Вещая сказка

Он возникает не вдруг — «Татьяны милый идеал». Может быть, ни в кого другого из длинной череды своих героев не вглядывался поэт с таким нежным и неотрывным вниманием... Закончена вторая глава романа, и Татьяна уже обрела независимое существование; ничего нельзя «придумать», поэт может только открывать ее для себя, счастливый каждым признанием, каждой угаданной чертой. Лист бумаги с невысохшими еще чернилами, вновь и вновь перечеркнутые строки, наконец найденные единственные слова...

Татьяна видит жизнь словно скрытой цветной пряжей вымысла. «Ей рано нравились романы; они ей заменяли всё; она влюблялася в обманы...» Ночи напролет она читает: «... Вертер, мученик мятежный» сменяется сентиментальным Малек-Аделем; душа ждет любви, доверчиво раскрыта каждому ее предвещанию. И вот появляется Онегин.

Воображаясь героиней

Своих возлюбленных творцов,

Кларисой, Юлией, Дельфиной,

Татьяна в тишине лесов

Одна с опасной книгой бродит,

Она в ней ищет и находит

Свой тайный жар, свои мечты,

Плоды сердечной полноты,

Письмо написано и отправлено, безмолвно выслушан приговор. Как подстреленная птица спасается в глубине леса, Татьяна из призрачного мира вымыслов уходит в самое для себя заветное, сбереженное с детства. В разговорах с няней, в песнях, доносящихся из девичьей, в святочных гаданиях возвращаются к ней «преданья старины глубокой». Сейчас это единственное убежище; только печали в нем больше, чем радости.

И вот

... Снится чудный сон Татьяне.

Ей снится, будто бы она

Идет по снеговой поляне,

Печальной мглой окружена...

Тревога, горькие предчувствия охватывают читателя с первых строк сна. Мертвящая ночная стужа и боль оскорбленного сердца сливаются в одно.

Где же, в чем истоки причудливых этих, но очень важных для дальнейшего движения романа сновидений Татьяны?

Существовал в России, кое-где в глухих деревнях севера бытует и сейчас обычай: утром, накануне венчания, прощаясь с девичеством, предугадывая испытания подневольной жизни, песней — «плачем» невеста рассказывает сон прошедшей ночи, будто, назвав беду, можно отвести ее. В книге о творчестве Пушкина Г. А. Гуковский приводит такие плачи. Они пришли к нам из далекой старины и их, или сходные с ними, мог слышать Пушкин.

Среди глухого ночного леса — изба; девушка входит в нее и видит: там

Медведь со ведьмедицей,

Вороны черные,

Сороки-то вещицы...

Так поется в плаче («вещицы» в старорусском языке означало — колдуньи).

Сходным запевом начинается и сон Татьяны: медведь схватил ее когтистыми лапами и несет —

Вдруг меж дерев шалаш убогой;

Кругом всё глушь; отвсюду он.

Пустынным снегом занесен...

Медведь промолвил: «Здесь мой кум:

Погрейся у него немножко!»

И в сени прямо он идет

И на порог ее кладет.

Опомнилась, глядит Татьяна...

И что же видит?.. за столом

Сидят чудовища кругом...

«Всякий, несколько знакомый со взглядом крестьян на медведя, с поверьями о нем и с его ролью в сказках, невольно почувствует, откуда появился медведь в воображении Пушкина, а затем во сне Татьяны, заснувшей... после святочных гаданий», — писал в конце прошлого века известный русский фольклорист В. Ф. Миллер.

Плачи близки сну Татьяны не только отдельными сходными образами, но и всей, из стародавних времен услышанной, музыкой своей.

Середи да ночки темноей

Подневольна красна девушка

Мало спала, много видела,

Мне ночесь во сне казалося,

Будто я, да молодешенька,

В темном лесе одиношенька...

В этом горькоем осинницку

Стоит маленька избушецка...

Страшно в лесной избе, так напоминающей жилище Бабы-Яги или Кощея Бессмертного.

Там сверлом окна просверлены,

Решетом свету наношено...

Там зима стоит холодная.

Тот же мертвый лес, предвещающий неотвратимое горе, привидится и Татьяне:

... Сквозь вершины

Осин, берез и лип нагих

Сияет луч светил ночных;

Дороги нет; кусты, стремнины

Метелью все занесены,

Глубоко в снег погружены.

Плач обращен к будущему. И сон Татьяны — плач о будущем; в горькие минуты Татьяне открывается то, что должно произойти, что ждет дорогих ей людей.

Ясновидением любви, не наяву, не допуская еще этого в дневное сознание, она видит, чувствует холод души своего героя; и жестокость, таящуюся в его безразличии к судьбе даже самых близких — а есть ли у него истинно близкие? — в беспощадном безразличии к другим, равно как и к самому себе.

Пируют страшные чудища.

... Вдруг Ольга входит,

За нею Ленский; свет блеснул;

Онегин руку замахнул

И дико он очами бродит...

Спор громче, громче; вдруг Евгений

Хватает длинный нож, и вмиг

Повержен Ленский...

Глазами, сердцем, воображением любимой своей героини, безошибочностью ее чувств поэт словно бы выверяет судьбу Онегина.

Исследователи творчества Пушкина давно уже отметили близость сна Татьяны стихотворению «Жених», которое Пушкин в подзаголовке назвал «Простонародной сказкой». Наброски «Жениха» были найдены среди черновиков четвертой главы «Онегина», законченной 3 января 1826 года; уже назавтра, как бы влекомый той же волной вдохновенья, поэт начинает главу пятую, в которой — сон.

Рога и пальцы костяные,

Всё указует на нее,

И все кричат: мое! мое!

Мое! — сказал Евгений грозно...

Татьяне не суждено забыть единственную свою любовь, уйти из-под ее власти. Придет день, когда страстное чувство охватит и сердце Онегина. Во все годы создания романа Пушкин вглядывался в такого близкого ему героя и пророчил: он еще «проснется»; нетерпеливо искал приметы духовного воскрешения: наступило оно?

Что движет Онегиным в последние его встречи с Татьяной? Ревнивое чувство, так точно выразившееся грозным и властным восклицанием «Мое!»; чувство, тоже беспощадное к Татьяне, пусть и по-иному, чем в давние встречи их; или, наконец, пришла к нему редкая и прекрасная, все меняющая в человеке любовь?

... Роман приближается к концу.

Промчалось много, много дней

С тех пор, как юная Татьяна

И с ней Онегин в смутном сне

Явилися впервые мне —

И даль свободного романа

Я сквозь магический кристалл

Еще не ясно различал.

А что, если для Пушкина «магический кристалл» — или, вернее, какая-то грань его — и эта вещая сказка?