Гомер и философы
[Работы Гомера] заключают в себе целый мир… который можно изучать до скончания времён и, однако, чувствовать, что вы прикоснулись к одному-единственному атому этого космоса.
Нортроп Фрай, «Светское писание и другие труды»
Несмотря на то, что Гомер и был, возможно, «величайшим» и наделённым «божественным даром» в глазах Сократа (или, скорее, Платона, вложившего восхваления в уста Сократа), его сочинения всё же представляли собой дилемму для философии. Платон в своём «Государстве» проводит аналогию между строем души человека и типом общества, в котором он живёт. Общественный строй с его делением на три категории (философов-правителей, воинов и торговцев) он рассматривает как некое отражение свойственных человеку потребностей — в умственной деятельности, доблести, а также насыщении (хотя, конечно, это лишь грубое упрощение гораздо более сложной социально-политической теории Платона[47]). В идеальном государстве недопустимо существование тех, кто описывает мир ложный, несуществующий, вымышленный: продукты труда людей, создающих образы образов, не есть истина и потому не должны иметь места в мире абсолютной справедливости. Например, образ ложа в искусстве — на полотне или в литературном произведении, — это всего лишь пустая копия реального ложа, а истинно только реально существующее, ибо реальность воплощает замысел божества. Даже таким мастерам, как Гомер (и здесь Платон выступает против самого почитаемого им поэта!), нет места в идеальном государстве, ведь автор не только даёт жизнь ложным образам; он создаёт людей, чьим неправедным переживаниям мы сочувствуем, и богов, часто ошибающихся в своих поступках. По словам Платона, литература (и творчество Гомера как лучший из её плодов) питает человеческую слабость к размышлению над чужими несчастьями, восхищению смелостью и сопереживанию печали того, кто «пусть и будучи человеком достойным, предаётся неумеренно своему горю». Именно эта жажда человеческой души утоляется литературой, и, чтобы быть свободным от неё, следует «пренебречь поэзией в целом»; иначе «насытив душу жалостью к чужой беде, мы не сможем избегнуть жалости к собственной»[48].(«Вот какой ценой приходится нам платить за спокойствие, — говорит один из героев антиутопии Олдоса Хаксли «О дивный новый мир». — Рано или поздно приходится сделать выбор между счастьем и тем, что люди зовут высоким искусством. Мы принесли в жертву высокое искусство»[49].) Сократ утверждал, что высокое искусство более всего развращает человека, будь то человек плохой или хороший: предлагая мнимый духовный опыт — знание о мире, полученное из чужих рук, подавляет в нас стремление к самопознанию и самокритике. Мы думаем, что открываем самих себя, вглядываясь в образы Ахиллеса, Улисса, Гекубы или Пенелопы; мы опускаем руки, позволяя Трое пасть — ведь нам известно, что она всё равно обречена; мы не стремимся более попасть в Итаку — ведь мы знаем, что в конце концов волны сами принесут нас туда.
Сократ считал, что труды Гомера не были написаны, чтобы воспитывать: Гомер не знал, как сделать человека лучше, так как, не обладая реальным знанием, обладал лишь искусством подражания, и именно поэтому его современники не принимали его творчество всерьёз. Сократ спрашивает: разве могли Гомер и другие великие поэты «помочь человечеству достичь совершенства?» Разве их современники «дозволили бы Гомеру и Гесиоду странствовать по миру со своими песнями? Разве они не пытались бы удержать певцов, дорожа ими больше мирских благ, вынуждая великих поэтов оставаться рядом? А если бы им это не удалось, разве не последовали бы они за своими кумирами повсюду, пока дух великих не стал бы и их духом?» Должно быть, осмысляя эти слова, Платон не осмелился высказаться относительно них, поскольку помнил, какая кончина ждала его учителя, лучшего из всех, приговорённого к смерти тем самым обществом, которому он так самозабвенно служил. Несомненно, Платон, знал (да и все творцы знают об этом): общество, пусть и поощряющее людей искусства жалкой милостыней пособий и премий, никогда не чтит и не вознаграждает должным образом тех, кто силой своего воображения и своим талантом пытается сделать нас лучше. Люди всегда и везде ценят золотые безделушки больше мастерства ювелира. Так, во всех диалогах Платона Сократ предстаёт спорщиком, который смело следует аргументам и развивает нить спора, куда бы та ни привела, ничего не утверждая наверняка, не приходя ни к каким непререкаемым истинам. «Я не могу согласиться с тобой», — говорит Гиппий Сократу в одном из диалогов. «Я и сам не могу с собой согласиться, любезный Гиппий; однако, как мне кажется, это утверждение и есть вывод, который следует из нашего с тобой спора»[50], — отвечает Сократ, даруя мыслям абсолютную свободу.
Вне зависимости от того, признаём ли мы аргумент Платона против Гомера убедительным или нет, эта идея преследовала общество с тех пор, как была сформулирована. Великий парадокс: человеческое общество без искусства немыслимо, мы обустраиваем общественную жизнь, чтоб стать счастливее и мудрее; однако же искусство, даже величайшие его шедевры, не способно сделать нас таковыми и лишь заменяет подлинное наше счастье или мудрость опытом, принадлежащим вовсе не нам. Гомер первым создал сложное многообразие персонажей, чья жизнь суть непрекращающаяся борьба, полная страстей, страданий и, в конце концов, смерти, — и именно вследствие этих приоритетов в его творчестве, он «главный виновник» последующей судьбы искусства в истории. Когда Викарий и Цирюльник решают сжечь библиотеку Дон Кихота, так как, по их мнению, в книгах, прочитанных рыцарем, кроется причина его безумия, они случайно находят один из первых рыцарских романов, появившихся в Испании, под названием «Амадис де Гаула». Викарий громогласно призывает «обличить злокозненную ересь и без всякого сожаления предать книгу очистительному огню». Цирюльник возражает, однако, что эта книга — одна из лучших, написанных в жанре рыцарской прозы, к тому же она уникальна; двух этих доводов должно быть достаточно, чтобы оправдать её[51]. Парадокс этот ещё явственнее проступает у Платона. Предполагая, что влияние, оказываемое искусством на человека, пагубно, Платон по-прежнему пылко чтит Гомера, обращаясь к его книгам в случаях, когда требуется разъяснить сказанное или добавить проницательный комментарий — и на страницах «Диалогов» мы находим ссылку на труды Гомера! «Разве сами вы не ощущаете магии поэзии, особенно когда её заклинания облечены в слова Гомера?» — спрашивает один из тех, кто внимал аргументам Сократа. Ответ Сократа: «Безусловно». А к концу девятой книги, когда один из участников спора выражает сомнение в том, что где-либо на земле можно построить такое идеальное государство, Платон вкладывает в уста Сократа косвенную ссылку на Гомера, тем самым практически сводя на нет категоричность сформулированного мнения об искусстве. «Не имеет значения, существует ли идеальное государство или будет ли существовать, — говорит Сократ, — или же оно существуют лишь в наших помыслах в виде идеала, модели, созерцать устройство которой человеку будет достаточно, чтобы видеть себя гражданином этого идеального государства». Для Платона важнее всего, чтобы модель была истинной. Так же и для понимания «Илиады» важен не столько трагический исход Троянской войны, сколько сам образ течения этой войны, и для нас, читателей, важны эти «модели» — образы, характеры, лежащие в основе двух поэм Гомера. Наследниками идей Гомера будут искатели справедливости Дон Кихот и князь Мышкин, Йозеф К. из «Процесса» Кафки и Исмаил из «Моби Дика», — все те, кто искал в своих битвах и странствиях нечто большее, превосходя собственную судьбу. По Платону (хотя, возможно, эта интерпретация и даётся им вынужденно и с неохотой), за текстами Гомера стоит идея о том, что человеку следует прожить отведённый ему срок как можно ярче, стремясь совершенствоваться в духовном и нравственном отношении.
С появлением Аристотеля представление о Гомере как о слепом старце, странствующем исполнителе эпических песен, сменилось на видение его вдохновенным и весьма образованным поэтом. Для Аристотеля Гомер был первым и основным примером истинной поэзии, как трагического, так и комического характера. «Гомер превосходит всех остальных поэтов в трагедии, так как одному ему удалось эффектный, драматичный сюжет облечь плотью живого чувства. Однако он также заложил основы и комедийного жанра, преувеличивая смехотворное и нелепое вместо того, чтобы ограничиться насмешками в адрес отдельных людей»[52]. На Гомера (не потому, что его книги судили уход от реальности в мир выдуманных страстей, а в силу выдающегося таланта автора) следовало, по мнению Аристотеля, ориентироваться всем, имеющим дерзание к высокому искусству. Теперь он был не просто жившим в прошлом рапсодом, но автором признанных литературных шедевров, человеком, отдавшим всего себя своему труду. «Илиада» и «Одиссея», а также в настоящее время утерянная комическая поэма «Маргит» стали образцами для подражания; их цельность и совершенство уже не были подвластны возможным недостаткам техники и умения тех, кто исполнял их.
Несмотря на то, что косвенные ссылки на произведения Гомера относятся к середине VII века до н. э. (они встречаются у таких авторов, как Алкман Сардинский, Архилох Паросский и Тиртей из Аттики), самые ранние прямые упоминания зафиксированы спустя двести лет после предположительного написания поэм. В I веке до н. э. Цицерон сообщает, что труды Гомера были записаны и получили своё окончательное оформление в Афинах при тиране Писистрате (т. е. в VI веке до н. э.)[53].Первая дошедшая до нас критическая работа о книгах Гомера была написана современником Писистрата Теагеном из Региума; о нём неизвестно ничего, кроме того, что из-под его пера также вышла издевательски-педантичная поэма, адресованная некоему Кирну, где автор советовал юноше продолжать устраивать разгульные аристократические вечеринки и держаться подальше от грязных демократов. Как отмечает Мильтон в «Ареопагитике», в IV веке до н. э. Ликург, оратор из Аттики, «был настолько привержен изящным ученьям, что первым привёз с собой из Ионии фрагменты произведений Гомера»[54], предположительно, отредактированные для широкой общественности. Четырьмя столетиями позже комментарии к Гомеру были уже настолько многочисленны и пространны, что знаменитый «Список кораблей» из «Илиады», длиной в шестьдесят две строки, представил филологу Деметрию из Скепсиса достаточно материала для целого тридцатитомника, ныне всё же утерянного[55].
Имя Гомера было известно не только учёным-филологам. Греческие колонисты завозили его книги во многие торговые города. Так, в Италии, приблизительно в эпоху основания Рима, т. е. в VIII веке до н. э., знание произведений Гомера считалось одной из важнейших составляющих хорошего образования. В могиле двенадцатилетнего мальчика, обнаруженной в ходе раскопок в Неапольском заливе, среди всего, что родители положили рядом с умершим сыном, чтобы его загробная жизнь не была скучной, находилась чаша с написанными на ней тремя строками на греческом языке. Текст первой строки неразборчив, однако вторая и третья строка гласят: «Я чаша Нестора, дарую пьющему радость, / Но кто выпьет из меня, воспылает тотчас / Страстью к прекрасной Афродите»[56].Эти строки — косвенная отсылка к «Илиаде»: Ахиллес, видя, что троянцы оттеснили армию греков к кораблям, просит Патрокла прояснить ситуацию. Мудрый царь Нестор принимает его в своём шатре, где уже поданы яства и где, среди прочей посуды, присутствует роскошный кубок?
…Окрест гвоздями златыми покрытый; на нём рукояток
Было четыре высоких, и две голубицы на каждой
Будто клевали, златые; и был он внутри двоедонный.
Тяжкий сей кубок иной не легко приподнял бы с трапезы,
Полный вином; но легко подымал его старец пилосский[57].
Можно предположить, чаша, найденная рядом с умершим мальчиком, знавала не один дружеский пир, где гости хвалились своими силой и геройством, поднимая её и, возможно, цитируя произведения Гомера. В свете этого трогательным представляется сравнение старого Нестора, который всё ещё мог поднять чашу, и маленького мальчика, которого смерть забрала ещё до того, как он смог это сделать.