«Всё наше лучшее...»

В 1845 году Кюхельбекер из ссылки, из Кургана, писал Одоевскому: «Ты — наш: тебе и Грибоедов, и Пушкин, и я завещали все наше лучшее; ты перед потомством и отечеством представитель нашего времени, нашего бескорыстного стремления к художественной красоте и к истине безусловной. Будь счастливее нас!» Все уже было решено Одоевским: он вступил в литературу в рядах пушкинского поколения и теперь вместе с другими писателями своего времени, вслед за ними расстанется с нею: как и каждому человеку, поколениям людским тоже отмерены свои сроки.

Один только замысел, возникший еще в юности, а точнее — в 1825 году, он мечтает осуществить: роман о Джордано Бруно. Одновременно реальный, сказочный и фантастический мир, который Владимир Одоевский создавал во всю жизнь, не будет завершен пока в череду населяющих его образов не вступит подлинный герой — идеал не одного только времени, не одного из вечно спорящих течений, — а общечеловеческий.

Джордано Бруно — ученый, мыслитель, постигший бесконечность Вселенной и миров, в ней существующих; бесстрашный бунтарь, который предпочел мученическую смерть отречению от своих идей. В образе этом разрешался вечный спор мысли с действием, спор, с юности шедший между братьями Одоевскими. Для Владимира Одоевского бесконечно важно сближение их позиций. Потому еще, что и Александра уже нет в живых.

Мыслитель. Борец за истину. Но и этим не исчерпывалась суть личности Джордано Бруно.

Одоевскому вспомнились пушкинские строки:

И долго буду тем любезен я народу,

Что чувства добрые я лирой пробуждал,

Что в мой жестокий век восславил я свободу

И милость к падшим призывал.

Он написал набросок к заключительной главе романа: «Дня через два после казни два старика с молодою женщиной собирали хладный пепел Бруно и плакали. «Что вы плачете над еретиком?» — сказал кто-то из прохожих. «Если бы ты знал его — ты бы не сказал это: он был истинно добрым человеком».

И мысль, и действие, осененные и поверяемые добром, — вот что значит «все наше лучшее».