, все вокруг — мелкие подсолнушки на обочине, сизые метелки полыни, осинник, пашня, туман, облака — застыло в сонном безветрии, в той зоревой напряженной неподвижности, когда кажется — крикни громко, и проснется земля, зашелестят листья на деревьях, затрезвонят жаворонки…

Разбудил землю мощный бас его трактора.

В девятом часу утра подъехал учетчик, Иван Федорович Сорокин, роготулькой своей обшагал, обмерил поле и, поздоровавшись с трактористом, сказал:

— Добираться до тебя, Михалыч, как до того Микулы Селяниновича. Издали глядеть — вот он, а едешь, едешь… Скажи, возле осинника и здесь вчера ты пахал один или с кем?

— Вдвоем.

— Ну тогда все ясно. А то я обмерял: пятьдесят га! Слыхано ли?! Ну а коль вдвоем — это можно. Как его… твоего напарника-новичка величать? Давай запишу.

— Вот он… родной, — ласково сказал тракторист и дружески похлопал по железному корпусу машины.

Учетчик, чтобы убить сомнения, тщательно обмерил пашню еще раз и помчался в правление колхоза с веселой новостью.

На другой день, после обеда, к полю, на котором он, молодой коммунист Николай Лукерин, вспахал свои пятьдесят гектаров зяби, приехал секретарь обкома. Вместе с председателем колхоза Михаилом Ивановичем Трубиным прошлись бороздой, на огляд и на ощупь проверяя качество пахоты. Оно было отличное. Пригласили Лукерина.

— Наверное, сутки не спал?

— Нет. По старинке теперь не работаем… И спал я, и ел, — добродушно улыбаясь, ответил Лукерин и, кивнув на трактор, добавил: — Разве с таким сладишь — не спавши, не евши?

Он стоял в фуражке и накинутом на крупные плечи легком пиджачке, кратко и просто отвечал на вопросы и незаметно для всех краешком глаза поглядывал на часы. Секретарь обкома партии заметил его озабоченный взгляд и сказал:

— Не будем задерживать Николая Михайловича. Ему каждая минута дорога.

Лукерин торопливо и неловко пожал протянутые ему мужские руки и засыпаемый добрыми напутствиями заспешил к трактору.

Следом в кабину взобрался секретарь обкома.

— Разрешите? — попросился он.

— Пожалуйста. Места тут много… — ответил Лукерин, включая передачу.

Трактор ходко двинулся по стерне, потащилось за плугом облачко пыли, стеклянно блеснули на солнце пласты чернозема.

Лукерин смотрел вперед, в его загорелом и молодом лице, в серо-голубых глазах не было усталости и утомленной напряженности — была привычная работа. И выполнял он ее как бы играючи, с веселым мастерством. И то ли в знак благодарности, что секретарь обкома деликатно сжал затянувшееся интервью в борозде, то ли от того, что беседа шла за работой, так сказать, по ходу дела, Лукерин был словоохотлив, откровенен.

— Спрашиваете, сколько я в прошлом сезоне вспахал? Тысячу тридцать гектаров. А в этом решил попробовать… просто испытать себя: сколько смогу напахать без простоев, если по-настоящему взяться, вот так! — Лукерин резким жестом собрал пальцы в кулак и тряхнул им.

— Ну все-таки, наверное, какой-то рубеж на примете держите? — поинтересовался секретарь обкома.

Лукерин пожал плечами:

— А у нас по области для К-700 какой лучший результат?

— Тысяча двести гектаров.

Еще помолчал, подумал Лукерин, будто примеривался, и спокойно сказал:

— Полторы тысячи дам.

Широко улыбнулся и повторил:

— Да-ам! — и в его голосе, в горячо блеснувших глазах было столько решимости, что секретарь обкома партии с легким сердцем расстался с трактористом: да, такой выдержит, не подведет, лишь бы железо не подвело.

И вот он снова один на один с полем.

Ах, если бы это было целевое степное поле! А то… Из 36 делянок, разбросанных меж балок и перелесков, соткана посевная площадь колхоза. Длина гона двести-триста метров. Не вдруг разбежишься.

А он и не помышлял пахать «на рысях». Разве когда-нибудь спешил он во вред делу, земле? Не было такого. А теперь и подавно нужно держать «марку», коль слово дал, перед товарищами-трактористами в областной газете с обращением выступил.

Его дерзко-удалая затея испытать себя (сколько смогу?!) еще вчера личная, почти тайная, теперь обрела точную определенность задачи, конкретную высоту рубежа. И эта ясность ответственности поднимала дух, одновременно озадачивая.

Учетчик Сорокин чаще других навещал его поле.

— Привет, Михалыч, — здоровался. — Сообщаю: пятьсот тридцать у тебя! — кричал Иван Федорович на минутку выглянувшему из кабины Лукерину.

— А у Хаерова?

— Четыреста восемьдесят. На пятки тебе наступает.

«Это хорошо, — подумал Лукерин. — В споре работается веселей. Только с сильными и потягаться».

Лукерина не смущало, что тракторист соседнего колхоза Федор Хаеров, вызвавший его на соревнование, работал с напарником, а он один. Конечно, вдвоем сподручнее, да ведь что поделаешь — нету.

В полдень к Лукерину заглянул парторг колхоза Иван Данилович Зяблов, худощавый, хлопотливый, весь в новостях.

— Как дела, Коля?

— Бегаем. Но коленвал смущает, боюсь, не выдержит. Шумок появился. Не аварийный, но все же…

— Досадно будет, если встанешь. На бюро райкома партии почин твой одобрили. Многие механизаторы на тебя сейчас прицел держат. Сегодня вот районную «молнию» выпустили. — Парторг развернул плакат, на котором красным по белому было напечатано, что молодой коммунист колхоза «Путь Ленина» Н. М. Лукерин на тракторе К-700 довел суточную выработку на вспашке зяби до 45—50 гектаров и тем самым доказал, что, не снижая качества, можно пахать втрое быстрее, чем установлено нормативом.

И повторил тепло, соучастливо:

— Смотри, Коля.

Парторг взял гаечный ключ, встал рядом, придерживая лемех, который менял тракторист.

— Спасибо. Я сам… Нам, Иван Данилыч, пора бы свою «летучку» в колхозе заиметь. Знаете, кто мне сегодня доставил эти лемеха? Попутный молоковоз. — И забравшись в кабину, тронул машину.

За годы службы на колесных и гусеничных тракторах Лукерин, слушая работу чугунных сердец, научился безошибочно определять их достоинства и пороки. И теперь слух не обманывал его: двигатель слегка «подпевал»…

Лукерин не винил руководителей. Еще зимой колхоз отправил заявку на запчасти, но задержались они где-то… На трактор свой он тоже не мог пожаловаться: четыре года пашет исправно. Прошлой осенью самолично сделал ему текущий ремонт, перебрал двигатель, расточил коленвал. И неплохо шло: осенью вспахал более тысячи гектаров, весной столько же прокультивировал. И теперь вот девятую сотню гектаров допахивает. И все на том же коленвале. Но вот тихонько застучал «старик»…

Что ж, железо тоже устает. При расточке вала Лукерин, пожалуй, раз сто ощупал, осмотрел его мускулистые колени из легированной стали и теперь, вслушиваясь в рабочую мелодию двигателя, снова мысленно оглядывал его. Он знал характер своей машины и верил…

В стенах райкома партии, в редакции районной газеты, на планерках в председательском кабинете о Лукерине говорили кратко, зная о чем речь.

— Пашет?

— Пашет.

— Сколько?

— Тысяча двести гектаров…

— Молодец!

…Дождь принудил остановить трактор. Отцепив плуг, Николай под уклон зарулил в поселок. «Пока сыро, есть время в картер заглянуть… Как он там, коленвал?»

В семье отца встретили, как праздник. В дни пахоты он живет в бригаде. И потому редкий гость в собственном доме. Но благодаря жене, Нине Даниловне, тут все идет своим чередом.

Вечером пришли из школы Люба и Петя.

А малышка Иринка так бы и не слезала с отцовских рук… С Петей у Николая Михайловича особые отношения. Медом не корми, но посади на трактор. А если под присмотром порулить даст, или кружок-другой проехать по загонке — радости мальчонки нет конца. Летом целодневно в поле пропадал с отцом…

Весь субботний день провозился у трактора, промок, назябся. И как радостно было услышать голос жены:

— Коля, Петя — в баню!

Даже заглянуть Пете страшно, куда вошел отец. В бане жарища, как в духовке. Слышны глухие удары, оханье, словно за дверью отец нещадно дерется с кем-то. Пунцово-красный вышел Лукерин-старший в предбанник, сел на скамейку, тяжело дыша и улыбаясь.

— Ох и молодо на душе, Петь, как напашешься да напаришься.

К полудню разведрилось, и Лукерин выехал в поле. Однако вечером трактор стал. Оборвался привод вентилятора. Наладил это — лопнул скат.

— Ничего, не страшно, это мы быстро уладим. Это нам как дважды два… — говорил Лукерин от имени двух лиц, поручаясь за себя и за свою машину, как бы сливаясь с ней в один живой организм.

В поле приехали председатель и механик. Советовались, как устроить все лучшим образом. Были даже такие разговоры:

— А не взять ли на время новый К-700 у Ильи Федоровича? Все равно человек с прохладцей пашет.

— Ничего, свое поле мы сами допашем, — сказал Лукерин.

Теперь он забывал о себе, ухаживал за трактором еще с большим рвением и любовью, понимая, что успех дела — в этой его заботе о машине, в преданности ей.

Сопротивляясь затягивающему азарту работы, он, жалеючи машину, все же не единожды за смену останавливал ее для осмотра. Он вообще всегда был аккуратен с ней, не допускал, чтобы трактор переходил из рук в руки: станет машина бесхозной — тут ей и конец. Он привык предупреждать ее недуги, убедившись в простой истине: долгая служба машины — долгая трудовая жизнь машиниста. На исправном тракторе не надо изматывать себя, наверстывать потерянные гектары за счет сверхурочных часов.

Он не раз слышал: «У тракториста, как и у заводского токаря, должен быть четко нормированный день. Вместо энтузиазма нужен строгий порядок…»

Кто же против порядка, против нормированного рабочего дня сельского механизатора? К этому стремятся и приближаются в колхозе. А пока не только две смены, но и одну как следует укомплектовать подчас не удается. Ну а земля-то тут при чем? Ее ли винить, если ляжет под снег неухоженной?

У пахарей, как у рыбаков, в году своя путина. В эти дни они, как в штурмовом броске, работают в полный загруз, ибо дни эти порой год кормят.

И он пахал, пахал от зари до зари, видя в этом железную необходимость, зная, что через две-три недели поле отпустит его благодарно, и снова у него пойдет нормированная рабочая жизнь.

«Давай, родной, давай! Не подведи…» — уговаривал он трактор.

Когда, наконец, в колхоз доставили новый двигатель, Лукерин отказался заменять своему трактору мотор.

— Спасибо, — сказал он. — Колхозу очень нужен этот мотор. Но устанавливать его сейчас — потерять время: сборка, обкатка… Нет, уж лучше полегоньку на своем допашу…

И допахал. Полторы тысячи гектаров добротной зяби черными полотнами легли за богатырским плугом Лукерина, не былинного, а взаправдашнего оратая, кавалера ордена Трудового Красного Знамени, коммуниста.

Победа!

Тут отдохнуть бы денек-другой, выспаться хорошенько, но услыхал Лукерин, что в соседнем колхозе из-за нехватки трактористов много зяби не поднято. «Забуксовал Хаеров…»

Поехал на выручку и пять дней пахал не свое, но и не чужое поле.

И вот он конечный итог: тысяча шестьсот пятнадцать гектаров! Рекордная цифра по области.

…Помню, я застал Николая как раз на том самом «финишном» поле, где он допахивал последнюю загонку. Он остановил трактор, слез на землю, поздоровался и молча кивнул на пашню. Потом продолжительно оглядел ее.

— Я же говорил, можно дать полторы тысячи, если взяться по-настоящему, вот так! — сказал он негромко и озорно тряхнул перед собой кулаком.

Мы стояли возле жаром дышащего, но умолкнувшего, точно задремавшего трактора. В утреннем воздухе была дивная свежесть и тишина, а кругом голубела, раздвигалась и будто тихонько позванивала светлая и веселая даль просыпающейся земли.