Детство. Одиночество

Первые радости и потрясения — все это не забудется поэтом, а станет расти и искать выхода к полному своему творческому выражению.

Какими же были младенческие видения Пушкина?

В плане автобиографии он записал: «Первые впечатления. Юсупов сад. — Землетрясение. — Няня».

Юсупов сад, куда Арина Родионовна водила гулять мальчика, был прекрасен — безлюдный, с фонтаном, дремлющим озером, со старинными статуями, привезенными Юсуповым из Венеции и Неаполя; они словно живые выглядывали из древесной зелени на поворотах глухих тропинок.

Землетрясение в Москве случилось в 1802 году, когда Пушкину только исполнилось три года. Журнал «Вестник Европы» писал, что оно продолжалось секунд двадцать и состояло в двух ударах или движениях. Оно не сделало ни малейшего вреда и не оставило никаких следов, кроме того, что в стене одного погреба образовалась трещина, а в другом отверстие в земле, на аршин в окружности.

Но, кроме того, оно оставило след в душе...

Какой? Почувствовал ли мальчик мгновенное головокружение, как некоторые москвичи? Или сам он ничего не заметил, но услышал разговоры взрослых? Ведь умы были взбудоражены.

В статье Карамзина напоминалось, что землетрясения случались и раньше. Например, в XV веке при царе Василии II Темном; тогда Москва сгорела. И что есть страны, где землетрясения обычны, как у нас гроза. И что под тонким слоем земной коры в глубине бушует пламя.

Все это настраивало на необычайное.

Или он гулял в Юсуповом саду, и одна из статуй качнулась, точно ожив, шагнула к мальчику; это догадка Тынянова, высказанная им в замечательном, но, к сожалению, незавершенном романе «Пушкин». Статуя шагнула, как потом шагнет в воображении статуя Командора.

А дальше в плане автобиографии короткие записи: «Отъезд матери в деревню. Первые неприятности. — Гувернантки».

Через строку снова — «Мои неприятные воспоминания», и «Нестерпимое состояние...».

Из разрозненных фраз, каждая из которых по первоначальному замыслу должна была развернуться в главу, а осталась строкой оглавления, загадкой, из этих строк понимаешь одно, что Пушкин не пережил вполне чудесного и нежного, что стоит за словами Льва Толстого — счастливая, невозвратимая пора детства.

От того, что отец и мать упомянуты в «плане» мельком — мать и всего-то единственный раз, — чувствуешь как бы холод, доносящийся из пушкинского детства и заставляющий сжаться сердце.

Отец поэта Сергей Львович Пушкин оставил службу в 1798 году. По преданию, некто Б., пришедший принимать у него дела, застал его за чтением французского романа; деловые бумаги были небрежно отодвинуты в сторону. Сергей Львович, как и брат его, поэт Василий Львович, был душой общества, неистощимый в каламбурах, остротах и тонких шутках», говорят современники.

Но, вероятно, существование лишь в качестве присяжного остряка оставляло ощущение никчемности. Даже Отечественная война, так всколыхнувшая страну, не пробудила в нем жажды деятельности.

Пустота существования вызывала потребность во внешних переменах. Пушкины то и дело без видимой причины переезжают из одной квартиры в другую. Будущий поэт родился в Москве на Немецкой улице, в деревянном доме сослуживца Сергея Львовича — Скворцова. Через три месяца семья отправляется в Михайловское; оттуда — в Петербург. В 1801 году Пушкины снова в Москве, в доме поручика Волкова по Большому Харитоньевскому переулку. Оттуда меньше чем через год они перебираются во владения князей Юсуповых, на другом конце того же переулка.

Впереди, скрипя и колыхаясь, ехали два высоких воза. Поверх больших кованых сундуков громоздились книжные шкафы, диваны, обитые зеленым и синим штофом, столы, столики — с ножками лирами и ножками лебедями. А на самом верху раскачивались разномастные стулья. Позади тянулась дворня и тащила разный домашний скарб...» Так запомнили современники пушкинские кочевья.

Обстановка жизни была неуютной, неустроенной. Роскошество соседствовало с бедностью.

Комнаты не успевали освоиться со своим обиходом, как назначение их вдруг менялось: гостиная превращалась в спальню, отцовский кабинет, где шкафы вдоль стен были полны запыленными книгами, а на огромном письменном столе если и появлялась бумага, то разве листок с незаконченным экспромтом, переселялся в другое помещение, оставаясь таким же заброшенным.

Будто поверх и впереди всех вещей Пушкины из дома в дом везли дух нежили. Будто вещи, как и люди, искали и не находили настоящего своего места: и они были бесприютны. Пушкины были «пустодомы», писал Тынянов.

Только одно оставалось неизменным — незримая граница между людской, девичьей и барскими покоями. По обеим сторонам этой границы и говорили на разных языках: на одной преимущественно по-французски, на другой — по-русски. Пушкин почувствовал эту границу очень рано.

В доме, в барской его части, все менялось с дуновением моды; служение ей у старших было главным.

Другая половина перешла из прошедших веков и как будто неизменной перейдет к грядущим поколениям. Здесь ощущалась печальная и торжественная поступь прошлого, звучал в песнях голос старины.

Настоящих друзей у Пушкиных не было; были светские знакомые, внимание к которым мерялось их меняющимся весом в обществе. Были по преимуществу не чувства, а светские отношения.

Дети жили на отшибе. Когда они попадались на глаза, отец и мать как будто бы даже раздражались. Александра любили меньше других детей; он этого не мог не чувствовать.

В нем настораживала затаенная непокорность — она проступала в неловкой молчаливости, в выражении живых, порой гневливых глаз. Чертами лица — толстыми губами, волосами, светлыми, но очень курчавыми, он пошел в Ганнибалов, которых в семье не любили и несколько стеснялись.

Надежду Осиповну, мать Александра, называли «прекрасная креолка», это льстило; но то, что среди родни — арапы, как те, что на запятках карет Новосильцева и других вельмож, казалось почти стыдным: арап Петра Великого, но все-таки «арап».

Мать то почти не замечала Александра, то принималась за воспитание его. Он имел привычку тереть ладонь одну о другую и, задумавшись, грызть ногти. Она завязывала ему руки за спиной. Он постоянно терял носовые платки — Надежда Осиповна стала пришивать платки к куртке мальчика.

— Твои аксельбанты, — насмешливо говорила она.

Дурные привычки становились, должно быть, менее заметными, но появлялось горькое отчуждение; оно не исчезнет.

Пушкин, как запомнили многочисленные родичи, в первые годы рос полным, малоподвижным и странным ребенком. Однажды на прогулке он сел посреди улицы и, когда его окликали, сердито бормотал что-то невнятное.

Окружающие не понимали, что он переживает тот возраст, когда ребенок неустанно вбирает в себя окружающий мир и целиком поглощен этим великим трудом — первоосновой грядущего творчества.

Потом наступил возраст чтения — страстного, заполняющего все существо. Из мира Арины Родионовны он переселяется в тоже сказочные по существу своему миры древнегреческих и древнеримских героев Плутарха и философских сказок Вольтера.

Как же странно прост для мальчика этот переход! Как легко уму и сердцу, полюбившему Иванушку-дурачка, постигнуть и также полюбить вольтеровского «Простодушного», юного ирокеза, воспитанного среди девственной природы в простых законах добра и справедливости, который, как Иванушка к царскому двору, попадает в лживый и корыстный мир.

«Александр проводил бессонные ночи в кабинете отца, пожирая книги одну за другой», — вспоминал Лев Пушкин.

Поэт и сам рассказал про эти свои годы в стихах:

Случалось ли ненастной вам порой

Дня зимнего, при позднем, тихом свете,

Сидеть одним, без свечки в кабинете:

Всё тихо вкруг; березы больше нет;

Час от часу темнеет окон свет;

На потолке какой-то призрак бродит;

Бледнеет угль, и синеватый дым,

Как легкий пар, в трубу виясь уходит;

И вот жезлом невидимым своим

Морфей на всё неверный мрак наводит.

Темнеет взор; «Кандид» из ваших рук,

Закрывшися, упал в колени вдруг;

Вздохнули вы; рука на стол валится,

И голова с плеча на грудь катится,

Вы дремлете! над вами мира кров...

Пушкин часто читал тайно, при лунном свете. От бессонных ночей у него кружилась голова, и он представлялся посторонним рассеянным, а то и злым.

Образы творений Вольтера, Расина, Дидро окружали мальчика; «мира кров» принимал его под свои сени. Сказка также открывалась и как всечеловеческая. Это останется навсегда. Потом, создавая сказки, он введет в них наряду с русскими сказочными героями и пришельцев из других культур, например скопца в «Золотом петушке», образ которого, как доказывает А. А. Ахматова, видимо, впервые предстал перед ним в «Легенде об арабском звездочете» американского писателя Вашингтона Ирвинга.

Когда мальчика пытались отвлечь от тайного, во что погружено было его сознание, он огрызался, как потревоженный волчонок. Знакомая Марии Алексеевны Ганнибал, бабушки поэта, С. П. Янькова вспоминала об Александре Пушкине, что он был большой увалень и дикарь, кудрявый мальчик лет девяти или десяти, со смуглым личиком и очень живыми глазами, из которых искры так и сыпались. То его не расшевелишь, не прогонишь играть с детьми, то вдруг так развернется, что его ничем не уймешь. Из одной крайности в другую бросается, нет у него середины...