Счастье

Н. Л. Карпичееа (Б. Пастернак, И. Бродский), Т. И. Васильева (Л. Бородин), С. М. Крутий (Л. Улицкая); автор-сост. – Н. Л. Карпичееа

Концепт «счастье» регистрирует универсальное аксиологическое представление человеческого бытия и сознания, однако при всей его универсальности представление это весьма неоднозначно, зачастую субъективно, а содержание самого концепта неоднородно и неодинаково для ментальности различных социокультурных групп и индивидуально-психологических, индивидуально-ценностных систем.

Словарные толкования имени концепта весьма обширны, а количество тематических фразеологических единиц, отражающих представления народа-носителя языка о счастье, необычайно велико. «Счастье (со-частъе, доля, пай) ср. рок, судьба, часть и участь, доля. Такое наше счастье, что на мосту с чашкой. Всякому своё счастье; в чужое счастье не заедешь»[474]. У концепта «счастье» также выделяется семантическая группа единиц со значениями «счастливый случай», «нежданность», «везение», «незапланированность» – «случайность», «желанная неожиданность», «талан», «удача», «успех», «спорина в деле», «не по расчёту», «счасть», «счастки». Кому счастье (кто счастлив) в игре, тому несчастье (тот несчастлив) в женитьбе. Эко счастье: два гриба на ложку, третий к стеблу пристал! Кому счастье, кому ненастье. От своих счасток не отказываться. По счасткам, я сам там был. На счастье, на авось, наудачу. На счастье мужик и хлеб сеет. Следующая группа устойчивых значений, связанных с концептом «счастье»: «благоденствие», «благополучие», «земное блаженство», «желанная насущная жизнь», «жизнь без горя, смут, тревоги»; «покой и довольство»; «всё желанное, все то, что покоит и доволит человека, по убежденьям, вкусам и привычкам его». Жить в счастии, благоденствовать. Счастье в нас, а не вкруг да около. Домашнее счастье, совет да любовь. Лады, в семье, большое счастье! Даст Бог здоровья, даст и счастья. Счастье мать, счастье мачиха, счастье бешеный волк. Со счастьем на клад набредёшь, без счастья и гриба не найдёшь. Счастье, что вешнее вёдро (ненадежно). Счастье – что палка: о двух концах»[475].

Развивая идею несомненной важности категории «счастье», С. Г. Воркачёв отмечает, что «отношение к счастью входит в число определяющих характеристик духовной сущности человека, представления о нём образуют древнейший пласт мировоззрения, а понятие счастья <…> покрывает центральную часть аксиологической области личностного сознания»[476].

Польский исследователь В. Татаркевич выделил четыре основных значения лексемы «счастье»: 1) благосклонность судьбы, удача, удавшаяся жизнь, везение (аспект исполненности судьбы фиксируется и в первом значении лексемы «счастье» в «Словаре живого великорусского языка» Владимира Даля: 1) рок, судьба, часть и участь, доля[477]); 2) состояние интенсивной радости; 3) обладание наивысшими благами, общий, несомненно, положительный баланс жизни; 4) чувство удовлетворения жизнью[478].

Психологические словари, как правило, трактуют счастье как кратковременное состояние переживания радости, необыкновенного душевного подъёма, ощущения полёта, влюблённости, небывалого прилива сил и т. д.[479] Онтологический уровень осмысления понятия счастье приводит к пониманию его как характеристики, выражающей длительное состояние человеческого бытия. Счастье с этой точки зрения есть «переживание полноты бытия»[480], ощущение и осознание своей причастности чему-то более высокому, чем повседневная суета и заботы.

Понятийная составляющая концепта «счастье» позволяет сделать вывод о том, что он сложен для описания. Счастье не относится в русском языке к категории чувств. Это одновременно и эмоция («состояние интенсивной радости», «переживание полноты бытия» и т. д.), и положительная оценка собственной жизни.

Синонимами слова «счастье» и одновременно репрезентантами этого концепта являются лексемы «благополучие», «благоденствие», «благодать», «блаженство», «победа», «удача», «успех», «случай». По данным этимологических словарей, гиперонимом имён «счастье» и «несчастье» и семантическим архетипом соответствующих концептов является понятие «судьба» (жизненный путь человека, предназначенный ему богами: «хорошая часть /участь»[481]). Представления о счастье как о душевном состоянии, отличном от благополучных жизненных обстоятельств, в истории культуры стали приниматься во внимание сравнительно недавно. Первоначально счастливым считался человек, которому покровительствуют боги, отсюда – «eydaimonia» (благая судьба)[482]. С израстанием мифологического мышления происходит десакрализация мифологемы «судьба», место «даймона» (божества) занимает «тюхе» (случай, попадание), и «благая судьба» превращается в «эвтихию» (благоприятный случай, везение, удача), в то, что несёт в себе уже обезличенная фортуна. Семантически протагонистом «эвтихии» является человек, на долю которого выпадает удача, а субъектом – наблюдатель, выносящий оценку благоприятности внешних жизненных обстоятельств протагониста. «Благая судьба» и «благоприятный случай» превращаются в собственно представления о счастье лишь с совпадением «протагониста» и «наблюдателя» в одном лице, что даёт субъекту возможность интроспекции и рефлексии – выносить оценку «положения дел» вне себя и судить о своей эмоциональной реакции на неё внутри себя. Таким образом, счастье как оценка человеком успешности собственной судьбы концептуально и хронологически производно от удачи. Характерно, что в паремиологическом словаре В. Даля 1853 г. тематического раздела, включающего понятие счастье как душевного состояния, нет вообще; имеется лишь раздел «счастье-удача»[483]. Вообще же, следует заметить, что в эволюции концепта «счастье» прослеживается движение от представления о данном извне благе (посланное счастье) к вычленению моментов мировоззренческого порядка (способность субъекта к счастью). Изначально счастье – это судьба, рок, затем случай, везенье – нечто сугубо внешнее и не зависящее от человека, и, наконец, это «деятельность души в полноте добродетели» (по Аристотелю), а быть или не быть добродетельным – зависит исключительно от воли человека, и в этом смысле каждый – кузнец своего счастья.

В современной концепции счастья как переживания удовлетворённости человека «жизнью в целом»[484][485], т. е. своею судьбой и предназначением, более или менее чётко выделяется два семантических компонента: 1) объективный – внешние жизненные обстоятельства, и 2) субъективный – их оценка субъектом с точки зрения соответствия его ценностям и жизненным установкам. В свою очередь, в этой оценке выделяются собственно аксиологический, рациональный момент (хорошо – плохо) и момент эмоционального переживания (радость – горе). Так, счастье может быть «чувством радости», «желанной насущной жизнью», «покоем, довольством», «благополучием» и пр.

Во всех словарях учитывается объективный момент, отражающий обстоятельства и условия внешнего благополучия субъекта, зависящие от воли случая: «успех, удача»[486][487][488][489][490], «удача, успех, благополучное стечение обстоятельств», «успех, удача «преимущественно случайная»[491], «случайность, желанная неожиданность, талан, удача, успех, спорина в деле, не по расчёту»[492].

Характерно, что последними по времени формирования в современном русском языке и первыми по значимости в словарях указываются значения счастья как душевного состояния, исторически связанные со значениями счастья как удачи и счастья как благой судьбы[493].

Воспроизводимые в словарных толкованиях счастья-душевного состояния фелицитарные концепции восходят, по всей вероятности, к глубинным, архетипным структурам, к фундаментальному уровню культуры. Счастье определяется как «состояние высшей /полной удовлетворённости жизнью», как «чувство высшего /глубокого /полного довольства»[494][495][496], и в этом определении в ретроспективе сливаются гедоническая (счастье – это удовольствие) и эпикурейская (счастье – это покой) концепции, поскольку и удовлетворённость, и удовольствие, и довольство этимологически восходят к воле-желанию[497][498][499]: быть довольным – значит иметь в достатке всё то, что обеспечивает «желанную насущную жизнь, без горя, смут, тревоги», и, тем самым, счастье – это «всё то, что покоит и доволит человека»[500]. В то же самое время, если удовлетворение / удовлетворённость – результат положительной интеллектуальной оценки рефлексивной природы, возникающей преимущественно на основе сравнения[501], то «чувство радости», входящее в качестве семантического множителя в толкование счастья-душевного состояния – уже непосредственная эмоциональная реакция органического происхождения[502][503][504].

Значение «счастья» как источника (о том, что приносит счастье) является результатом метонимического переноса имени душевного состояния на причину, которая его вызывает. Психологически совокупность положительных эмоций, которую приносит субъекту переживание счастья, ближе всего к аффекту любви[505], вот, видимо, почему счастье отождествляется с его наиболее интенсивным источником (воплощение чувства любви)[506].

В ассоциативно-синонимическом отношении (тематические, парадигматические, синтагматические связи) концепт «счастье» часто равен представлению о радости, блаженстве, что отражает субъективный элемент концепта. Такое счастье-радость, как правило, проявляется через синестетические признаки, через вкусовые (сладкий) и цветовые (золотой) апперцепции[507]. Цветовые же ассоциаты счастья (сиять, золотой, солнечный, светлый[508]), как правило, концептуализируют положительные эмоции[509], например, фразеологема «золотое время» в русской поэзии отражает представление о счастливом времени. Поэтическое счастье также может окрашиваться в цвет синевы, это характерно, например, для лирики С. Есенина: «Сердце остыло, и выцвели очи… / Синее счастье! Лунные ночи!»[510]

Счастье-радость (душевное состояние) является характеристикой субъекта, испытывающего эмоции определённого свойства («Стань общительной, говорливой, / Стань на старости лет счастливой» (Михаил Светлов); «Всё-таки, когда-нибудь счастливой I Разве ты со мною не была?»[511] (И. А. Бунин), и при употреблении прилагательного «счастливый» происходит семантический перенос от субъекта счастья к его объекту, от эмоционального состояния к тем причинам, которые его вызвали; счастье при этом может быть как непосредственно переживаемым моментом (настоящее время), так и отсылкой к незабываемому (прошедшее время) и вожделенному (будущее время) мигу. Читаем у И. Бунина: «И счастье жизни вечно новой, / И о былом счастливый сон»; «О, взор, счастливый и блестящий, / И холодок покорных уст!»[512] Речь часто идёт о местах и временах, где и когда субъект речи или некто был или будет счастлив: «О миг счастливый, миг обманный, / Стократ блаженная тоска![513] В поэзии военных лет счастье, как правило, связывается с будущим временем, с достижением обще-личной цели, со стремлением к победе, как это, например, видно из следующих строк Д. Кедрина: «Хоть точный срок его неведом, / Держу я крепко свой обет, / Чтобы в счастливый День Победы / Помолодеть на двадцать лет»[514].

Счастье-удача, напротив, связано со свойством внешних к субъекту обстоятельств, фетишизируемых в конкретных предметах, образах, символах. Счастливая любовь – это любовь взаимная. Счастливая судьба/звезда/доля/участь представляют собой в поэтическом языке нечто вроде фразеологии счастья: «Чего же жду я, очарованный / Моей счастливою звездой..?»[515]

Обыденное сознание, отражённое в естественном языке, в общих чертах принимает психологические теории счастья, восходящие к «эвтюмии» («хорошее настроение») Демокрита. Однако слово несчастье в значении «интенсивное отрицательное переживание» в языке употребляется относительно редко, и факт это зафиксирован лексикографически: в толковых словарях русского языка на первом месте в статье несчастье стоит значение «тяжёлое, (трагическое) событие, несчастный случай»[516][517] или «беда»[518], т. е. подчёркивается внешняя, объективная сторона каких-либо неблагоприятных обстоятельств, а уж затем идёт значение «горе» (глубокое душевное страдание – «внутреннее ощущение несчастья»[519]).

Являясь универсальной и труднопостижимой категорией человеческого бытия, «счастье» имеет многоаспектное, трудно поддающееся систематизации содержание. Концепт «счастье» в виду обильности его интерпретационных полей в русской литературе XX в. способен явить как сложный многогранный феномен, так и сродни анекдотическому сюжет. Так, например, среди юмористических текстов М. Зощенко и Н. Тэффи есть рассказы с названием «Счастье», в которых нашла отражение ироническая трактовка имени концепта, исходя из задач жанра. У М. Зощенко счастье представлено как случай (в значении концепта «благоприятный случай», «везение», «удача»), благодаря которому стекольщик Иван Фомич имеет возможность пить два месяца: «Эх, и пил же я тогда. Два месяца пил. И покупки, кроме того, сделал: серебряное кольцо и тёплые стельки. Ещё хотел купить брюки с блюзой, но не хватило денег». Так, автором актуализируется наиболее приземлённое, бытовое представление о счастье, неслучайно возникает вариативное и уничижительное филистёрское «счастьишко»: «Вот, дорогой товарищ, как видите, и в моей жизни было счастьишко. Но только раз. А вся остальная жизнь текла ровно, и большого счастья не было»[520]. В рассказе Н. Тэффи «Счастливая» концепт «счастье» связан с образом ребёнка как носителя истины и радужного, преображающего взгляда на действительность, с мыслью о том, что только по-детски чистое, «распахнутое» восприятие, дорисовывающее реальное до степени идеального, способно распознать или даже создать простое счастье бытия. Однако способность к счастью (как и сопричастность к истине, возможность встречи с самим собой и ожидания самого себя) оказывается принадлежностью детства и исчезает вместе с ним: «Я счастлива! Я счастлива! Но где она, та маленькая девочка в большом тёмном зале, придумавшая для меня это счастье? Если бы я могла найти её и рассказать ей, она бы обрадовалась. Как страшно, что никогда не найду её, что нет её больше и никогда не будет её, самой мне родной и близкой, – меня самой»[521].

Анализ содержания концепта «счастья» в русской литературе XX в. трудно представить без обращения к авторским концепциям писателей так называемого гармонического типа. За «чистоту» идеи, репрезентирующей исследуемый нами концепт и трактующей её в исключительно позитивном ключе, в этом смысле может ответить «счастливо» одарённый Б. Пастернак. Концепт «счастье» в его поэтическом и прозаическом творчестве неизменно связан с лирическими (даже если речь идёт о прозе) высказываниями о полноте и чуде бытия, о взаимосвязанности и сопричастности всех со всеми и всего со всем: «Эту беззаботность придавало ощущение связности человеческих существований, уверенность в их переходе одного в другое, чувство счастья по поводу того, что все происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают мёртвых, а ещё в чём-то другом, в том, что одни называют царством Божиим, а другие историей, а третьи ещё как-нибудь»[522]. Кроме того, в авторском слое концепта «счастье» у Б. Пастернака устойчивая, как правило, синонимическая связь с концептами «творчество», «искусство». Так, типичный герой прозы Б. Л. Пастернака – художник, поэт, ребёнок (в прямом и метафорическом смыслах), творец, находящийся в постоянном непокое постижения и понимания, открытия и создания (сотворения), удивления миру и приятия его через творческий акт, через ощущение знаменитых «слёз вселенной в лопатках». Более того, для «счастливых» строк в поэзии и прозе Б. Л. Пастернака характерно изображение необычайного психологического подъёма, состояния изменённой психики, самим автором сравниваемые с опьянением. Так, например, раннее стихотворение «Наша гроза» проникнуто неким ритуальным экстазом, который через сознание поэта сообщён всей природе: «Гроза, как жрец, сожгла сирень <…> В канаве бьётся сто сердец <…> Даже зяблик не спешит / Стряхнуть алмазный хмель с души»[523]. Этот «алмазный хмель» и есть «хмель» существования, т. е. счастье. В этом случае имеет место непреходящее и немимолётное, но вечное. Это счастье, которому необходимо быть увековеченным: «Куда мне радость деть мою? / В стихи, в графлёную осьмину?»[524]

Об этом состоянии художника (своём собственном ощущении этих моментов) Б. Пастернак с наибольшей убедительной силой говорит в знаменитом романе «Доктор Живаго» в связи с образом поэта Юрия Живаго, в связи с которым концепт «счастье» имеет значение «счастье-вдохновение»: «Юрия Андреевича окружала блаженная, полная счастья, сладко дышащая жизнью, тишина. Свет лампы спокойной желтизною падал на белые листы бумаги и золотистым бликом плавал на поверхности чернил внутри чернильницы. За окном голубела зимняя морозная ночь. Юрий Андреевич шагнул в соседнюю холодную и неосвещённую комнату, откуда было виднее наружу, и посмотрел в окно. Свет полного месяца стягивал снежную поляну осязательной вязкостью яичного белка или клеевых белил. Роскошь морозной ночи была непередаваема. Мир был на душе у доктора. Он вернулся в светлую, тепло истопленную комнату и принялся за писание»[525]. Любовь, поэзия, мир, мир иного (космос художника), счастливое уединение, о котором может только мечтать поэт, – всё это в невероятности своей одновременности приводит героя на его жизненный пик, где счастье человека и поэта создаёт лучшие его произведения: «Господи! Господи! – готов был шептать он. – И это всё мне! За что мне так много? Как подпустил ты меня к себе, как дал забрести на эту бесценную твою землю, под эти твои звёзды, к ногам этой безрассудной, безропотной, незадачливой, ненаглядной? <…> Было три часа ночи, когда Юрий Андреевич поднял глаза от стола и бумаги. Из отрешённой сосредоточенности, в которую он ушёл с головой, он возвращался к себе, к действительности, счастливый, сильный, спокойный»[526].

Полному погружению в состояние счастья-вдохновения в романе способствует избранный автором приём, когда творческая история Юрия Живаго показана одновременно извне (в связи с судьбой, в общем, а также с малейшими душевными движениями Юрия Андреевича) и изнутри (собственно, в семнадцатой части шестнадцатичастного произведения – в «Стихотворениях Юрия Живаго»). То невероятное психологическое состояние, которое явлено в обычных рефлексиях Юрия, то чувство сыновней и одновременно демиургической связи его со всем сотворённым и творимым отражено и в иных рефлексиях, поэтических: «Я чувствую за них за всех, / Как будто побывал в их шкуре, / Я таю сам, как тает снег, / Я сам, как утро, брови хмурю. / Со мною люди без имён, / Деревья, дети, домоседы. / Я ими всеми побеждён, / И только в том моя победа»[527].

Так, счастье для Б. Пастернака и его героя (автобиографического ли, лирического ли) оказывается неизменно связанным с моментом понимания вечности через самые высокие чувства, вхождения в вечность и слияние с нею, с моментом необычайного подъёма и вдохновения, обнаруживающего в слабом и смертном человеке потенциал к бессмертию.

В творчестве же одного из самых «несчастливых» представителей русской литературы И. Бродского концепт «счастье» занимает довольно заметное место, причём утверждать, что поэтические высказывания И. Бродского на эту тему сводятся к негативистким трактовкам, значило бы упростить проблему. В структуре рассматриваемого концепта в творчестве знаменитого поэта происходит серьёзный пересмотр общепринятых смыслов и сложная развёрстка бинарно-оппозиционных пар «счастье – несчастье», «счастье – горе». По сути, выяснение этих соотношений есть часть и продолжение той сложной полисмысловой игры, когда поэт, противореча, не противоречит (в том числе и в том смысле, что не вполне противоречит) общеизвестному.

В своей концептуальной «потустранности», констатирующей отъединённость от пространства, времени и жизни во всех её процессах, отношениях и ценностях, поэт вненаходим и к собственному счастью, которое не столько даже было, сколько невозможно принципиально. Так, в знаменитом «Я всегда твердил, что судьба – игра…» в каждом завершающем двустишии каждой строфы поэт словно «подбивает бабки», констатируя прошлость и небудущность счастья, характерно здесь даже само положение у окна, глядение не только на мир внешний и внешнего, но даже в самого себя через стекло: «Я сижу у окна. За окном осина. / Я любил немногих. Однако – сильно <…> Я сижу у окна. Я помыл посуду. / Я был счастлив здесь, и уже не буду <…> Я сижу у окна. Вспоминаю юность. / Улыбнусь порою, порой отплюнусь…»[528]. И. Бродский в своих пространственно-временных летописях акцентирует тот самый признак непостоянства, мимолётности (но мимолётности не проходящей, а остающейся в жизни человека, в его памяти, зачастую вопреки его желанию не помнить, не терзаться воспоминаниями «по ту сторону» счастья, любви, молодости, Родины): «Теперь в кофейне, из которой мы, / как и пристало временно счастливым, / беззвучным были выброшены взрывом / В грядущее, под натиском зимы»[529]. Лирический герой (как и поэт), таким образом, не счастлив и не несчастлив, он – внесчастлив (т. е. «странномёртв»). Концепт «счастье» в творчестве И. Бродского то и дело проявляется в знаменитой позиции солидарности с горем: «Что сказать мне о жизни? Что оказалась длинной. / Только с горем я чувствую солидарность. / Но пока мне рот не забили глиной, / из него раздаваться будет лишь благодарность» («Я входил вместо дикого зверя в клетку…»[530]). Однако принципиальная мужественность позиции лирического героя, как правило, в финальном если не приятии, то принятии выпавших на его долю несчастий.

Бродская беспощадная мужественность – в одиночестве, но не в жалобе на него, а в ироническом нагнетании этого чувства и состояния. Счастье / несчастье Иосифа Бродского не есть взлёты и падения, не есть импульсы, не есть некий смысл (наперекор общепринятому представлению о мимолётности, минутности, сиюминутности счастья). Для поэта это не ощущения, но медленная работа души в миру, не активный, но накопительный счёт, спокойствие будней: «Как хорошо, что некого винить, / как хорошо, что ты никем не связан, / как хорошо, что до смерти любить / тебя никто на свете не обязан. / Как хорошо, что никогда во тьму / ничья рука тебя не провожала, / как хорошо на свете одному / идти пешком с шумящего вокзала. / Как хорошо, на родину спеша, / поймать себя в словах неоткровенных / и вдруг понять, как медленно душа / заботится о новых переменах»[531]. В этих и других строках – та бродская амбивалентность и нелинейность, когда «боль вместо счастья»[532], но и сама боль (сама способность её чувствовать, переносить и перенести), доведённая до апофеоза, в определённый момент преподносится как счастье. Потому и при вышеупомянутой солидарности счастье мужественное И. Бродского есть спокойное, безвосторженное и непреходящее счастье бытия вопреки непроходящему горю: «Сын! Я бессмертен. Не как оптимист. / Бессмертен, как животное. Что строже»[533]. Таким образом, счастье, по И. Бродскому, в мужественном и небезоговорочном приятии мира; зачастую такая позиция означает нечто вроде субъективного счастья вопреки объективному несчастью.

В творчестве Л. Бородина концепт «счастье» наиболее ярко представлен в «сибирских» повестях. В повести «Гологор», концентрический сюжет которой составляют разворачивающиеся одна за другой трагедии, намеренно сгущается атмосфера ожидаемого несчастья, создаётся ситуация перелома: после идиллических картин таёжной жизни героев следуют сцены гибели троих из них. Вопрос о сущности счастья и возможности его обретения тесно связан с проблемой трагической судьбы. Трагизм человеческого существования, по Л. Бородину, предопределён его природой, его онтологическим одиночеством и несовершенством: «Счастье – понятие эфемерное, некая мнимо реальная субстанция душевного состояния. Время длительности состояния – от мгновения до весьма скромной суммы мгновений, только и всего. И лишь в ретушированной и сознательно отредактированной ретроспекции оно, счастье, может видеться и смотреться как некий период времени, имеющий вполне впечатляющую длительность»[534].

Концепцию счастья Л. И. Бородина можно свести к следующему положению: за счастье в жизни нужно платить несчастьем, и если человек счастлив, его постоянно преследует тревога и страх неминуемой «расплаты»: «Нигде нет гарантии от случайности! И, наверное, чем счастливей человек, тем страшнее для него случайность! А самые счастливые – они ведь должны жить в вечном страхе за своё счастье! Но если страх – то разве это счастье?»[535] – рассуждает Катя из бородинской повести «Гологор». Таким образом, случай, влекущий за собой несчастье, становится закономерностью, героиня воспринимает случившуюся с ней трагедию – насилие Степана – как неизбежный поворот судьбы: «…То был не человек перед ней, а лишь судьба, вот таким образом порешившая её счастье»[536].

Подобным образом рассуждает и Иван Рябинин в «Третьей правде», пытаясь объяснить самому себе причину несчастий, обрушившихся на него после ареста: «… И говорил себе сурово, что так ему и надо, что – слишком большое счастье, не по себе отмерил»[537]. Для Рябинина счастьем была любовь жены Людмилы Оболенской, маленькой дочки, работа егеря в любимой тайге. Любовь, единение с природой понимаются под счастьем и Катей с Сашей из «Гологора». Показательно, что к счастливейшим моментам своей жизни сам Л. Бородин относит то время, когда после шести лет заключения он жил с любимой женщиной в тайге. Именно тогда художник пишет «сибирские» повести, в которых проблемы человеческого счастья и судьбы стали одними из центральных.

Концепт «счастье» у Л. Бородина предстаёт в триединстве «любовь – красота – чудо», каждая составляющая которого включает два остальных. «Рождён человек для созидания жизни и продолжения её посредством любви»[538], – пишет Л. Бородин, для него смыслом жизни является любовь – любовь к Родине, к природе, к близким и родным, к искусству. Человеческое счастье очень хрупкое, мимолётное и относительное в сравнении с той же гармонией природы, об этом размышляет один из героев – Филька: «Человеческое несчастье – есть нарушение гармонии, что в основе природы, и потому, наверное, человек в несчастье ощущает себя чужим там, где ещё вчера был душой всего, что есть красота и гармония»[539]. В повести «Гологор» писатель ищет причины трагической судьбы, кратковременности счастья не в конфликте идеальных представлений и действительности, а в природе самого человека, подавляющего своё природное дьявольское начало.

Иное счастье познал герой повести «Третья правда» Иван Рябинин, находясь в заключении: «Открылась главная правда. Мир радости человеческой необъятен в сравнении со всеми горестями, что могут выпасть по судьбе. Но нужно только найти к нему дорогу и каждый раз заново преодолевать каверзы её, чтобы узреть свет иного мира»[540]. Для Рябинина – это мир его души, христианская вера, надежда на радость свободы. Но и это счастье могло существовать в пределах Ивановой души, оберегаемое от внешнего мира, при соприкосновении с которым оно приносит неразрешимое противоречие между внутренними устремлениями личности и внешними законами жизни.

Т. И. Рябова «жизнеспособность человека, его потенции не только к выживанию, но и к счастью, к полноте бытия в предложенных эпохой обстоятельствах» определяет особенностью бородинских героев[541]. Инстинкт жизни отличает некоторых бородинских персонажей, стремящихся выжить в любых условиях: это Селиванов из «Третьей правды», Геннадий из «Расставания». Им противопоставлены готовые отказаться от жизни ради идей герои – «бунтари»: центральный персонаж «Повести странного времени» Андрей из «Варианта», Алексей из «Посещения», а также герои-верующие, самым ярким из которых является Иван Рябинин из «Третьей правды». Эти бородинские персонажи испытывают, хоть совсем недолго, настоящее счастье, за которое готовы нести расплату. Для этих персонажей ценность их убеждений гораздо выше ценности жизни, и все они гибнут, оставшись верными своим принципам.

Иное понимание счастье представлено писателем в романе «Расставание». В финале произведения главный герой Геннадий утверждает, что только советские люди могут быть по-настоящему счастливы. Но сам восторженный пафос воспевания радости и счастья человека, смирившегося со своей непритязательностью, нежеланием бороться, а лишь стремящегося сохранить своё спокойное существование, передает жёстко-ироническое отношение автора к персонажу. Т. В. Рябова, однако, увидела иную позицию Л. Бородина: «"Расставание", пожалуй, одно из самых реалистических произведений Бородина. Во всяком случае, одно из самых правдивых, повествующих о нелёгкой стезе обретения внутренней свободы человеком нашего времени и художником как полномочным его представителем»[542]. А. Агеев и вовсе считает, что «холодный рационалист стал живым человеком, теперь он ближе к Богу, чем когда бы то ни было»[543]. Позволим себе не согласиться с таким утверждением. В финальной сцене «Расставания» налицо чуждость позиций персонажа и автора. Свадебное празднество Геннадия и Иры завершает поистине языческий танец «рассвобождения»: это и расставание с «другой жизнью» – мечтой, и свобода от взятого на себя обязательства вернуться к ней. Отец бежит из Москвы, никем не понятый, сестра арестована, «мать сама по себе». И ужасно для Геннадия призрачное появление Тоси, как предсмертные муки совести, и делает он выбор в пользу «другой жизни» (заметим, что только здесь появляются кавычки как авторский приговор будущему героя), с окончательным оправданием предопределённости своей судьбы. Советское счастье, таким образом, противопоставлено истинному человеческому по своему семантическому значению. Если для Геннадия счастье – это смирение с несвободой, с жизненными обстоятельствами, то для героев-бунтарей счастье заключается, напротив, в свободном волевом изъявлении любви, в принятии красоты мира, Божественного чуда. В любом случае концепт «счастье» несёт только положительную эмоциональную оценку, счастье здесь – безусловная ценность человеческой жизни.

Концепт «счастье» занимает особое место в концептосфере Л. Улицкой, он рассматривается в контексте вечных ценностей человеческого бытия, в ряду проблем жизни и смерти, смысла и цели человеческого существования, – то есть подлинно философских вопросов. Представления о счастье в произведениях Л. Улицкой позволяют раскрыть характер мироощущения того или иного персонажа, определить его систему ценностей и соответственно – критерии выбора им образа жизни.

Семантическая структура концепта «счастье» в творчестве Л. Е. Улицкой является многомерной и предполагает множество интерпретаций. Писатель стремится к обозначению разнообразных нюансов эмоционального отношения, поведения и состояния, номинируемых как «счастье». По критерию интенсивности счастье в творчестве рассматриваемого автора варьируется от веселья («беззаботно-радостное настроение»[544]) и радости («весёлое чувство, ощущение большого душевного удовлетворения»[545]) до наслаждения («высшая степень удовольствия»[546]) и блаженства («полное и невозмутимое счастье»[547]), но именно счастье является именем концепта.

В произведениях Л. Улицкой в зависимости от контекста лексическая единица «счастье» приобретает различные смысловые нюансы. И здесь многое зависит от того, как тот или иной персонаж воспринимает окружающую действительность. В прозе рассматриваемого писателя можно обнаружить небольшое количество контекстов, в которых счастье рассматривается с позиции успеха, материального благополучия или комфорта. Поверхностно-бытовое представление о счастье характерно, например, для Яси из повести «Сонечка», Лидии из рассказа «Цю-юрихь» или Томы Полосухиной из романа «Казус Кукоцкого». Особенностью авторского описания радостного состояния подобных персонажей является то, что оно облекается в ироническую форму: «Лидия весь год тряслась от страха, что не сведёт концы с концами, но в конце года оказалось, что свелись концы хорошо, и ещё привесок образовался. Его Лидия поместила в банк на своё имя. Вот тут-то она и поняла смысл швейцарской жизни <…> Лидии открылось, что счастье выражается здесь цифрами. Больше цифра – больше счастье»[548]. Автор не доверяет перечисленным персонажам глубокой рефлексии об этом понятии. В подавляющем же большинстве произведений Л. Е. Улицкой контексты, представляющие концепт «счастье», неизменно затрагивают внутренний мир человека, его психологию.

Уже в первых своих рассказах и повестях Л. Улицкая пытается ответить на вопрос о том, в чём, собственно, заключается счастливая жизнь, как её достичь и что нужно человеку, чтобы противостоять неизбежным в жизни каждого страданиям. Размышляя о женском предназначении в повести «Сонечка», автор предпринимает попытку вывести «формулу женского счастья». Репрезентантами «семейной» модели счастья (самой частотной в прозе Л. Улицкой) в повести становятся слова «семья», «ребёнок», «любимый человек», «дом», «любовь близких», «взаимопонимание», «безграничность доверия», «мир в семье», «семейный покой». Главная героиня повести воспринимает своё счастье (счастливое замужество, ребёнка, «любимый счастливый дом») как «незаслуженное», «случайное, по чьей-то ошибке или недосмотру на неё свалившееся», как «подарок судьбы»[549]. «Счастье» таким образом вписывается в трактовку, данную словарём В. Даля, как синоним «судьбы». Соотнесённость в произведении счастья с удачей, судьбой наделяет его такими качествами, как непредсказуемость и предопредёленность одновременно. Сонечка достаточно пассивна по отношению к своему счастью: она испытывает страх и вместе с тем готовность потерять это счастье. В финале произведения возникает мотив утраченного счастья («семнадцать лет её [Сониного – С.К.] счастливого замужества окончились»[550]): любимый муж уходит к другой, дом раскатывают по брёвнышку, а отношения с дочерью приобретают характер отчуждённости. Метафорический перенос для описания переживаний главной героини, в котором счастье соотносится с временными понятиями, усиливает звучание данного мотива: «… ей казалось, что она хоронит прожитую жизнь и в каждом из упакованных ящиков сложены её счастливые минуты, дни, ночи и годы, и она гладила с нежностью эти картонные гробы»[551]. Но, осознавая и принимая «удары судьбы», Сонечка познаёт саму себя, своё женское предназначение, невозможность реализовать которое приводит к тому, что она то длит своё счастье воспоминаниями о прежней жизни, то погружается в мир книг, испытывая при этом иллюзорное счастье, связанное, прежде всего, с работой воображения.

Другой персонаж повести – Роберт Викторович, человек творческий, с обострённым восприятием жизни, – также воспринимает своё счастье как избранническое везение («Я ведь везучий… счастливчик»[552], – часто повторяет он), но в отличие от мечтательной Сонечки он не боится его потерять, поскольку счастье его иной природы, следствие особого состояния души и осмысленного отношения к окружающему миру и своему предназначению. Герой испытывает ощущение единства, целостности мира и полноты бытия, вспоминает: «что-то похожее было в детстве», – когда он, будучи маленьким мальчиком, чувствовал, как «держит на себе все нити мира, и на конце каждой звенит пронзительный мелкозвучный колокольчик, и во всей этой гигантской музыкальной шкатулке он и есть сердцевина, и весь мир послушно отзывается на биение его сердца…»[553].

Подобное гармоническое мироощущение характерно и для Алика из повести «Весёлые похороны», в которой Л. Е. Улицкая показывает историю смерти талантливого художника от неизлечимой болезни. Говоря о счастье в произведении, писатель актуализирует такую составляющую концепта, как «творчество». Непосредственность, душевная чистота, светлое, открытое восприятие мира, незамутнённый взгляд на окружающие вещи, чувство родства каждого каждому, всего со всем, способность «наслаждаться обыденностью жизни» (качества, которыми наделяет Л. Улицкая людей творческих) дают герою возможность радоваться окружающему миру и с улыбкой принимать все испытания. Автор подчёркивает, что источником счастья такого персонажа, как Алик, становится безграничная любовь к людям и доверие к жизни и своей судьбе.

В повести «Медея и её дети» наряду с концепцией «тихого семейного счастья», связанного с образом Медеи Мендес, возникает и иная, принципиально отличная от неё модель. Главную причину счастья практически всех женских персонажей в этом произведении без исключения (Ники, Сандры, Маши и др.) автор усматривает в любви, но любовное чувство Марии иной природы, поскольку она обладает тонким слухом к мистике, чуткостью к миру и художественным воображением. Любовь к Бутонову пробуждает в ней творческий потенциал, усиливает поэтические склонности, вызывая ощущение «безумного», «запредельного» счастья. Счастье и полнота бытия для этой героини связаны прежде всего с процессом создания произведений и с работой фантазии, которые выводят её за пределы земного мира (подобно тому, как Сонечка погружается в вымышленный мир книг), в трансцендентное пространство: «Нечеловеческую свободу и неземное счастье Маша испытывала от этого нового опыта, от областей и пространств, которые открывал ей ангел, но, при всей новизне и невообразимости происходящего, она догадывалась, что запредельное счастье, переживаемое ею в близости с Бутоновым, происходит из того же корня, той же породы»[554]. Но счастье героини, как и поэтическое вдохновение, не может длиться бесконечно, сменяется «душевным мраком» и «тёмной пустотой», что, в конечном счёте, приводит героиню к самоубийству.

Лексемы «счастье» и «свобода» не раз оказываются у писателя в ряду однородных членов предложения (ср. «Поутру она [Елена Георгиевна – С.К.] чувствовала себя счастливой и свободной»[555]), а связующим звеном между счастьем и свободой зачастую становится творчество. Так, например, в романе «Казус Кукоцкого» свобода представляется автору необходимым условием самореализации, без которой невозможен творческий акт. В художественной системе Л. Улицкой категория свободы соотносима с категорией творчества, они носят тесный диалектически взаимосвязанный характер, порождают друг друга: «Они не задумывались о счастье <…> этим играющим жилось прекрасно <…> они брали в руки свою спасительную музыку, которая, мало сказать, делала их свободными, она сама по себе и была свободой»[556]. Таким образом, в концептосфере Л. Улицкой «счастье» оказывается тесно сопряжённым с другими концептами – такими, как «любовь», «творчество», «свобода».

В рассказах «Дочь Бухары», «Бедные родственники» (из одноимённого цикла), а также в романе «Искренне ваш Шурик» анализируемый концепт осмысливается с принципиально иной позиции. Бухара, Ася Шафран и Шурик (персонажи вышеперечисленных произведений соответственно) выстраивают свою жизнь исходя из желания счастья другим людям. Л. Улицкая поднимает в этих произведениях очень важный вопрос: насколько счастье одного человека зависит от счастья другого; обозначает широкий круг обратных связей. В рассказе «Дочь Бухары» мать не может быть счастливой, если несчастен её ребёнок, поэтому в данном случае счастье для Бухары оказывается неотделимым от самопожертвования.

Персонаж другого произведения – Шурик (роман «Искренне ваш Шурик»), делая счастливыми других, испытывает лишь кратковременное ощущение «радости тела» или «физиологической радости». Ограничивая свою свободу бесконечной чередой хлопот обыденной жизни (обязанности перед матерью, зависящими от него женщинами), герой постепенно теряет своё «я»: «Было мгновение какого-то ужасного неузнавания себя, отчуждения от привычного существования и нелепое чувство, что тот, в зеркале, самостоятельное существо, а он, бреющийся Шурик, его отражение»[557].

Шурик не удовлетворён собственной жизнью, возможно, потому, что смутно представляет себе её смысл, не понимает и своё предназначение: «Да и что такое "собственная жизнь"? Чего-то хотеть, достигать… Сам же он ровным счётом ничего не достиг. А хотел чего-нибудь? Нет, и не хотел! – ответил сам себе Шурик на строгий вопрос»[558]. «Собственная жизнь» перестаёт быть для него целью, становясь лишь средством принесения радости окружающим его людям. Постоянно испытываемое героем чувство вины, раздробленность сознания на десятки и сотни всевозможных мыслей, не дающих сконцентрироваться на простом и вечном, мешают ему обрести ту свободу, которая позволила бы стать по-настоящему счастливым.

Самая разнообразная палитра значений концепта «счастье» представлена в романе «Казус Кукоцкого». Особый интерес в этом произведении, на наш взгляд, представляет авторская концепция, согласно которой счастье не сводится к отдельным удовольствиям или ощущениям, а представляет собой их гармоническое сочетание, синтез: «Самым счастливым обстоятельством оказалось полное слияние всех компонентов жизни, которые обыкновенно лишь кое-как сосуществуют, а то и раздёргивают человека в разные стороны. У Тани любовная, семейная, творческая и рутинно-бытовая линии были слиты воедино, и повседневность проживалась "музыкально", по тем же самым законам, по которым организовывается музыкальное произведение…»[559]. Актуализированные в данном случае смыслы концепта представляют собой идеализированное представление Л. Улицкой о человеческом счастье, которое редко достижимо в реальной жизни. В этом романе, как и во многих других своих произведениях, автор подчёркивает, что счастье зависит не от приобретения определённых благ, а от внутренней способности человека быть счастливым.

Если говорить об особенностях вербализации концепта «счастья» в текстах Л. Улицкой, то следует отметить, что для писателя характерны метафорические переносы для описания или обозначения того или иного радостного переживания. Как правило, в её произведениях образ счастья базируется на представлениях, связанных с теплом («Там, где кожа соприкасалась, она плавилась от счастья» – «Казус Кукоцкого»; «Девочка сияла, излучала радость, как печка – тепло» – «Искренне ваш Шурик»). Наряду с «тёплыми» метафорами встречаются и такие, в которых образ счастья представлен «лексикой дыхания» («грудь его наполнилась горячим воздухом счастья» – «Казус Кукоцкого»; «счастливо дыша одним воздухом со своим сыном» – рассказ «Счастливые») и темпоральной лексикой («последние секундочки её счастья отшлёпывают» – «Цю-юрихь»). Отличительной чертой является также употребление лексемы «счастье» в оборотах, отражающих внешнее проявление этого состояния: («сияла от счастья», «счастливые глаза», «счастливое лицо», «радостная улыбка» и др.). Интересны авторские метафоры («на женских весах радостей и горестей стрелка у Елизаветы Ивановны навеки замерла на самой высокой точке» – «Искренне ваш Шурик») и сравнения («Но счастье, как ветер, приходит и уходит, не отчитываясь» – рассказ «Голубчик»), подчёркивающие тот факт, что быть счастливым вечно нельзя, счастливая полоса в жизни обязательно сменяется несчастной. Можно лишь длить это состояние воспоминаниями либо особым отношением к жизни – таким, как у героев рассказа «Народ избранный». В этом рассказе Л. Е. Улицкая раскрывает соответствующий концепт через образы стоящих у храма «настоящих нищих» (таких, как Катя), внешность которых непривлекательна, как не могут быть привлекательны болезнь, нищета, убожество. Они больные и убогие, но они не ропщут на судьбу, обладая бесконечным смирением. Они не ищут доказательств бытия Божьего, обладая безусловной верой. Они могут довольствоваться малым, им не свойственны чувства злости и зависти, они умеют быть благодарными за каждый прожитый миг. Л. Улицкая называет их «избранными», то есть лучшими, поскольку, смирившись с неизбежным, они умеют понять своё предназначение («Господь поставил, там и стой!»), находят в нём счастье и благодаря своему примеру повышают ценность человеческой жизни. Вобрав в себя христианские представления, концепт «счастье» в этом произведении коррелирует с концептами «смирение» и «вера».

Таким образом, можно говорить о том, что концепт «счастье», входя в лексико-семантическое поле «судьба», коррелирует в концептосфере Л. Улицкой с концептами «любовь», «семья», «дети», «творчество», «свобода», «смирение» и «вера». Оказываясь неотделимым от понятия «смысл жизни», концепт отражает мировоззренческие установки Л. Улицкой и позволяет раскрыть особенности мировидения главных персонажей произведений автора.

На основании проведённого анализа можно сделать вывод о том, что концепт «счастье» в русской литературе XX в. претерпел мало изменений, связанных с событиями внешне-исторического характера, что объясняется универсальностью рассматриваемого концепта, его базовым аксиологическим характером и малоподвижным, устойчивым содержанием (как объективной, так и субъективной составляющих). Так, основное содержание концепта «счастье» связано с представлением о полноте бытия и гармоничном его переживании, о любви к жизни и людям, о творчестве (в широком и узком смыслах), о способности в самой обыкновенной реальности видеть (и додумывать) скрытое, расцвечивать обыденность, о принятии и приятии мира во всех его позитивных и негативных проявлениях. Вместе с тем общей для многих авторов становится концепция мимолётности и иллюзорности (и оттого недостижимости, невозможности) счастья (как слишком простого явления и проявления) в жизни (как слишком сложном и противоречивом образовании).