1. ИЗЯЩЕСТВО И ПРАВДА

1. ИЗЯЩЕСТВО И ПРАВДА

Наша Муза парит невысоко,

Но мы пишем не легкий сонет…

"О погоде", Ч. II, 1865

В январе 1866 года в "Современнике" печатается Пролог к поэме. После текста—слова: "Продолжение впредь". Обещание основательное — ведь вся первая часть поэмы (в ранней ее редакции) готова уже в 1865 году. Но продолжать печатание поэт не торопился, вернее, осторожничал редактор — и не без причины: в ноябре и декабре 1865 года журнал получил два предостережения. Дальнейшая история "Современника" коротка и печально известна: после апрельского выстрела Каракозова в Александра II издание журнала будет "по высочайшему повелению" прекращено. Не помогут ни стихотворение редактора "Осипу Ивановичу Комиссарову", спасителю царя (оно помещено в последнем вышедшем номере журнала), ни мучительное для Некрасова приветствие М. Н. Муравьеву[229], ни чтение на вечере у В. Я. Фукса (видного цензурного чиновника, члена совета министерства внутренних дел) первой части поэмы "Кому на Руси жить хорошо", написанной, по словам Фукса, "в хорошем духе"[230].

В конце 1867 года газета А. А. Краевского "Голос" (М° 340) сообщила о "существенных переменах" в "Отечественных записках", переходивших с 1868 года под редакцию Некрасова и Салтыкова–Щедрина. Среди материалов, находящихся "в руках новой редакции", была названа поэма "Кому на Руси жить хорошо". Но только в 1869 году, через три года после первой публикации, в первом номере "Отечественных записок" будет перепечатан Пролог, здесь же появится глава 1 ("Поп").

В феврале "Отечественные записки" поместят еще две главы — "Сельская ярмонка" и "Пьяная ночь". Завершится печатание давно готовой первой части только в феврале следующего, 1870 года (главы "Счастливые" и "Помещик"), но мы должны задержаться в 1869–м: появился первый отклик на поэму.

В газете "Киевский телеграф" (1869. № 57) о поэме заговорил М. Белинский. "В этом новом произведении Некрасов является опять тем же знатоком народных потребностей и тем же художником в деле изобразительности, каким был некогда", — пишет он о "сказке" (так М. Белинский называет "Кому на Руси…").

Прежде всего заметим, что критику известны лишь три главы из первой части поэмы. Характерно, что для М. Белинского Пролог "не представляет ничего особенного" — он в двух строчках пересказывает сюжетную канву; о "Попе" не упоминает вовсе, а вот описание ярмарки, точнее, "хмельные картины, сопровождающие всякую ярмарку", останавливают его внимание. "Картины эти, — пишет критик, — отличаются, конечно, отсутствием изящества, но зато в них сквозит правда". Противопоставление изящества правде не случайно — далее сказано: "Всем мыслящим людям, я думаю, уже известно, что в настоящее время для того, чтобы быть поэтом, недостаточно описывать, как роза цветет, соловей поет, водопад шумит, или сочинять хвалебные оды хорошеньким глазкам А., миленькой ножке Д. и т. д., потому что такие стихотворения не могут приносить ничего, кроме приятного усыпления".

Критик убежден — "поэзия должна служить" "научным и прогрессивным" целям. Слово должна характерно для критики 60–х годов не менее, чем апелляция к "мыслящим людям", — М. Белинский лишь повторил общее место тогдашней журналистики.

"Роза", "соловей" и "глазки" появились здесь не случайно. В то суровое, прозаическое время поэты, чей словарь включал "розу" и "соловья", читались мало, сборники Фета и Майкова, Полонского и А. Толстого не раскупались. Стихи этих поэтов были предметом пародий. Разумеется, это не было всеобщим отношением, но лишь преобладающей тенденцией — голоса защитников "поэзии святой" были гораздо менее слышны, чем голоса ее ниспровергателей. Эпоха требовала литературы "полезной". Вот как писали в ту пору: "Вполне прекрасным можно назвать такое произведение, в котором глубокий, честный и умный взгляд на предмет, имеющий важность для наиболее обширного числа людей, высказан в удобной и красивой форме"[231]. Мы цитируем статью В. Зайцева "Стихотворения Некрасова" (1864). Критик, отрицая всякое значение стихов Фета, Майкова и Тютчева, видит достоинство Некрасова в том, что поэт "мысли свои, глубокие и светлые, передает в прекрасных свободных стихах, <…> которые чужды поэтических метафор и аллегорий"[232]. Тот же пафос и в статье "Киевского телеграфа".

М. Белинский ставит Некрасова выше всех современных поэтов, отмечая заслуги автора "Кому на Руси…": "…такие люди, как Некрасов, умеющие рисовать действительность во всем ее неприглядном свете, возбуждающие интерес и сочувствие к сермяге, нам нужны отчасти потому, что они способны уничтожать сословный антагонизм и приготовлять общество к восприятию без ропота благодетельных реформ администрации, которая в своих распоряжениях всегда далеко опережает общественную мысль". Как видим, утилитарный подход к искусству не был исключительной прерогативой радикалов вроде Д. Писарева и В. Зайцева: "благодетельные реформы администрации" нуждались в поэтической поддержке. Ее искали даже у Некрасова и очень сердились, когда не находили.

В. Г. Авсеенко в 70–е годы вел критический фельетон в газете "Русский мир" и печатал свои статьи (и романы) в "Русском вестнике". Исповедание веры критика изложено в статье "Реальнейший поэт", посвященной Некрасову. "Мы ищем в каждом литературном произведении прежде всего таланта и мысли.<…> Никогда и нигде не заявляли мы, чтобы тенденциозность произведения сама по себе, без соединения с другими условиями, делала его негодным в наших глазах; <…> лишь бы в угоду ей не ломалась и не коверкалась изображаемая автором действительность, лишь бы в произведении чувствовалось присутствие таланта". А дальше уже о нашем поэте: "Мы считаем стихотворения г. Некрасова крайне плохими, потому что его идеи сами по себе не составляют того, что называется поэзией. Чтобы дойти до своей азбучной морали, г. Некрасов находит нужным исковеркать действительность, к которой прикасается, тогда как проповедуемые им невинные истины могли бы быть доказаны, если только они нуждаются в доказательствах, безо всякого разлада с чувством жизненной правды"[233].

Для Авсеенко защищать поэзию значит бороться с Некрасовым. Он выдвигает характерный для современной Некрасову критики упрек поэту — в искажении действительности, в отступлении от "жизненной правды". Поэма "Кому на Руси жить хорошо" вызвала множество обвинений подобного рода. "Читали ли Вы, у Некрасова, как анатомируют ребенка, которого заели свиньи? — спрашивал Н. Н. Страхов Достоевского в письме 30 января 1874 года. — Скажу Вам, что, перечитывая Пушкина, я исполнился злобы к Некрасову и Салтыкову–Щедрину. Бессильная злоба! Потому что я ведь и высказать ее не сумею как следует"[234]. Через полтора года Страхов в статье о "Наследниках" Д. И. Стахеева упрекнет произведения Некрасова и Щедрина в карикатурности. "Если б иностранец вздумал, например, изучать Россию по Щедрину и Некрасову, то он едва ли бы много узнал.

Он узнал бы разве только то, как иные русские люди впадают в гиперболы и глумление по поводу самых простых предметов, но этих предметов он узнать бы не мог. Названные два писателя действительно замечательны тем, что при всем их таланте они не создали ни единого лица, ни единой картины, ни единого положения или чувства, на которое можно было бы указать как на нечто законченное. <…> Их ирония и гипербола бесплодны, расплываются, никогда не достигают точного, определенного смысла. <…> Таким образом, чтобы оценить достоинства этих писателей (иногда весьма блестящие), приходится прибегать к отрывкам, почти к отдельным стихам, к отдельным выражениям. Ничего целого указать у них невозможно, так как целое требует действительного реализма, понимания внутренней жизни предмета"[235].

В. П. Буренин, рецензируя "Крестьянку", уверяет, что "Демушку поэт отдал свиньям специально затем, чтобы усилить бедствия "русской женской долюшки" и разжалобить посильнее читателя". Критик готов согласиться, что "факт заедания детей свиньями в крестьянском быту бывает", но при этом "подобное обстоятельство является случайным и исключительным", и поэт "мог обойтись без него, если б он желал остаться художником и не рассчитывать на ложные эффекты" (С. — Петербургские ведомости. 1874. № 6; Под п. Z).

Ему вторит Авсеенко: "Возмутительные подробности этой сцены переданы автором с реализмом, подобный которому можно отыскать разве в учебниках судебной медицины"[236]. А у П. Павлова с этой сценой связаны уже и "художественные" претензии: он, процитировав строчки:

Да лекаря увидела:

Ножи, ланцеты, ножницы

Натачивал он тут, —

заключает: "Тот, кто может такие три стиха вставить в свою поэму, тот может и с положением 19 февраля и даже с XV томом свода законов справляться в минуту самого сильного поэтического вдохновения"[237].

Заметим поучающий, учительный тон критических статей того времени — не только Буренина и Павлова и не только о Некрасове. Ведь и пушкинскому Поэту приходилось отвечать на требования "бессмысленной" и "непосвященной" толпы; пройдут десятилетия, и генерал станет поучать автора "Железной дороги" — что показать читателю, а чего показывать не следует. Русская критика (не в вершинных ее явлениях, а в рядовых, массовых) всегда была склонна к поучению, охотно присваивая себе монополию на знание истины. Судьба поэзии—особенно поэзии второй половины XIX века — многократно подтверждает эту особенность критики. Но сейчас речь идет не о тоне, а о конкретных упреках Некрасову. Что стоит за ними?

Едва ли обвинения, высказанные Страховым, можно целиком списать на счет его идейных расхождений с Некрасовым. Во–первых, даже самые резкие разногласия с некрасовским направлением не мешали критику признавать в авторе "Кому на Руси…" большого поэта; во–вторых, в преувеличениях обвиняли Некрасова не только справа. Умеренный Е. Л. Марков, например, в цикле "Критических бесед" не только упрекал поэта в "неестественных преувеличениях", в возведении "неправды на народ", но и прямо назвал лиру Некрасова "патологической" (Голос. 1878. № 42). По поводу Ермила Гирина критик заметил, что "некрасовский народ не народ, живущий в деревне, а "народ" театральной афиши", а сцена из "Пьяной ночи", в которой два мужика "на скалке тянутся", а потом и бородами тягаются, напоминает Маркову Хогарта, да и у того, считает критик "Голоса", не встретишь "такой балаганной аляповатости" (Голос. 1878. № 47). В объяснении этого рода критики направленческие критерии работают только отчасти. Можно допустить, что Павлову из "Гражданина" и Авсеенко из "Русского вестника" не нравятся жестокие картины темного крестьянского быта именно потому, что они иначе привыкли понимать жизнь народа (вспомним вновь генерала из "Железной дороги"). Нетрудно, с другой стороны, в упреках С. Ставрина из благосветловского "Дела" (он находит в "Кому на Руси…" фальшивые, мелодраматические ноты, особенно выделяя "тип добродетельной губернаторши, тип идеального старосты Ермила"[238]) увидеть критику слева — так сказать, в приукрашивании действительности. Можно подумать, что защита Некрасова в "Новом времени" (1873. № 61) — автор статьи, А. Г. Степанова–Бородина, убеждена, что в "Кому на Руси…" "все исполнено глубокой жизненной правды и высокой художественной простоты", — вызвана идейным сочувствием поэту. Но вот Т. Толычева в "Русском вестнике" удивляется, что крестьяне поверили барину ("Последыш"), и объявляет "неслыханным и фантастическим" сам сюжет поэмы[239]. Эти упреки с направлением "Русского вестника" никак не связаны. О. Миллеру свойственно замечать "преувеличения" Некрасова в любую сторону. Дерутся пьяные мужики ("Пьяная ночь"), и критик степенно комментирует: "Нельзя не заметить, что пьяный человек не всегда же только дерется; некоторые, опьянев, становятся особенно дружелюбными, обнимаются; что бы, хоть для разнообразия, в общей картине пьяных, выставить несколько и таких?" Можно было бы обойтись, считает Миллер, без смерти Агапа, "подающей только повод говорить о придуманности", и без "добродетельной губернаторши, несколько отзывающейся… сентиментализмом повестей Карамзинского периода"[240].

В критике некрасовского времени (отчасти и в более поздней) весьма заметен соблазн читать стихи как очерк, как документ—недаром П. Ф. Якубович (Мельшин), поэт, народник, глубоко сочувствующий Некрасову, недоуменно вопрошал по поводу каменотеса (глава "Счастливые"): зачем тот пришел с молотом на ярмарку? Он же категорически отказывался верить, что бывают помещики, 40 лет прожившие в деревне, которые ячменного колоса не могут отличить от ржаного[241].

Едва ли весь этот набор обвинений вполне объясняется только идейными спорами вокруг некрасовской поэмы. Эстетические воззрения современной Некрасову критики основываются на убеждении, что критик лучше знает, как нужно писать и в чем состоит правдивость поэтического произведения. А уж в том, что поэт лишь послушно "отражает" действительность, а не творит свою — особую, поэтическую реальность, уверены, кажется, все. Исключения есть, конечно, но — именно исключения. Не видя за поэмой ее автора, критик принимается за сравнение текста и своих впечатлений. Отсюда и выводы…

Примеры критической глухоты по отношению к Некрасову — и те, которые уже были приведены, и те, что встретятся в дальнейшем изложении, — должны быть осмыслены. Будем помнить: "…слух современников более чуток, и если в похвалах они не всегда прозорливы, то в обвинениях их почти всегда задето главное, чем обнаружилось для них данное искусство…"[242] Некрасов раздражал своей непохожестью на других поэтов; мало кто из его хулителей понимал, что в стихах Некрасова форма не отсутствует, а, напротив, подчеркнута. Отсутствовала традиционная форма — и многим казалось, что Некрасов — изменник поэзии (в этом, в частности, упрекал его Ю. Айхенвальд[243]). Это было не так.