Гомер в исламе

Не только у арабов есть поэты: у чужеземцев они есть также. Поэты были и в Персии и в Греции. Например, Аристотель в своей «Логике» восхваляет некоего Уматираша (Гомера).

Ибн Хальдун, «Укаддима»

В то время как в Византии изучение греческого сводилось главным образом к изучению античных моделей, в культурных центрах Арабского мира (сначала в Багдаде, позднее — в Каире, Дамаске, Кордове и Толедо) изучение греческой литературы велось в виде диалога между деятелями культуры. Аристотель и Платон не были призрачными фигурами из далёкого прошлого: они продолжали жить и вели активный диалог со своими читателями; читатели, в свою очередь, не только читали для самих себя, но и распространяли книги, делая переводы и снабжая их комментариями. В IX веке великий Абу Усман Амр ибн Бахр аль-Джахиз, более известный как Джахиз, упрекал учёных в том, что они Корану предпочитают Аристотеля (при этом сам он не признавался, что в нескольких своих работах сознательно выразил аристотелевские принципы)[129].

Считается, что деятельность по переводу на арабский язык литературы на других языках началась в середине VIII века, во время правления знаменитого аль-Мансура; в частности, среди переводов были индийский сборник «Калила и Димна», «Альмагест» Клавдия Птолемея и «Геометрия» Евклида[130]. Однако масштабный перевод греческих книг начался веком позже — и начался он со сна. Однажды в Багдаде халиф аль-Мамум, прозванный Ценителем знания (сын небезызвестного Гаруна аль-Рашида, который позже стал персонажем полюбившихся европейцам сказок «Тысяча и одной ночи»), увидел во сне сурового бледнолицего голубоглазого мужчину с высоким лбом мудреца. С той уверенностью, что бывает присуща нам во сне, халиф понял, что мужчина этот — Аристотель[131]. Аль-Мамум беседовал с мудрецом всю ночь. Наутро халиф приказал основать в Багдаде библиотеку для трудов Аристотеля, где смогли бы также работать переводчики. Руководство переводческой деятельностью поручили учёному по имени аль-Ибади, который вместе со своими учениками перевёл на сирийский и арабский языки практически все сочинения греческой и эллинистической философии и науки. Несмотря на то, что поэтические тексты переводились редко, было переведено несколько фрагментов из поэм Гомера — об этом свидетельствуют некоторые сборники изречений философов (некоторые из них заслуживают доверия, некоторые недостоверны), а также переводы на арабский язык тех греческих авторов, кто цитировал Гомера (например, Аристотеля). Страсть арабов к текстам античности была так велика, что в некоторых случаях к работам признанных авторов переводчиками добавлялись произвольные фрагменты. Так, к примеру, произошло с «Федром» Платона — трудом, который фантазия переводчика, снабдив выдуманными размышлениями Аристотеля на смертном одре, превратила в «Китаб аль-Туффаха», или «Книгу яблока»[132]. Биографии Гомера или, как его называли, «поэта-странника», обычно входили в состав словарей и энциклопедий[133].

Так же, как языческие писатели для христианской Европы стали источником аналогий, целью которых было возвеличение христианской религии, писатели-исламисты использовали греческую и (в меньшей степени) латинскую литературу для того, чтобы поддержать авторитет Корана. Примеры, взятые из греческих книг, в трактовке арабских авторов иллюстрировали, по словам пророка Мухаммеда, «законы, которые движут душой». В X веке лучшие и наиболее значимые из таких религиозно-ориентированных комментариев вышли из-под пера учёного по имени аль-Фараби, выдающегося логика своей эпохи. Пройдя обучение в Багдаде с учёными-христианами из Александрии, он обосновался в Дамаске, где, работая в уединении, стал писать принёсшие ему славу критические трактаты об Аристотеле, Платоне и Галене. В них аль-Фараби выразил свою идею о том, что философия, как и религия, может помочь человеку прийти к истине, если он избирает разные пути и приветливо относится к путникам, идущим другой дорогой. Каждый из путей, будь то путь религии или философии, — это два уровня поиска истины. Высший уровень — это метафизическое исследование; он доступен тем, кто в силу своего ума или одарённости способен оперировать сложными абстрактными формулировками. Другой уровень, доступный большинству, — это знание, заложенное в сказках, мифах, загадках и иносказательных притчах. В идеале оба пути познания и четыре уровня внутри них должны сосуществовать в гармонии. Отметим, что были и такие учёные, кто считал, что представители нижних уровней, например, поэты или «пророки повседневности», как аль-Саракси назвал странствующих проповедников, — не более чем невежды. Однако ведь Платон выразился гораздо жёстче, заклеймив их как «искажающих истину» и лишив их права на существование в идеальном государстве. Аль-Фараби не был так категоричен. По словам пророка Мухаммеда, общество в исламе должно состоять из идеальных общин — умм. Для аль-Фараби государство Платона и умма Мухаммеда были двумя воплощениями одной идеи, и хотя в одном из этих сообществ не находилось места поэтам, а в другом они были такими же гражданами, как все остальные, объединила их идея идеальности, совершенства системы[134]. При таком рассмотрении поэмы Гомера, пусть и не такие холодно-возвышенные, как труды Платона и Аристотеля, написанные архаичным, почти вульгарным слогом, заслуживали внимательного прочтения, так как содержали зёрна истины.

Насколько известно современной науке, в период расцвета переводов на арабский не было зафиксировано ни одного полного перевода Гомера. Во времена династии Абассидов существовало лишь несколько учёных, ознакомленных с сюжетом «Илиады» и «Одиссеи», фрагменты двух этих поэм появлялись в популярных рассказах. К примеру, некоторые из приключений Улисса легли в основу историй о Синдбаде[135]. Антология военных подвигов арабов, датированная поздним XIII или XIV веком, рассказывает историю, похожую на мотив гнева Ахиллеса и убийства Гектора. Несомненно, источником этой истории мог быть и не Гомер, а один из многочисленных пересказов событий Троянской войны.

«История рассказывает нам о том, как царь византийских греков хитростью вознамерился захватить Ифрикию [Фригию], но народ узнал об этом до вторжения и скрылся в стенах города [Трои], который долгое время держался в осаде войсками захватчиков, но их усилия были тщетны: врата города выдерживали все атаки. Среди горожан был человек по имени Актар [Гектор] — решительный и храбрый. Всякий воин, кто отважился выйти против него, был обречён. Об этом сообщили греческому царю [Агамемнону].

У царя в армии был воин, именуемый Арсилай [Ахиллес]. Храбрость его была непревзойдённой; однако он под влиянием гнева на решение царя отказался сражаться. Царь требовал и просил, однако Арсилай был непреклонен. Тогда царь повелел распустить слух, будто брат Арсилая был взят в плен Актаром.

Арсилай испытал большое горе, когда услышал об этом. Он искал брата повсюду, но не мог найти. Тогда он взял в руки оружие и вышел сразиться с Актаром. Он победил Актара, и взял его в плен, и отвёл к царю греков, и царь греков умертвил Актара. Народ Ифрикии и все их союзники впали в отчаяние, узнав о том, что их герой погиб. Царь греков и Арсилай вновь повели войско на осаждённый город. Они нанесли тяжкое поражение врагу и завоевали те земли…»[136]

В данную версию событий Троянской войны привнесены два важных изменения: во-первых, Гектор на самом деле не убивал «брата» Ахиллеса — известие об убийстве всего лишь слух, пущенный по приказу Агамемнона; во-вторых, Ахиллес не убивает Гектора, он лишь берёт его в плен; казнь Гектора происходит по велению Агамемнона. Таким образом, Агамемнон оказывается главным действующим лицом повествования.

К концу X века арабская переводческая школа стала терять свой блеск, но прежним осталось желание арабов наполнить собственную культуру мудростью, накопленной в других культурах задолго до того. Арабские учёные, облекавшие слова греков плотью родного языка и оживлявшие греческие тексты своими комментариями, занимались этим не столько ради сохранения культуры Греции (последняя была для них не важнее, чем культура Персии), сколько ради «присвоения и ассимиляции»[137], стремясь впитать знания греков. Начиная с XI и до XIII века многие из переведённых на арабский язык произведений античной Греции были, в свою очередь, переведены на другие языки, в частности, на латынь и иврит. На Сицилии и в особенности в Испании труды Аристотеля, снабжённые примечаниями аль-Фараби, Авиценны и Аверроэса (в арабском варианте — Ибн Рушд) были переосмыслены благодаря комментариям переводчиков. Также некоторые художественные произведения и поэзия появились в Европе в арабском варианте и были позже переведены на другие языки. Благодаря этому активному процессу несколько эпизодов из поэм Гомера, по-своему трактованные арабскими переводчиками, трансформировались в испанские романсы, канцоны Прованса, французские сказки-фаблио и так далее.

Прошло много времени, прежде чем в 1857 году Вильгельм Гримм, один из знаменитых немецких братьев-сказочников, предположил, что в основе варьирующихся, но тем не менее схожих сюжетов лежат истории Гомера, которые изначально были преподнесены читателю как легенды об имевших место в далёком прошлом событиях. Легенды эти постепенно превращались в народные сказания, фиксированные время и место действия сменились на общее для всех сказочных сюжетов «в некотором царстве, в некотором государстве», а те, кто «жили-были однажды», из античных греческих героев стали Гансами, Иванами и Джеками[138]. Конечно, можно лишь строить предположения относительно того, как далеко за пределы Греции распространились сюжеты Гомера. Например, существуют факторы, давшие филологам основания полагать, что «История об одноруком Эгиле и Асмундре, грозе берсерков», исландская сага, датированная примерно 1300 годом, испытала значительное влияние «Одиссеи» — в частности, эпизода встречи Улисса и циклопов[139], в английском фольклоре вошедшего в сказку «Джек Бобовое Зёрнышко».

При всей важности арабских переводчиков, не только они вдохнули вторую жизнь в античное наследие Европы[140]. Большая часть величайшей художественной и философской литературы и драматургии пришла в Европу гораздо позже и отнюдь не через арабские переводы. И всё же в переводе или в оригинальном, древнегреческом варианте, с комментариями и глоссами или без таковых, в виде разрозненных сюжетов и персонажей или цельного произведения, рассматриваемые как аллегории или как достоверное описание исторических фактов — поэмы Гомера вновь стали занимать воображение читателей, на этот раз европейских. В начале XVI века Хуан де Мена в своём предисловии к «Илиаде», обращённом к королю Хуану II, попытался объяснить механизм подобного возобновившегося интереса к Гомеру. Такие авторы, как Авиценна, писал он, подобны шелкопрядам, сплетающим книги из нитей собственных мыслей; однако себя де Мена уподоблял «пчеле, собирающей нектар с мёдоточивых цветков, что цветут в чужих садах». «Воистину велик мой дар, если я, обкрадывая других, не обрекаю украденное мною на разложение. Воистину велика и моя храбрость, если я отважился переводить и толковать такой величайший труд, как «Илиада» Гомера, с греческого переведённый на латынь, с латыни же — на наше грубое кастильское наречие»[141].

Обычные читатели — не такие строгие судьи, как учёные и критики. Открывая книгу, они просто дают свободу своему воображению вести диалог со всем, что они читали ранее, позволяя значениям, иносказаниям, образам обогащать и дополнять друг друга. В сознании читателя сюжеты, герои и даже авторы сливаются воедино; и союз их так тесен, что совершил ли то или иное деяние Арсилай или Ахиллес, где заканчиваются приключения Улисса, описанные Гомером, и начинаются приключения Синдбада, описанные арабским автором, — уже не важно.