Виктор Самарцев ВАСЬКИН ПЕРЕВОЗ Рассказ
Виктор Самарцев
ВАСЬКИН ПЕРЕВОЗ
Рассказ
Самарцев Виктор Михайлович родился в 1939 году в селе Буранное Оренбургской области. Окончил факультет журналистики Московского государственного университета. Его рассказы печатались в журнале «Урал», сборниках «Вниз головой», «Спасительная женщина», «Урал улыбается».
Ныне работает уполномоченным издательства «Правда» в Оренбурге.
Летняя ночь. Беспощадная духомень навалилась на землю, заполнила все щели.
Васька спит на охапке травы, сдернутой днем с воза. Лишь далеко за полночь, искупавшись в парной воде, забылся он сном здорового и сильного парня.
Над речкой Белянкой, веселой, а временами злой и неприветливой, все зависело от погоды, — рваной ватой стлался туман. Приближался рассвет.
— Перевоз! Э-ге-ей! Пе-ре-воз-чик!
Васька передернул плечами, поднял лохматую черную голову, прислушался.
— Перевоз-чик! О-го-го!
— Ат-ты, шат-тя задери! — ругнулся Васька. — Не спится горлопату!
Он натянул на голову телогрейку и зарылся лицом в траву. Но голос продолжал настойчиво звать перевозчика.
Васька сел и тупо уставился в колышащийся занавес тумана. Чертовски хотелось спать, мучила жажда, но лень было идти к воде. «Ну, чего орет, чего? Шалаш есть, покемарил бы. Кто тебя ждет такую рань?»
Наконец он переборол себя, встал, зевнул, потянулся всем телом, как справный кот, и босый побрел к берегу, слегка морщась от колкости прибрежной гальки. Он зашел в речку по колено, не подвернув штанин, плеснул в лицо и долго, с шумом втягивал в себя с ладони теплую воду. Напившись, направился на причал, снял веревочные петли с коротких толстых бревен, вбитых в дно реки, шагнул на дощатый настил, уселся на краю, опустил ноги в воду и сказал, обращаясь к парому, словно к собаке: «Пшел!» Белянка понесла на своей спине паром к противоположному берегу. Паром двигался медленно, а Васька и не испытывал желания спешить. Как и большинство людей, живущих у воды, он свыкался с размеренным темпом; неподвижные берега, развлекающаяся рыба на плесах, праздное кваканье лягушек да грустно покачивающийся камыш — все сказывается на человеке. Он становился неторопливым и медлительным в движениях, много рассуждающим о смысле бытия.
В большом селении Буранном, раскинувшемся вдоль песчаных берегов Белянки версты на три, все жители привыкли к тому, что на перевозе издавна работал дед Максим.
Но в последнее время занемог дед Максим. Мучила бессонница, он часто и подолгу кашлял. Сил оставалось совсем немного, ходил он тяжело, с трудом перебирая ногами, обутыми в катанки. Старая кровь не грела, и теперь даже в жаркие летние дни и душные ночи Максим носил теплые штаны, стеганую безрукавку и рыжую, с жалкими остатками лисьего меха, шапку.
И потому однажды люди увидели на перевозе вместо деда Максима высокого молодца, заросшего до глаз. С той поры, вот уже второй месяц, над рекой не раздаются голоса, зовущие Максима. Словно сговорившись, люди не называли по имени нового перевозчика. И дело было вовсе не в том, что они не знали, как его звать. Они не могли забыть деда Максима, с которым свыклись и которого уважали за верность своей работе. Каждому казалось, назови он нового перевозчика по имени, и отодвинется память о земляке, порвется последняя живая нить, связывающая их с Максимом.
Новый перевозчик чувствовал настороженность людей, держался с ними так же. О себе ничего никому не рассказывал. А тем, кто любопытствовал, из каких, мол, сынок, мест будешь, Васька неизменно нехотя бросал: «Издалека, папаня, издалека».
За черную бороду и большие глаза, ровные белые зубы и беззаботную открытую улыбку кто-то из сельчан дал ему кличку «цыган», которая сразу же накрепко прикипела к нему.
Чувства у сельчан Васька-цыган вызывал разные. Одним он представлялся неаккуратным и неряшливым: постоянно непричесанный, рубаха не заправлена, штаны неизвестного цвета, короткие, в заплатах, висели на нем негнущимися дудками. Мальчишки по этому поводу бились меж собой об заклад, утверждая, что Васька-цыган, ложась спать, штаны не сворачивает, а ставит их, и те послушно стоят всю ночь. Но другим… Как-то Васька-цыган появился в клубе на танцах одетым с иголочки. Старательно отглаженные брюки, модный пиджак, с широкими полукружьями лацканы, сорочка в полоску, галстук яркой расцветки с крупным узлом, причесанные волосы, спадающие волнами на плечи, подправленная бородка и усы — все говорило о том, что Васька-цыган не тот простак, за которого выдает себя на перевозе. К тому же его шутки, умение танцевать, легкость, с которой он быстро перезнакомился с местными парнями, покорили многих присутствующих, и особенно девчат. После этого вечера на перевозе частенько начали показываться местные красавицы, подыскивая для посещения благовидные предлоги, хотя таковых набиралось и немного: полоскать белье, брать воду в речке для бани, купаться можно было намного ближе к селу, под Красным Яром. А Васька-цыган откровенно радовался каждому посещению, был любезен и приветлив со всеми, но посидеть вечерком на бережок никого не приглашал, и девчата пустили слух: перевозчик ждет к себе жену с ребенком. Но правда была не в том…
Пересадка на другой поезд у Васьки была в Сольгорске, районном центре. В запасе оставалось больше двух часов, и он пошел поглазеть на городок.
Стояла жара. Васька походил по базарчику, от скуки приценяясь к немудреному товару: ранним огурчикам, редису, смородине, притомился и уселся отдохнуть на крылечке райкоммунхоза. На сердце было невесело. Ехать, собственно, ему было некуда. Родных — никого. Вырос он в детском доме. Шоферил, был счастлив, а потом все кувырком… Суд определил: неправильный выбор скорости в опасных условиях движения с тяжелыми последствиями… Вышел из казенного дома, год рубил в охотку лес. А потом потянуло к людям знакомых мест…
— Никто не хочет идти на перевоз, не те времена. Немодная работа. Старики пенсию получают, жизнью довольны, а молодежь к технике льнет, в космос заглядывает, — вдруг услышал Васька над собой. Он повернул голову и увидел в дверях райкоммунхоза двух мужчин.
— Тогда заставь колхоз выставлять дежурных. Быстрее перевозчика найдут. И чтоб завтра перевоз работал. А то срам. Люди в село попасть не могут.
Мужчины двинулись по улице, обсуждая проблему, а Ваське запало в душу. «Пойти перевозчиком? А что?! Река, небо и я! Сам себе хозяин! А дальше видно будет: дороги всем открыты».
…Через каких-то полчаса бумаги были оформлены. Забрав из камеры хранения чемодан, Васька прикупил кое-что в магазинах и вскоре уже ехал автобусом к месту работы.
С первых же дней он стал наводить на перевозе свой порядок. Отремонтировал паром, заменив выщербленные долговременьем доски, жерди, подконопатил и залил смолой плоскодонки, подправил причал, заново перекрыл шалаш, соорудил в нем топчан, стол, втащил два чурбана, вместо стульев. Не поленился поставить на другом берегу шалашик для тех, кого вдруг застанет непогода. Последнее колхозникам понравилось, и они несколько дней судили-рядили поэтому поводу. Люди сообразили, что если заботы на этом берегу связаны с личным благоустройством перевозчика, то шалашик на том — забота добровольная, от души, о них, сельчанах, пользующихся перевозом.
И когда гулкой ранью по-над речкой пронеслось: «Э-гей! Перевоз-чик!», Васька не без причины проворчал на нетерпеливого. Не для того он ставил шалашик, чтобы вот так, бесцеремонно, прерывали его сладкий зоревой сон.
До причала оставалось метра три-четыре. Васька неторопливо поднялся, прищурился левым глазом, примерился, и в нужную секунду с силой потянул трос на себя. Паром послушно развернулся вокруг своей оси и приткнулся к причалу въезжей стороной.
Встретил его мужичонка, щуплый как куренок, который, однако, не без ловкости поймал брошенные Васькой концы и закрепил их. Затем мужичонка вытащил из проушин длинное толстое бревно, преграждавшее въезд на паром, и побежал к тарантасу с впряженным в него стройным серым жеребцом.
— Нн-но-но! Не балуй! — мужичонка потянул за уздцы жеребца, и тот легко, играючи, начал перебирать ногами. Перед паромом он было заупрямился, но передумал и осторожно ступил на настил.
За тарантасом на паром взошла молодая женщина в легком платье. Поверх была надета серая с длинным рукавом кофта. На руках она держала спеленатого ребенка.
— Сынатко занемог. Хворь с ночи началась, — говорил Ваське мужичонка, помогая отчаливать. — Поначалу-то мерекали, пройдет авось, а оно жар да жар. А машины под рукой нету, как на грех. Взял без спросу скакового Буяна да запряг. А он, чертяка, то прет — не остановишь, то стоит и ни с места. Все губы у него порвал. Ох, и накостыляет мне бригадир… А что делать-то? У сынатко жар, рвет его, криком кричит, ждать никак нельзя… Фельшарица на стану заночевала. Все одно, что стан десять верст, что сюды семь… Так тут докторша. Тпрууу, дьявол! Воды испужался, что ль? — В эту минуту послышался плач ребенка, и мужичонка с озабоченным лицом метнулся к тарантасу.
Из-за горизонта показался краешек малинового светила. Первые лучи по-хозяйски ощупали верхушки ивняка и камыша. Занавес тумана заволновался, начал таять, тоньшал и исчезал на глазах.
Стук колес растворился в утренней тишине. Проводив взглядом семью, Васька долго о чем-то размышлял, потом отправился досыпать. Он взял телогрейку за рукав и, волоча ее за собой, полез в шалаш. Здесь было сумрачно. Поеживаясь от утренней стылости и сладко зевая, Васька ощупью добрался до топчана и, повозившись, устроился для сна. Но сон не шел.
В голову лезли разные мысли, перед глазами стояла счастливая семья, которую он только что видел на перевозе. Пусть — не красавцы, а ведь, по всему видать, любят друг друга… Душевны. Бережны друг к другу. Связаны будто единой веревочкой, даже ниточкой. Один дернул, а больно другому. Нет одного без другого, нет! А дрожат-то как за жизнь ребеночка!.. Дрожат-то как!
Однако сна как не бывало. Васька поднялся, спросил себя: «А тебе-то что не спится, горемычный? Тебе какая забота до чужой жизни, до чужой тревоги?»
И Васька покачал кудлатой головой.
«Нет, — сказал себе он. — Всяк всякому обязан… Обязан!»
— Перевозчик! Эй! Гони паром! — донеслось из-за реки.
В верховьях прошли ливни. Белянка вспухла и забурлила. Вода замутилась. Гроза накрыла черным крылом и перевоз. Время от времени сверкала молния, освещая на миг окрестности, гасла, и землю охватывала кромешная тьма. А гром, казалось, задался звуком перебить на земле все живое. Его широкие раскаты, сухой и ломкий треск, от которого, думалось, вот-вот развалится земля, да заодно с ней и небосвод, наводили на людей ужас, заставляя древних старух и слабонервных женщин вспоминать о забытом боге и шептать полузабытые слова молитв обескровленными губами.
Васька сидел у входа в шалаш, вытянув ноги на земле, любовался разбоем природы, сам вздрагивал от ломких раскатов, ликовал, восторгаясь могучими силами, и, внешне оставаясь невозмутимым, шелушил подсолнух. Рядом на корточках сидел парень лет двадцати трех, вертел в руках кривой охотничий нож, чертил острым лезвием крестики и нолики и уговаривал Ваську переправить его с машиной через дымящуюся речку.
— Ты придурок, что ль? — нехотя отбивался Васька. — Куда ты на своем газоне? Сейчас ливень врежет, застрянешь и будешь куковать. Хочется тебе?
— Покуда земля размокнет, я проскочу. Поначалу-то ничего. Беда коль земля водой пропитается, размякнет.
— Молодой, а грамотный.
— Мне не впервой. Проскочу, вот те пять проскочу… С девчонкой я познакомился. У нас там на току работает. Из города приехала со студентами. Обещался быть.
— Да она что, в ливень будет ждать?
— Седни танцы в клубе. Допоздна будут. Ну, как хошь. Дай лодку. Здесь пешим короче. Я мигом.
— Вот шальной. Что бабы с мужиками делают, а? Совсем очумел. — Ваське понравилась настырность парня, у него проснулось чувство солидарности. — Нужна мне тут твоя колымага, как бабе-яге мотор. Пошли.
Шофер бросился к машине, хлопнул дверцей, и через считанные секунды грузовик заурчал.
Васька положил две толстых доски на ширину колеи, устроив подмостки, вошел в свет фар и крикнул, махнув рукой:
— Трогай!
Машина подкатила к доскам, остановилась, словно принюхиваясь, потом дробно застучала мотором и опасливо ступила на доски, отчего их противоположные концы приподнялись, будто почувствовали невыносимую боль. Но вот передние колеса прошли несколько метров, машина приобрела устойчивость, доски смирились и улеглись, и через пару секунд грузовик мягко вкатил на паром.
Они уже готовы были отчалить, когда на дороге послышался стук колес и просящий голос:
— Погодь! Перевозчик! Погодь маленько!
Васька вернулся на причал и увидел мужичонку, которого переправлял рано утром.
— Погодь трошки, и мы пристроимся. Тпрууу, чертяка!
С тарантаса все так же молча сошла женщина с ребенком на руках. Мужичонка и шофер стали готовить причал. Васька, придерживая женщину под локоть, повел ее на паром. По дороге спросил вполголоса:
— Ну как? Ребенок-то?
Женщина повернула к нему голову, при всплеске молнии Васька увидел ее большие черные глаза да светлые пряди волос, выбившиеся из-под белого платка. Впрочем, Васька не мог утверждать с вероятностью, что глаза у женщины были черными, но то, что они были красивы и счастливы, — это точно.
— А Ванюша ничегошеньки. Обошлось, слава богу. Дохторша говорит, обкормила его. Полегчало теперь. Спит, — так же вполголоса отозвалась она.
Мужичонка взял под уздцы коня и повел его на паром. Конь заупрямился, чуя близкую беспокойную воду, захрапел, вскинул морду, поджимая задние ноги и приседая на круп, стремясь сделать свечку.
— Не надоть, не надоть, Буянушка, не фулигань, — уговаривал жеребца ровным спокойным голосом гипнотизера мужичонка, — пошли, Буянушка.
Жеребец послушно стал перебирать длинными ногами за хозяином.
Когда паром двинулся в путь, мужичонка заговорил с облегчением, выкладывая дневные впечатления:
— Ух и заваруха же, мать честная! Цельный день в больничке проторчали. Полежал сынатко, отпоили. Пришел в себя, к вечеру играться стал. Ну, а на радостях к брательнику завернули, да и проканителились. Ан ночь на дворе. Покамест собрались да поехали, а беспокойство одно — дом без глазу.
Они втроем тянули канат, паром ходко шел вперед, раздвигая черную воду. Дошли до середины. И в туже секунду ослепительно сверкнула молния, всем показалось, что ее огненные щупальца воткнулись в воду рядом с бортом. Раздался оглушительный удар грома. Исчезло на миг журчание воды, шелест начавшегося дождя, всхрапывание лошади. Но вернулась способность различать звуки, и все услышали встревоженное ржание Буяна, прерывистый плач ребенка. Васька обернулся и оцепенел. В слабом свете подфарников он увидел, как жеребец в испуге поднялся на дыбы, сделал пару скачков, его передние ноги оказались за ограждающим бревном, корпус коня повис над водой. Небрежно вдетый шофером в проушину конец бревна сдвинулся, выскочил из гнезда, и Буян со ржаньем, подталкиваемый покатившимся тарантасом, заскользил вниз.
Васька прыжком настиг жеребца и схватил его под уздцы, другой рукой уцепился за канат. Но поняв, что, если не отпустит коня, то будет разорван, а беде не поможет, Васька тут же изменил свои действия. Он навалился на двигавшийся тарантас и с силой выхватил сверточек из рук ничего еще не успевшей сообразить женщины, отпрянул в сторону, больно ударившись головой о борт машины. Раздался истошный крик женщины. Тарантас упал в воду. Васька отдал ребенка подбежавшему отцу и прыгнул с парома. Вынырнув, увидел в блесках молний бьющуюся в постромках лошадь. Рядом с тарантасом белела голова женщины. Васька подплыл к ней, схватил за плечо, потянул к себе. Но оторвать ее от тарантаса было нелегко. Васька забрался на тарантас и тот ушел в воду. Женщина отпустила тарантас, и ухватила Ваську за шею. Этого он и добивался. Ему пришлось приложить неимоверные усилия, выжать из молодого тела все, чтобы навстречу течению преодолеть несколько метров до парома.
Едва они подняли на паром потерявшую сознание женщину, как Васька тяжело и трудно дыша, проговорил сипло:
— Нож, нож дайте!
Шофер протянул ему кривой охотничий нож. Васька раскрыл его, зажал в зубах и снова бросился в воду. Он догнал тарантас, подплыл к Буяну и начал резать сбрую. Острый нож помогал быстро справляться с работой.
— Подожди, Буянушка, подожди, — уговаривал он коня.
Васька налег ножом на последний гуж. Отошла в сторону оглобля, Буян почувствовал свободу, рванулся вперед, широко загребая ногами. Васька не успел посторониться. Он ощутил тупую, как ему показалось, не очень сильную боль в груди, но от которой начал терять сознание. «Все обошлось. Хорошо» — мелькнула последняя мысль в затухающем мозгу. Руки у него ослабли, отдались волне.
Буян громко заржал и пошел к берегу, таща за собой обрывки упряжи. Вспыхнула молния, ударил гром, стеной хлынул ливень. Сквозь шум дождя, грохот грома до самого рассвета над рекой звучали тревожные зазывные хриплые голоса:
— Вась-кааа! Ва-ся-а-а!
…Нашли его далеко от перевоза только к вечеру следующего дня. От удара подковой под сердце он потерял сознание и захлебнулся.
С той поры кто бы ни работал на переправе, сельчане называют это место Васькиным перевозом.