Виктор Самарцев, участник I Всероссийского семинара сатириков и юмористов ИВАНЫЧ

Виктор Самарцев,

участник I Всероссийского семинара сатириков и юмористов

ИВАНЫЧ

На ледяном поле стадиона сегодня самый настоящий ребячий бедлам. Дети носятся по льду, гоняют шайбу, бегают друг за другом, падают, визжат, кричат, поют, дерутся, смеются и плачут. Все нормально, все как всегда.

За оградой стадиона на садовой скамье сидит Иваныч и скучно смотрит на радужные огни. Одет он в шубу, на ногах валенки, голова в меховой шапке. Ему тепло, на скамье удобно.

Вообще-то Иванычу уже надоело здесь сидеть. Он понемногу дремлет. Но и домой идти не хочется.

День рождения. Дом сейчас полон гостей. Стол завален закусками, заставлен вином и водкой. Иваныч знает, что на самый-самый припасено и шампанское. Только что ему вино да водка? Даже сухое, говорят, вредно.

Иваныч вздохнул. Чудная штука жизнь! Взять хотя бы эти праздники. Сколько себя помнит — всегда одно и то же. Сойдутся, выпьют, наедятся — разговоры поведут: кто чего достал, кто что сшил, кто кому чего обещал. С великим удовольствием прополощут косточки знакомым…

И как не надоест людям? Хоть бы новое что придумали.

В прошлом году Иваныч гостил в деревне. И там то же. Разница, конечно, есть. В городе как соберутся в одном доме, из него же на другой день и разбегутся. В деревне пока все дворы не обойдут — не разойдутся. А на другой день вспоминают, где кого потеряли, соображают, откуда начинать-продолжать гулянку. И пошло-поехало. Старшему братану это здорово понравилось. По утрам он держал речь:

— Мы, Иваныч, какой день гуляем? Третий? Вот видишь, только третий, а мне уже помереть хочется. А что если вся жизнь сплошным праздником будет?

Иваныч выслушивал страдания, сочувствовал ему как мог и приносил похмелку прямо на мороз.

Наверное, и вправду тяжело человеку, когда жизнь — сплошной праздник. И сейчас, вспомнив про все это, Иваныч попытался представить себе такую жизнь. Но ничего не получалось.

Иваныч задремал под тихое шевеление мыслей. И увиделся ему удивительный сон. В какой-то миг оказался он в стеклянном городе. Все здесь сверкало и блистало. И по этому городу необыкновенному шел он, Иваныч, стройный молодой красавец с широкой и могучей грудью. И с бородой. И в джинсах.

Не успел он наглядеться на свое отражение в стеклянных стенах домов, как увидел ЕЕ. Была она такая раскрасавица, что ни нарисовать, ни во сне не увидать.

И воспылал Иваныч страстно.

— Ляля! Лялечка! — воскликнул Иваныч. — Возьми мое сердце! — Он пал на колено и протянул ей на ладони хрупкое овальное стеклышко.

Ляля деловито взяла его сердце, осмотрела на предмет эластичности сердечной мышцы, положила в сумочку, и они рука в руке, торжественно, но без зряшного волнения направились в светлый Дворец записи актов гражданского состояния.

Поселились молодожены в огромном доме.

— Но как мы будем тут жить? Стены-то прозрачные!

— А кто нас увидит? В городе никого нет, и нам никто не нужен, верно? Я права, любовь моя?

Иваныч подумал и решил, что молодая жена дело говорит.

А Лялечка продолжала:

— Наша жизнь будет сплошным праздником. Этот город для нас двоих. Его построил мой папа. — Ляля подвела его к большому хрустальному шару, стоявшему на подставке в одной из комнат. — Вот наше счастье. Оно светло и прозрачно. Оно переливается всеми цветами радуги. Его создал тоже сам папа.

И начали они жить-праздновать. Ходили в парк и рвали нежные хрустальные цветы, часами висели на качелях, пели песни о том, как хорошо им вдвоем в целом мире, как жизнь их полна и прекрасна, подобно шару, переливающемуся всеми цветами радуги.

Проходили дни. Все чаще и чаще, откровенней и шире зевал Иваныч. И что бы ни делала Ляля, ему было страшно скучно. Она и стихи ему читывала, и песни певала, и цыганочку с отчаяния отплясывала, и ряженой ходила, и даже элементы художественной гимнастики демонстрировала, предварительно надев спортивный костюм, чтоб подчеркнуть поэзию линий женской фигуры. Ничего не помогало. Иваныч зевал. Челюсти сводило в судорогах.

— Мне скучно! — кричал Иваныч, зверея час от часу. — Сколько можно валяться на этом стеклянном диване?

— В хрустальном, — поправляла его Ляля звонко-дрожащим голосом.

— Будь по-твоему, хрустальном! А мне надоело! Мне бы землю лопатой покидать!

— Что ты, милый! Какая лопата! Какая земля! Твое счастье не в этом! Вглядись в него! — И подводила Иваныча к хрустальному шару. Был он монолитен, переливался и играл гранями. — Ты видишь, как он переполнен жизнью?

— Вранье! Ничего там нет! Пусто! Пусто! — кричал в ответ муж.

— Чего ж тебе надо? Почему ты такой грубый? Я ли для счастья нашего всем для тебя не пожертвовала? На работу не хожу, в театры не прошусь, друзей не приглашаю, учиться бросила, попросила папу построить этот город, даже детей не рожаю — ведь они фигуру портят. И все это ради тебя! А ты?

— К черту! — взвыл Иваныч. — К черту! — Он взмахнул руками, и стеклянный шар упал на пол и разлетелся на кусочки.

— Что ты наделал, Иваныч?! Ты разбил наше счастье! Оно ведь не простое! — плакала Лялечка, и по щекам ее размазывалась черная тушь. Горе Лялечки было искренним. Она трясла его за плечи, приговаривая: — Иваныч, что же теперь будет, Иваныч?

От такого трясенья проснулся Иваныч. Перед ним стояла женщина, от нее пахло духами и вином, она пританцовывала, что-то напевала и тормошила его:

— Эх ты, соня-засоня! Иваныч, что ж ты спать-то улегся? — И ее веселый родной голос заиграл сердцем Иваныча. Он схватил руку милой женщины и прижался к ней лицом.

— Пойдем, Иваныч, пойдем, сынок, — сказала она ласково.

Иваныч поднялся и пошел за ней, ничуть не жалея о прерванном удивительном сне. Жизнь его была еще вся впереди. Но, думал он, она не будет сплошным праздником. И хотя было ему самому еще только девять лет, это была мысль вполне взрослого человека.