Последний полет

В Нью-Йорке сорок второго года — Сент-Экзюпери тогда оканчивал сказку — журналисты так писали о нем: «По внешнему виду он, пожалуй, простоват: более шести футов ростом, с круглым лицом, выразительным, но не отличающимся тонким рисунком ртом, с редкими волосами на голове и вызывающе вздернутым носом. Но у него замечательные руки, столь же изящные и красноречивые, как и его речь. Пожатие такое крепкое, что чувствуешь — он может вырвать руку». И еще: «Он передвигался похоже на пеликана — неуклюже и как бы сам испытывая неловкость».

С каким обидным, хотя и доброжелательным невниманием нарисован этот портрет; изящные руки да еще крепкое рукопожатие — вот и все особенное, что заметили авторы.

Но можно ли винить их? Помните, что сказал Лис?

— Вот мой секрет, он очень прост: зорко одно лишь сердце. Самого главного глазами не увидишь.

— Самого главного глазами не увидишь, — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить.

— Твоя роза так дорога тебе потому, что ты отдавал ей всю душу.

— Потому что я отдавал ей всю душу... — повторил Маленький принц, чтобы лучше запомнить.

— Люди забыли эту истину, — сказал Лис, — но ты не забывай: ты навсегда в ответе за всех, кого приручил.

... В сороковом году, когда французское правительство еще не капитулировало и авиация вела последние отчаянные бои с гитлеровцами, во время коротких перерывов между заданиями Экзюпери, задумавшись, рассеянно рисовал на полетном листе бабочку и мальчика с крыльями — на облаке.

— Почему вы всегда рисуете мальчика и бабочку? — спрашивал летчик Ошеде, один из друзей по эскадрилье.

Экзюпери молчал. Вероятно, то, что могло быть ответом на вопрос, он тогда еще только предчувствовал.

Потом облако на рисунке исчезло, сменившись астероидом; и не стало у мальчика крыльев. Единственное, что делало Экзюпери похожим на этого мальчика, был длинный, длинный шарф, небрежно намотанный вокруг шеи, с концами, развевающимися по ветру; да еще что-то неуловимое в выражении лица.

... Однажды он слишком резко, как ему потом показалось, поспорил с другом и в извинительной записке вместо подписи нарисовал Маленького принца.

Друг узнал Экзюпери.

... Колыбелью Маленького принца был Сен-Морис, пустыня, звездное небо. Но возникла сказка во время войны; может быть, поэтому она не похожа ни на одну сказку в мире, потому такая печаль в ней и отчаянная мальчишеская надежда.

«Во Франции сейчас голодно и холодно. И люди там очень нуждаются в утешении», — писал Сент-Экзюпери, посвящая сказку своему другу Леону Верту, одному из пленников фашизма — «заложников», как он называл их.

Во всем мире в те трудные годы было голодно и холодно.

«Я посвящу эту книжку тому мальчику, каким был когда-то мой взрослый друг», — писал Экзюпери, нежно напоминая, что тем, кто очутился волей временных обстоятельств в рабстве, нельзя забывать о вечном, что заключено в глубине сердца и неподвластно тирании.

... Сент-Экзюпери ехал в Алжир, чтобы участвовать в битве за освобождение Франции, а в типографии печатали первые тиражи сказки; отныне она будет появляться в одной стране за другой и в каждой семье.

Он должен был вернуться в небо даже ценой жизни, как Маленький принц должен вернуться на астероид.

— Напрасно ты идешь со мной, — говорил в сказке Маленький принц летчику. — Тебе будет больно на меня смотреть. Тебе покажется, будто я умираю, но это неправда...

Летчик молчал.

— Видишь... это очень далеко, — продолжал принц. — Мое тело слишком тяжелое. Мне его не унести.

И у Экзюпери было тяжелое тело сорокачетырехлетнего человека, изломанное и неловкое после стольких аварий; вслед за Ланцелотом он мог бы повторить: «Я был пять раз ранен тяжело и три раза смертельно». Но что из того; он чувствовал, что должен воевать, как и Ланцелот должен сражаться с Драконом.

— Меня смогут услышать, — писал он, — только в том случае, если я и мои товарищи будем рисковать своей жизнью за наше дело».

Так важно быть услышанным, но и это не самое главное.

— Именно в застенках, именно под гнетом оккупантов и рождаются всегда новые истины, — писал он в «Послании заложнику». — Сорок миллионов заложников размышляют там (в оккупированной Франции) над своей новой правдой».

Быть там, где в муках рождается правда, — этого никому нельзя передоверить.

После долгих хлопот Сент-Экзюпери разрешили полеты на «лайтнинге», разведывательном самолете — летающей фотографической камере, как его называли. Это самая скоростная машина того времени и самая высотная; поднимаясь на восемь тысяч метров, она неуязвима.

Но у «лайтнинга» нет брони и вооружения, кроме разве фотообъективов, так что вынужденный снизиться даже при легкой аварии самолет беззащитен; как бабочка, которую Экзюпери рисовал на полетных листах.

... В войну он писал: «Главное, когда где-то продолжает существовать то, чем ты жил. И обычаи. И семейные праздники. И дом твоих воспоминаний. Главное — жить для возвращения».

Он и возвращался; и что бы ни предстояло впереди, он чувствовал себя счастливым.

После одной из первых тренировок Экзюпери неудачно сажает «лайтнинг», и командир с тайной радостью «вынужден» отстранить его от полетов.

— Этот дракон не для вас, — говорит он. — Да и ваши годы не по нраву двухвостому чудищу. Тут ничего не поделаешь.

Но Сент-Экзюпери не примирится с запрещением. И совсем не потому, что он безразличен к жизни. Просто, чтобы жить, ему необходимо чувствовать себя совершенно чистым: перед друзьями, перед теми, кто в фашистских застенках, перед словами, если ему суждено еще писать, перед собственным детством. Иначе жизнь не имеет цены.

Французский генерал Шассен заступается за него перед американским генералом Икерсом, и тот нехотя дает разрешение на пять боевых вылетов.

— Пять, ни одного больше. И то слишком!

Потом генерал Шассен с горечью скажет:

— Я сам помог ему помчаться навстречу смерти.

В один из полетов над озером Аннеси у Экзюпери испортился ингалятор — прибор, который снабжает пилота кислородом. Задыхаясь, он пикировал и потерял сознание. Когда он пришел в себя, стрелка показывала высоту четыре тысячи метров. Он выровнял курс самолета, утер кровь, сочившуюся из носа, и с трудом восстановил дыхание.

В небе показался немецкий истребитель.

В рапорте Экзюпери писал: «Я не мог терять времени и смотреть на бошей, с меня довольно было хлопот с моим самолетом».

Судьба дарила еще один день жизни, и еще, и еще — как когда-то дарил ему жизнь влажный ветер, чудом залетевший в Ливийскую пустыню.

В перерыве между полетами Экзюпери писал: «Если меня собьют, я ни о чем не буду сожалеть. Будущее термитное гнездо наводит на меня ужас, и я ненавижу их (фашистов) доблесть роботов».

Это как бы его предсмертное слово.

Погиб его друг Ошеде: отказал мотор, и самолет врезался в землю. У Сент-Экзюпери снова произошла авария. Над Альпами забарахлил мотор.

«Находясь в зависимости от доброй воли немецких истребителей, — как он потом запишет, — я со скоростью черепахи летел к долине По».

За ним погнался «мессершмитт», но сбился со следа. Может быть, немецкого истребителя ослепило солнце? В тот день оно горело особенно ярко.

Уже был перейден предел, назначенный Икерсом, — «пять боевых вылетов; ни одного больше!» — а майор Сент-Экзюпери добивался разрешения на новые и новые полеты.

— Восемь вылетов, — говорил ему генерал Шассен. — Надо остановиться. За три месяца вы сделали столько же, сколько ваши молодые товарищи за годы.

В тот день, 31 июля 1944 года, командир авиаэскадрильи Гавуалль, провожая Сент-Экзюпери, был спокойнее, чем обычно: от высшего командования получено разрешение, как только летчик вернется, сообщить ему дату высадки союзников во Франции; знающий военную тайну такого значения ни при каких обстоятельствах не допускается к полетам.

Экзюпери, который и не подозревал о «заговоре», был молчалив и задумчив. Несколько секунд он неловко, как медведь в берлоге, ворочался в тесной кабинке и в восемь тридцать поднялся в воздух.

Он снова летел в сторону Аннеси. У него было горючего на шесть часов, а вернуться предстояло через четыре с половиной.

В двенадцать пятьдесят Гавуалль и свободные от полетов летчики пришли на аэродром, чтобы встретить Экзюпери.

Текли минута за минутой, а самолет не показывался. Вначале пробовали шутками скрыть волнение: «Он заснул за штурвалом. Он дочитывает детектив».

Постепенно установилась тишина. Казалось, слышно, как невидимые часы отсчитывают секунды, обрушивающиеся все быстрее и быстрее, словно камни при горном обвале.

В четырнадцать тридцать надежды не стало.

— Вы выполните задание, порученное майору де Сент-Экзюпери, — сказал Гавуалль одному из летчиков.

Небо было пусто.

Кто-то окольными тайными путями вез во Францию последнее письмо Экзюпери.

«Дорогая мамочка, я так хотел бы, чтобы вы не беспокоились обо мне и чтобы к вам дошло это письмо. Чувствую себя очень хорошо. Я горюю, что так долго вас всех не видел. Я беспокоюсь за вас, моя дорогая старушка мама. Какое все же несчастное время! Когда, наконец, станет возможным сказать тем, кого любишь, что ты их любишь!»

И приписка, как прощанье и просьба о благословенье:

«Мамочка, поцелуйте меня, как я вас целую, от всей души.

Антуан»

Как бы хотелось иметь право закончить главу обращением, завершающим сказку о Маленьком принце:

— Если вы встретите его, не забудьте утешить всех нас, кто его любит, скорее напишите, что он вернулся.