3.3. Семантическое поле «болезни» в творческой систему Пастернака

3.3. Семантическое поле «болезни» в творческой систему Пастернака

Ах, в болезни остреет зренье,

Мысль яснеет, тончает слух!

(М. Кузмин, «Лазарь» (Суд))

— Док, мы обустроим хаос?

ДОКТОР: — Я за.

(А. Вознесенский, «Жуткий Крайзис Супер Стар»)

Несомненная значимость концептов «болезни», «лечения» и «выздоровления» для мира Пастернака выводится на поверхность самими названиями ею произведений: таковы его стихотворение «Болезни земли» из книги «Сестра моя — жизнь», цикл «Болезнь» из книги «Темы и вариации», поэма «Высокая болезнь», стихотворение «В больнице» из книги «Когда разгуляется» и противопоставленный им своим заглавием роман «Доктор Живаго». Безусловно, тема «болезни» как отражение болезненного, надрывного состояния окружающего мира была близка многим поэтам пастернаковского поколения (можно заметить прямые переклички между его текстами и текстами В. Маяковского, Н. Асеева, О. Мандельштама, М. Цветаевой и более ранними текстами И. Анненского). Однако у Пастернака, который обладал поистине «ультразвуковой» чувствительностью к малейшим нарушениям физической и психической гармонии, соотношение «болезнь-выздоровление» лежит в основании его поэтического мировосприятия и определяет способы прохождения им критических состояний. Видимо, доминирование этого соотношения и способы его разрешения биографически объяснимы тем, что «рождение творчества» у юного Пастернака следовало за падением [в день Преображения 1903 года. — Н.Ф.] и физическим повреждением, т. е. являлось как бы его следствием (см. [Раевская-Хьюз 1989, 147]).

У лирического субъекта Пастернака часто наблюдается крайнее обострение всех чувств: все вокруг «ударяет в нос», «ширит и рвет зрачок», «оглушает» — поэтому глаза «горят» и «напряжены до боли», «в ушах с утра какой-то шум», «в висках» постоянная, приводящая к «мигрени» боль, от переполнения чувств трудно дышать, малейшие движения «отдаются дрожью в теле», воспаляется кожный покров, «от высей сердце екает». После критических точек наступает разряжение, что получает выражение в содроганьях, лихорадочных состояниях, судорогах лицевых мышц, конвульсиях, которые как бы выводят на поверхность весь «нервный состав» «Я», у него возникает стремление «бежать» (см. 3.2), а затем — происходит обильное испускание слез и сложение стихов «навзрыд». Вот как, например, описывает свое состояние поэт после отказа любимой: «Лицо мое подергивала судорога, к глазам поминутно подступали слезы» («ОГ» [4, 181]). Лирическому «Я» и героям Пастернака часто кажется, что «бег» и «слезы» могут изменить реальное положение дел, хотя на самом деле это для них поиск только внутреннего выхода, способ сохранения внутренней энергии. Ср. в «Повести»: «Он [Сережа] либо плакал, либо смеялся, и этого нельзя было еще решить. <…> Он плакал так, точно прорвало не его, а их. <…> Словно слезы эти должны были иметь влияние на дальнейший ход житейских вещей» [4, 129]; или в «ОГ», где поэт вспоминает, как он «бежит» к Г-ву «как марбуржцу»: «Так вот, на такую живую безвыходность, сознанье которой было бы мне выходом, и бежал взглянуть я. Но глядеть было не на что. Этот человек не мог помочь мне» [4, 196].

При этом образы «болезни», связанные с напряжением лирического субъекта «выше сил», как еще ранее заметил А. К. Жолковский [1974], парадоксальным образом «выражают в стихах Пастернака великолепие жизни», а преодоление критических точек приводит к обретению утраченной гармонии — ср. в «ОГ»: «Сказочный праздник, едва не прервавшийся, продолжался, удесятеренный бешенством движенья и блаженной головной болью от всего только что испытанного» [4, 181].

В большинстве случаев болезненное состояние лирического субъекта в поэзии (реже в прозе) подается не через его личные ощущения: оно «вырывается наружу» — и тогда благодаря отражению неодушевленные сущности также наделяются способностью к ощущению, вещи предстают как эманации (точнее — «выплескивания») физических и психических состояний человека, что с особой силой проявляет себя в цикле «Болезнь», где «фуфайка больного» отделяется от тела «больного» и приобретает заглавный и персонифицированный статус; ср.: От тела отдельную жизнь, и длинней Ведет, как к груди непричастный пингвин, Бескрылая кофта больного — фланель: То каплю тепла ей, то лампу придвинь. Ей помнятся лыжи…[100] (см. также 1.1.3, 1.2.1). Сам же лирический субъект оказывается в роли соглядатая и подслушивающего — он даже уподобляет себя «конскому глазу», который, в свою очередь, подобен «глазам капсюль и пузырьков лечебных». Так возникает отраженная метафора «болезненного состояния», или, используя метаязык самого Пастернака, «напряжение метафоры до пределов»[101] [Мир Пастернака 1989, 126]. Данный способ самоэкспликации получает объяснение в ранней прозе о Реликвимини: «…видите, формы раскололись, они стали содержанием и за это терпят боль содержания» [4, 721], а в поэме «Высокая болезнь» приобретает заглавный статус. С пой точки зрения «кодифицирующая идея» заглавия романа «Доктор Живаго» расшифровывается как ‘исцеление’ по отношению к метафоре «болезненного состояния», а образ Юрия Живаго, доктора и поэта, — как ‘врачующий все сущее через жизнь’ (ср. ‘доктор живого’), в том числе и свою собственную «боль болезни высшей».

Доказано, что в романе «Доктор Живаго» Пастернак часто встает на точку зрения своего героя-врача. В связи с этим интересно подвергнуть анализу весь спектр болезней, болезненных состояний и их симптомов, который встречается в пастернаковской прозе и поэзии. Можно отметить, что если в поэзии носителями болезненных состояний являются скорее отделенные от человека чувства (любовь, тоска[102]), природные явления и окружающие вещи, то в прозе чаще болеют и терпят недомогания сами герои. Когда же речь идет о внутренних переживаниях героев, то чувствам и эмоциям присваиваются признаки «физического повреждения», что позволяет Пастернаку достичь синестетического эффекта зрительной осязаемости, — ср.: «Зрелище пустой кроватки спустило с их голосов кожу. Но и с ободранною душой <…> они долго еще были людьми нашего десятка, то есть искали, чтобы найти» («Воздушные пути», [4, 91]). Звуковые же ощущения обретают зримость — ср.: «сверкающее истерикой женское контральто» [4, 89] в той же повести[103]. Именно поэтому в конце повести «ВП» внезапно обретший отцовство и тут же его потерявший Поливанов, испытывая «страшную ломоту в глазницах», хочет «собрать кожу на переносице»[104] (но вместо этого проводит по глазам, и все в комнате вновь начинает расплываться) и как бы озвучить свои зрительные ощущения — ср.: «Ему легче было бы, если бы спазмы их [глаз] не были так часты и беззвучны» [4, 98].

При этом надо отметить, что в вариантах, черновых набросках и произведениях, не вошедших в основное собрание, физические и психические расстройства подаются в более «обнаженном» и акцентированном виде, чем в «окончательных» текстах. Так, например, во второй редакции стихотворения «Марбург» снято чисто физическое восприятие «боли любви» лирическим субъектом, акцентированное в первом (мне больно, довольно — стенает во мне Назревшее сердце, мой друг в матинэ?), а также «физиологичность» свертывания крови от «взгляда» окружающего пространства. Ср. в первом варианте:

И небо, как кровь, затворялось, спалясь

О взгляд тот, тяжелый и желтый, как арника.

Во втором:

И небо спекалось, упав на кусок

Кровоостанавливающей арники.

При этом арника обретает свои лечебные свойства взамен «тяжелого и желтого» оттенка, видимо, связанного с «желчегонными» свойствами этого цветкового растения.

Что касается «определения» заболеваний, то в стихотворных текстах выбор слова — названия болезни нередко обуславливается его звуковым составом (ср.: «Тени стянет трепетом tetanus»; «Листьям в августе, с астмой в каждом атоме» («СМЖ»), но затем происходит его контекстная семантизация и сопутствующая ей «симптомизация» — ср. в части «Осень» из книги «Темы и вариации»:

И на лете — налет фиолетовый,

И у туч, громогласных до этого —

Фистула и надтреснутый присвист.

В последнем примере, надо заметить, слово фистула, видимо, имеет не только медицинское, но и музыкальное значение (род флейты или органный регистр).

В поле «болезни» также попадают различные лекарства, лекарственные растения (успокоительные, наркотические средства, кровоостанавливающая арника, спирт, эфир, нашатырь, атропин, расширяющий зрачок, марена, ромашка и т. п.) и яды (сулема, серная кислота, цианистый калий и др.).

Связь некоторых этих веществ с «оптическими» свойствами глаза обыгрывается в поэзии Пастернака, создавая рифму и звуковые схождения — ср. рифмы «белладонну — бездонно» (недаром белладонну (красавку) использовали «прекрасные дамы» для подчеркивания красоты своих глаз) и «атропин — терпи» во втором отрывке «Из поэмы» («Я спал. В ту ночь мой дух дежурил…») 1916 г.:

То атропин и белладонну

Когда-нибудь в тоску вкропив,

И я, как ты, взгляну бездонно,

И я, как ты, скажу: терпи.

Интересно, что названия трав и растений таят в себе память рифмы «арника — кустарника» стихотворения «Марбург» и почти всегда наделяются, как и арника, «взглядом (цветка)»:

Иван-да-марья, зверобой,

Ромашка, иван-чай, татарник,

Опутанные ворожбой,

Глазеют, обступив кустарник.

(«Тишина» из книги «Когда разгуляется»).

Список медицинских процедур у Пастернака включает: кровопускание («кровь отворить»); полоскания глаз, горла (в том числе «голосовым экстрактом» Ильича); лечение зубов, спринцевание, зондирование, накладывание бинтов, компрессов и пластырей; гимнастика, души и т. п. Определенный набор слов связан с больницей, клиникой, палатой, названиями врачебного персонала (врач, доктор, профессор, терапевт, сестра, акушерка, санитар, сиделка).

Сам же спектр болезней в мире Пастернака таков.

1. Болезни органов зрения: то сужается, то расширяется зрачок, обнаруживается близорукость, яркость света ослепляет, утрачивается зрячесть, застилается слезами глазомер, глаза пылают и горят.

Окружающая же природа, которая при помощи отражения как раз наделяется даром зрения, то «теряет» очки (ср.: Очки по траве растерял палисадник в «Зеркале» «СМЖ»), то их «надевает»: «…глухая улочка светилась так, как освещаются происшествия во сне; то есть очень ярко, очень кропотливо и очень бесшумно, будто солнце там, надев очки, шарило в курослепе» («Детство Люверс», [4, 55–56]), ср. также желтые очки промоин во «ВР».

Для Пастернака показательны и состоянии «вытаращенных глаз» (ср. в поэзии: Как глаз усталых ни таращь, Террасу оглушает гомон), в прозе — таращащей глаза оказывается Женя из «ДЛ»: «Она присела на кровати, тараща глаза» [4, 76]. Этот «дифференциальный признак» в текстах Пастернака прежде всего отметил В. Набоков, который во многом перенял у Пастернака метафорический перенос «ослепляющего отражения». Набоков писал в 1927 г. Дмитрию Кобякову: «Есть в России довольно даровитый поэт Пастернак. Стих у него выпуклый, зобастый, таращащий глаза; словно его муза страдает базедовой болезнью» (цит. по: [Hughes 1989, 169]). Показательно при этом, что строками о «базедовой болезни» заканчивается и роман самого Набокова «Камера обскура» (1932–1933), в котором композиционная линия «слепота-зрячесть» центральная: в финале романа герой Кречмар, «физически» ослепший от любви к юной девушке (которая в итоге его убивает), в последние минуты, прозревая, замечает: «какие у нее выпуклые глаза, базедова болезнь <…> что такое слепота?» [Набоков 1999 б, 165].

Не останавливаясь здесь подробно на теме «Набоков и Пастернак», скажем, что явное подражание Набокова Пастернаку выражается и в воспроизведении состояний «крайнего напряжения» (ср., например, «Белы до боли облака» в стихотворении «Крымский полдень» 1923 г., где паронимия выводит на поверхность эту «боль»), которые с той же «пастернаковской» силой передаются и природе — ср.: Звуча знакомою тревогой, рыданье ночи дом трясло («Сон», 1925). Набоков как бы заимствует у Пастернака принцип воспроизведения «муки и прелести мира», что получает наиболее яркое выражение в его стихотворении «Поэты» (1939), в котором ритмически отражена интонация стихотворения Пастернака «Годами когда-нибудь в зале концертной…» о «вздрагивании» и «смехе сквозь слезы» (см. также [Анисова 1999]:

не видеть всей муки и прелести мира,

<…>

Красы, укоризны; детей малолетних,

играющих в прятки вокруг и внутри

уборной, кружащейся в сумерках летних;

красы, укоризны вечерней зари;

всего, что томит, обвивается, ранит;

рыданья, рекламы на том берегу,

текущих ее изумрудов в тумане,

всего, что сказать я уже не могу.

2. Болезни органов слуха: глухота, оглушенность, «часто казалось, ушей нет», свист, шум и гомон в ушах.

Причем для Пастернака константна связь «глухоты», «музыки» (точнее, силы музыкальных переживаний, от которых также часто появляются «вздрагивание» и «слезы на глазах», как в стихотворении «Годами, когда-нибудь в зале концертной…») и «погружения в воду, до дна, вниз» — ср.: Часто казалось, ушей нет, В мире такая затишь! <…> Размозжено О гроты оглохшее дно (Наброски к фантазии «Поэма о ближнем», 1917); И было охвачено тою же самой Тревогою сердце, как небо и дно, Оглохшие от лебединого гама («Импровизация на рояле» 1915, 1946); Но глух, как будто что обрел, Обрывы донизу обшаря, Недвижный Днепр, ночной Подол («Баллада» «ВР», 1930).

3. Болезни органов речи и полости рта; стоматологические заболевания:

a) отсыхает язык, губы перетянуты сыпью или в лихорадке, губы пылают или побелели, иногда сжаты до крови; растрескались уста;

b) пересыхает в горле, спирает гортань, «в волненьи глотаются клецки немыслимых слов», нарушается правильность дыхания при артикуляции «взахлеб»;

c) сипение (даже благодарит «до сипу»), шепелявость, косноязычие, «лысы голоса»;

d) зубы шатаются на корню, падают из челюсти.

Причем зрительные, слуховые и артикуляционные процессы часто сочетаются с дрожью: лепечут с дрожью, плачут с вздрагиванием, глаза заводятся с содроганьем, слушают с содроганьем, и так ведут себя даже сами болезни в поэме «Высокая болезнь»: Невыносимо тихий тиф, Колени наши охватив, Мечтал и слушал с содроганьем Недвижно лившийся мотив Сыпучего самосверганья. Бывает, что после сильного напряженья наступает тошнота: Сады тошнит от верст затишья. <…> Гроза близка. У сада пахнет Из усыхающего рта Крапивой, кровлей, тленьем, страхом («Три варианта»).

«Полунемой» язык связан как раз с переполняющими поэта чувствами, о чем он пишет в письме к З. Н. Нейгауз (15 января 1931 г., перед концертом), видимо, внутренне воспроизводя тональность своей «Второй баллады» («На даче спят. В саду до пят…» — см. 3.2): «Когда-нибудь ты будешь спать где-нибудь рядом, на рассвете, и я решусь открыть этот свой (почти безъязыкий) рот, но тише и, м. б., лучше, по-колыбельному» [Письма 1993, 18]. Ср. также, стихотворение «Ветер» из «СЮЖ», с начальной строкой «Я кончился, а ты жива…» (цитируемое же письмо Пастернака обрывается так: «Неожиданно кончаю»; ср. также «…кончить полной немотой» в «Волнах»).

4. Болезни органов дыхания: спирает грудь, состояния задыхания, удушья, одышка, кашель, лирический субъект не знает, «как быть с грудною клеткой»; более тяжелые заболевания: (стихи) нахлынут с кровью, чахотка, плеврит, астма.

«Безъязыкость», «задыхание» и судорожность мимики оказываются взаимосвязанными друг с другом. Вот как, например, Пастернак описывает свой разговор со Скрябиным о своих музыкальных способностях: «Я оценил тогда, как вышколены у нас лицевые мышцы. С перехваченной от волненья глоткой, я мямлил что-то отсохшим языком и запивал свои ответы частыми глотками чаю, чтобы не задохнуться или не сплоховать как-нибудь еще» («ОГ» [4, 155]).

5. Болезни органов кровообращения, а также кровотечения: нарушение сердцебиенья, пустые сердечные сумки, опавшая сердечная мышца, грудная жаба, аорты лихорадит, «в капиллярах ненастье», малокровье; разбрызгивание крови, распоротая в кровь мякоть, все в крови.

Как мы помним, от сердечной болезни погибает Живаго, который не смог открыть «окно» трамвая: «Он продолжал попытки и снова тремя движениями вверх, вниз и на себя рванул раму и вдруг ощутил небывалую, непоправимую боль внутри и понял, что сорвал что-то в себе, что наделал что-то роковое и что все пропало» [3, 484]. С преодолением сердечной болезни связано ощущение «второго рождения» самого Пастернака (Опять опавшей сердца мышцей Услышу и вложу в слова) — таким образом, именно «шаги будущности» не успел сделать Живаго (сделал шаг, другой, третий, рухнул на камни и больше не вставал [3, 484]), в отличие от своего «творца». В этом отношении интересны письма Пастернака января 1953 г. (когда поэт сам попал с инфарктом в больницу), которые корреспондируют с его стихотворением «В больнице» из книги «КР». Во всех этих текстах фигурирует «окно», через которое поэт-художник устанавливает связь с миром и Богом. Из письма же В. Ф. Асмусу (3 марта 1953 г.) узнаем, что этим «окном» в метафорическом смысле был для него «неотделимый (от меня) Живаго», который, несмотря на «сердечную болезнь, не считающуюся вымыслом», позволял Пастернаку радоваться жизни и творить. Это же «окно» 18 лет назад (в 1935 г.) было для поэта «тупиком», и вопреки тому, что у него «в действительности не было никакой болезни», он был «непоправимо несчастен и погибал» [5, 510] (см. подробно 3.7). Таким образом, «сердечная болезнь» оказывается в центре поэтической системы Пастернака, ее «кровообращения» и определяет круги жизни самого поэта.

6. Болезни нервной системы: головокружение, мигрень, икота, неврастения, обмороки, паралич, эпилепсия, судороги; бессилие, усталость; нарушения сна, бессонница.

Именно бессонница изводила Пастернака в 1935 г., особенно во время зарубежной поездки, делая его, как он писал жене, «полубезумным, измученным недосыпаньями неврастеником» [Письма 1993, 95]; болезнь же свою он воспринимает (плача в сновиденье) как «колдовскую силу», которая отнимает от него З. Н. Пастернак «не только как жену и женщину, но даже как веянье простой мысли и спокойного здоровья» [Там же, 96][105].

Мы знаем, что «грамматику бессонницы» Пастернак изучил еще по пушкинским «Стихам, сочиненным ночью во время бессонницы» и по блоковскому стихотворению «Над озером» («С вечерним озером я разговор веду…») — ср. у Блока: И я, и все союзники мои: Ночь белая, и бог, и твердь, и сосны… <…> И в комнате моей белеет утро. Мы имеем в виду пастернаковское стихотворение «Марбург» (1916, 1928) со строками Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику, Бессонницу знаю. Стрясется — спасут. Рассудок? Но он — как луна для лунатика. Мы в дружбе, но я не его сосуд (первая редакция), где в роли «бессонницы» выступает шахматная «королева». Еще раз «Бессонница» настигает поэта в знаменательном 1953 г. (Который час? Темно. Наверно, третий. Опять мне, видно, глаз сомкнуть не суждено), когда вновь появляется «окно», но в него уже «тянет холодом» и одиночеством, и лишь затем приходит осознание некоего «белого», как утро, «ты»: Неправда, ты Всей белизны своей сквозной волной Со мной.

При этом нельзя не отметить особую семантическую и композиционную функцию «сна» у Пастернака: «сны» сопровождают болезни и состояния смертельной усталости его героев, и прежде всего доктора Живаго. Концептуально же «сны» выносят на поверхность всю творческую «лабораторию» как автора, так и героя романа «Доктор Живаго»: с ними связаны прозрения Юрия Андреевича, иногда граничащие с галлюцинациями, и его переходы от одного этапа жизни к другому (см. [Бертнес 1994, 368]). Ср., например, одну из записей в дневнике Живаго, которая затем продолжается рассуждением о природе сновидений: «Все усиливается головная боль. Я плохо спал. Я видел сумбурный сон, один из тех, которые забываются тут же на месте, по пробуждении. Сон вылетел из головы, в сознании осталась только причина пробуждения. Меня разбудил женский голос, который слышался во сне, которым во сне оглашался воздух. Я запомнил его звук и, воспроизведя его в памяти, перебирал мысленно знакомых женщин, доискиваясь, какая из них могла быть обладательницей этого грудного, тихого от тяжести, влажного голоса. Он не принадлежал ни одной <…>. Я не раз замечал, что именно вещи, едва замеченные днем, мысли, не доведенные до ясности, слова, сказанные без души и оставленные без внимания, возвращаются ночью, облеченные в плоть и кровь, и становятся темами сновидений, как бы в возмещение за дневное к ним пренебрежение» [3, 280–281]. В действительности же вскоре в юрятинской библиотеке Живаго встретит Лapy, «голос» которой излечит библиотекаршу, а впоследствии и самого доктора не только от простуды, но и от нервной настороженности [3, 288–289]. Этот голос, «физически ощутимый» доктором во сне, в «дневной» жизни Юрия ознаменует начало его реального романа с Ларой.

7. Психические расстройства: истерия, помрачение ума, состояния бреда, галлюцинации.

8. Симптомы общего недомогания: озноб, лихорадка, жар, испарина, капли холодного пота, горячка, «сгорание от жажды».

9. Болезни внутренних органов: жжение желчи, жаркая изжога, миазмы, эхинококк печени и др.

10. Нарушения целостности и формы костей, суставов: рвутся суставы, «стужи сухожилья», вдавленные костяшки, вывихи, хромота, лом в кости.

11. Травмы: размозженные головы, расплющенные, изломанные, стиснутые и т. п. органы; шрамы, ссадины, рубцы.

12. Болезни кожных покровов: опухоли, воспаления, налеты, язвы, нарывы.

13. Инфекционные заболевания, в том числе «детские болезни»: столбняк, бешенство, малярия, чума, тиф, черная оспа, проказа; скарлатина, корь, дифтерит, коклюш; грипп, ангина.

Отметим, что пункты 11, 12 и 13 тесно связаны между собой. Поэт проявляет особое внимание к «нательным проявлениям болезни» (ср. описание симптомов кори у Жени в «ДЛ»: «Она провела две недели в жару, густо по поту обсыпанная трудным красным перцем, который жег и слипал ей веки и краешки губ» [4, 68]), а также их возбудителям (бациллы, стафилококки и др.). Описания «физических повреждений», ноющей боли суставов[106] и кожи («чувство безобразной толстоты мешалось с ощущеньем укуса. Будто пламя, раздувшее ее, было влито в нее летней осой» («ДЛ», [4, 68]), создающие впечатление разрушения внешнего слоя и проникновения боли «вовнутрь», парадоксальным образом выводят болезнь на поверхность «тела» текста, сигнализируют о ней, и этим создается эффект освобождения от нее (подробнее о болезни Жени см. [Faryno 1993]). Точнее, ощущение «ломоты», которое все время сопровождает Женю (и некоторых других героев), создает особое преломление ее виденья (всего, что «ломится в жизнь» — ср.: «за ужин ломящийся день» [4, 43]) — и «ломается в призме», что, собственно, и превращает прозу Пастернака в поэзию. Ср. в «ДЛ»: «Тупо, ломотно и тускло, как бы в состоянии вечного протрезвления, попадали элементы будничного существования в завязывающуюся душу» [4, 51–52][107].

Что касается основ «здорового образа жизни», то они связаны у Пастернака с «инстинктом самосохранения», «вылечиванием тоски», «просыпанием» и «прозрением». В связи с этим значимым оказывается то, что и «физиологическая зрелость» Жени, и ее переживания насчет смерти Цветкова происходят в присутствии некоего «доктора». Так, после того как Женя Люверс (имя Женя паронимически связано с жизнью и женщиной) рассказала матери «про это», перед ее глазами оказываются «уезжающая француженка, горничная и доктор, омытые, обеззараженные светом» [4, 43]. По неопубликованным отрывкам «ДЛ» можно обнаружить, что сам Пастернак сомневался «в правильности границ, положенных врачом материализму писателя» [Пастернак 1982, 474]. Поэтому поэт так и стремился «дематериализовать» свою прозу, показывая «почти физическую обнаженность всего душевного состава» растущей Девочки. Полностью постичь подобную «голую душевность» сможет только доктор Живаго. Именно его Пастернак наделяет особой врачебной интуицией, которая и есть «цельное, разом охватывающее картину познание» [3, 402] (см. также 2.1.1). Недаром в романе в один ряд выстраиваются глаголы лечить, писать, мыслить, изучать. Ср. в дневниковых записках Живаго (часть «Варыкино», главки 1–9): «Что же мешает мне служить, лечить и писать!» [3, 282] и далее: «Всю жизнь он [Живаго] что-нибудь да делал, вечно бывал занят, работал по дому, лечил, мыслил, изучал, производил» [3, 389]. Не случайно поэтому, что основными занятиями героя являются медицина и литература. Совмещать их помогает Живаго сводный брат Евграф, имя которого в переводе с греческого означает ‘хорошо, благородно пишущий’. Ср. в тех же записках Живаго: «Перед исчезновением [Евграф] обещал облегчить нам ведение хозяйства, так, чтобы у Тони освобождалось время для воспитания Шуры, а у меня — для занятий медициной и литературой» [3, 285].

Так Пастернак раскрывает «благодетельную и скрытую пружину» [3, 285] своего творчества, причем Евграф появляется в жизни Живаго два раза в очень знаменательные для его физического состояния моменты. Первый раз — во время «телесной» болезни самого доктора — тифа (и помогает ему, преодолевая смерть, писать поэму о воскресении)[108], второй раз именно тогда, когда, не имея никаких медикаментов, Живаго все-таки уступает на «Помилосердствуй» крестьянина, больного «волчанкой» (с явными признаками кожных, нательных воспалений, а на самом деле красная волчанка поражает сердце, легкие и нервную систему) и про себя проговаривается: «Что делать? Сердце не камень» [3, 284]. Отметим, что незадолго до этого в дневнике появляется запись Живаго о диагнозе собственной болезни, которая предвещает скорую смерть: «Весь день перехватывает дыхание где-то у гортани. Плохо мое дело. Это аорта. Первые предупреждения наследственности со стороны бедной мамочки, пожизненной сердечницы. Неужели правда? Так рано? Не долгий я в таком случае жилец на белом свете» [3, 280]. В этом смысле неслучайным оказывается совпадение внутренней формы болезни «волчанка» со словом «волчонок» — именно с ним сравнивается маленький Живаго, стоящий на могиле матери, которая умерла от болезни сердца: «Если бы таким движением поднял голову волчонок, было бы ясно, что он сейчас завоет. Закрыв лицо руками, мальчик зарыдал» [3, 7]. Так скрытое становится явным и материализуется в текст записей, которые после появления Евграфа заканчиваются. При этом, пораженный сердечным приступом, Живаго в конце романа подает именно «на камни».

Однако в общей художественной системе Пастернака все-таки преобладает концепция «здорового образа» жизни. Напомним, что врачебная интуиция с особой силой обнаруживает себя у Живаго как раз в момент рождения его первого сына Шуры. Не случайно поэтому, что паронимической аттракцией в поэтической системе Пастернака связаны «здоровье и роды» — так образуется пересечение идей «выздоровления» и «второго рождения» — ср. в варианте стихотворения «Анне Ахматовой»: И хмурит брови странная Нева, Срываясь за мост в роды и здоровье. Исцеление человеческого организма достигается, по Пастернаку, также полной гармонией с природой: И вот, бессмертные на время, Мы к лику сосен причтены И от болей и эпидемий И смерти освобождены («Сосны»).