Арина Родионовна

Детство и молодость Арины Родионовны протекли в Суйде, на северной окраине России. Эта земля, древние владения новгородских князей, завоёвывалась то немцами, рыцарями Ливонского ордена, то шведами.

Песни, исторические предания и сказки переходили тут из поколения в поколение, помогая обитателям здешних мест сохранить русскую культуру. Арина Родионовна передала это драгоценное наследство Пушкину.

Думая о няне Пушкина, испытываешь насущную потребность — через темь времени представить себе облик ее. Но существует только горельеф, вырезанный по памяти уже после смерти Арины Родионовны, и драгоценный единственный набросок с натуры пером, сделанный Пушкиным в Михайловском: вздернутый нос, полные щеки и глаза, светящиеся лаской и лукавством.

Да еще, кроме стихов Пушкина, словесные портреты Арины Родионовны, созданные другом его, поэтом Николаем Михайловичем Языковым, тоже сердечно дружившим с няней Пушкина:

Ты, благодатная хозяйка сени той,

Где Пушкин, не сражен суровою судьбой,

Презрев людей, молву, их ласки, их измены,

Священнодействовал при алтаре камены.

... С каким радушием — красою древних лет —

Ты набирала нам затейливый обед!

Сама и водку нам, и брашна подавала,

И соты, и плоды, и вина уставляла

На милой тесноте старинного стола!

Ты занимала нас — добра и весела —

Про стародавних бар пленительным рассказом;

Мы удивлялися почтенным их проказам...

Вероятно, рассказы Арины Родионовны о прошлом были не только веселыми — но о горьком говорилось не за пиршественным столом с дорогими гостями. Ведь Пушкин, как никто иной, умел внимать, а Арина Родионовна столько знала, видела — память ее была настоящей летописью былого.

... Не дичилась Ты нашей доли — и порой К своей весне переносилась Разгоряченною мечтой... — писал Языков.

Какой была ее весна? Что окружало Арину Родионовну в детстве?

Ульянский, автор научной монографии о няне Пушкина, приводит любопытную выписку из дел сената за 1766 год: «На онное генваря 7-ое число в ночи из Сосницкой мызы Трубецкого бежало крестьян пять семей, — рассказывается в документе, — сорок человек со всеми пожитками и скотом... и ехали ту ночь до Заречья, а в Заречье ожидали их множество беглых господина Ганнибала... И собравши их всех семей с пятьдесят, поехали в Польшу... А за ними гнали следом Сосницкий староста с дворовым человеком и, доехав до Заречья, поехали все парами на лошадях, и при них имелись разбойнические инструменты, ружья, рогатины и бердыши».

Девочкой, Арина могла быть свидетельницей бегства крепостных Ганнибала, ее свойственников. Рассказывала ли она Пушкину об этом эпизоде крестьянской войны? Неизвестно. Такая война, то скрытно, то явно, не прекращалась во всю ее жизнь; ведь даже в тот жестокий век Ганнибалы славились необузданной жестокостью — и к самым близким, и, конечно, к бесправным своим подданным.

Из одних и тех же уст слышал мальчик Пушкин и о мечтах России, и о бедах ее.

... Памятью о няне Пушкина остались письма к поэту, написанные под ее диктовку. В одном из них есть строки: «Приезжай, мой ангел, к нам в Михайловское, всех лошадей на дорогу выставлю... Я вас буду ожидать и молить бога, чтобы он дал нам свидеться... Прощайте, мой батюшка, Александр Сергеевич. За ваше здоровье я просвиру вынула и молебен отслужила, поживи, дружочек, хорошенько, самому слюбится. Я слава богу здорова, целую ваши ручки и остаюсь вас многолюбящая няня ваша Арина Родионовна».

«Многолюбящая няня ваша...» — вслушайтесь в эти слова.

И вслушайтесь в стихотворение Пушкина — как бы ответ на письмо няни:

Подруга дней моих суровых,

Голубка дряхлая моя!

Одна в глуши лесов сосновых

Давно, давно ты ждешь меня.

Ты под окном своей светлицы

Горюешь, будто на часах,

И медлят поминутно спицы

В твоих наморщенных руках.

Глядишь в забытые вороты

На черный отдаленный путь:

Тоска, предчувствия, заботы

Теснят твою всечасно грудь...

— Я думаю, — говорила о Пушкине Анна Керн, — что он никого истинно не любил, кроме своей няни и сестры.

Любовь их началась с самого рождения Пушкина, когда Арина Родионовна, нянчившая сестру Олю, приняла под свое крыло и новорожденного — так, чтобы думать о нем до самой своей смерти.

... 9 августа 1824 года опальный поэт приехал в Михайловское — вторую ссылку. Отцу его присылается бумага от предводителя Опочецкого дворянства Пещурова с требованием следить за поведением сына.

Пушкин бросает в лицо отцу обвинение в шпионстве.

— Этот выродок-сын, это чудовище, хотел меня прибить! — кричал Сергей Львович, выбегая из комнаты, после объяснения с сыном.

Отец и мать, захватив дочь Ольгу, поспешили уехать. Пушкин снова остается вдвоем с няней.

— Уединение мое совершенно, — писал он зимой того года. — Соседей около меня мало, да и то вижу довольно редко... Вечером слушаю сказки моей няни... она единственная моя подруга, и с нею только мне не скучно».

В Михайловское к Пушкину в последний раз приезжал Пущин; ему уже был предуготовлен путь на Сенатскую площадь.

Пушкин выбежал на крыльцо в ночной рубашке. Слезы радости показались на его глазах. И вышла Арина Родионовна; Пущин знал ее и любил по рассказам поэта.

Стояла бутылка вина. Примостился в углу стола монах со злым, хитрым лицом — соглядатай, приставленный к поэту, — и прислушивался к каждому слову последней беседы друзей.

А ночью протопили печи — специально в честь Пущина, любившего тепло. Было немного угарно. Арина Родионовна объяснила, что обычно печь топят только в одной комнате. Пущин не мог понять — как же так? Ведь это поэт, ему необходим простор.

Ему надо бы и ездить по всему миру, а не чувствовать стен, стеснения, постоянной угрозы.

А Арина Родионовна разводила руками и объясняла, что все комнаты протопить не по средствам.

Когда 27 августа 1826 года примчался фельдъегерь, чтобы везти поэта к царю — может быть, на суд и беспощадную расправу, — Арина Родионовна, как вспоминали потом соседи и друзья Пушкина Осиповы, прибежала вся запыхавшись; седые волосы ее беспорядочными космами спадали на лицо и плечи, бедная няня плакала навзрыд. Она бы грудью защитила своего любимца, но ведь это было невозможно, и она только выучила наизусть и повторяла во все время отсутствия Пушкина забытую старинную молитву «О умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости».

Пушкин узнал об этом, когда вернулся в Михайловское. Растроганный до глубины сердечной, он писал Вяземскому: «Деревня мне пришлась как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительности, но встреча... моей няни — ей-богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия... и пр.».

Молитва — не оружие против самодержца с его неограниченной властью, но мысль о том, что рядом щедрая душа, готовая на все ради твоего счастья, — спасенье от безнадежности.

Пушкину было в то возвращение в Михайловское двадцать семь лет, он находился в поре высшего расцвета гения, а няне уже исполнилось семьдесят, и жить ей осталось мало.

Вспоминая ее, 25 сентября 1835 года Пушкин писал жене: «В Михайловском нашел я всё по-старому, кроме того, что нет уж в нем няни моей и что около знакомых старых сосен поднялась, во время моего отсутствия, молодая сосновая семья, на которую досадно мне смотреть, как иногда досадно мне видеть молодых кавалергардов на балах, на которых уже не пляшу. Но делать нечего; всё кругом меня говорит, что я старею, иногда даже чистым русским языком. Например, вчера мне встретилась знакомая баба, которой не мог я не сказать, что она переменилась. А она мне: да и ты, мой кормилец, состарелся да и подурнел. Хотя могу я сказать вместе с покойной няней моей: хорош никогда не был, а молод был».

Да, есть правда в словах Керн. Если и не одну свою няню любил поэт, то, может быть, только эта любовь прошла через все его существование, от первых младенческих впечатлений и до конца. Усталый и такой нежный голос Пушкина слышится в словах Татьяны из восьмой, прощальной главы «Онегина»:

А мне, Онегин, пышность эта,

Постылой жизни мишура,

Мои успехи в вихре света,

Мой модный дом и вечера,

Что в них? Сейчас отдать я рада

Всю эту ветошь маскарада,

Весь этот блеск, и шум, и чад

За полку книг, за дикий сад,

За наше бедное жилище,

За те места, где в первый раз,

Онегин, видела я вас,

Да за смиренное кладбище,

Где нынче крест и тень ветвей

Над бедной нянею моей...»

Как сильно вошла эта любовь в творчество поэта!

И как, должно быть, она помогла ему, среди многого иного, совершить общественный и литературный подвиг, окончательно отделив слово чернь от слова народ.