Сашка Христос: мечты и кровь революции
Сашка Христос: мечты и кровь революции
Пронзительная мечта о любви и человеческом счастье — главный нерв рассказов Исаака Бабеля. Вот один из них — «Песня». Повествование ведётся от лица интеллигента, сражающегося на гражданской войне в рядах красных казаков. Он донельзя оголодал и потому не на шутку ожесточился, подзабыв свои гуманные убеждения и принципы. В селе, занятом конармией, его определили на постой к нищей вдове. Ему чудится съестное в её избе. Это лишь галлюцинации голодающего, но рассказчик верит в их реальность.
«Мне оставалось исхитриться, и вот однажды, вернувшись рано домой, до сумерек, я увидел, как хозяйка приставляла заслонку к ещё не остывшей печи. В хате пахло щами, и, может быть, в этих щах было мясо. Я услышал мясо в её щах и положил револьвер на стол, но старуха отпиралась, у неё показались судороги в лице и в чёрных пальцах, она темнела и смотрела на меня с испугом и удивительной ненавистью. Но ничто не спасло бы её, я донял бы её револьвером, кабы мне не помешал в этом Сашка Коняев, или, иначе, Сашка Христос.
Он вошёл в избу с гармоникой под мышкой, прекрасные его ноги болтались в растоптанных сапогах.
— Поиграем песни, — сказал он и поднял на меня глаза, заваленные синими сонными льдами. — Поиграем песни, — сказал Сашка, присаживаясь на лавочку, и проиграл вступление.
Задумчивое это вступление шло как бы издалека, казак оборвал его и заскучал синими глазами. Он отвернулся и, зная, чем угодить мне, начал кубанскую песню.
„Звезда полей, — запел он, — звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…“
Я любил эту песню. Сашка знал об этом <…> потому что песни его были нужны нам: никто не видел тогда конца войне, и один Сашка устилал звоном и слезой утомительные наши пути. Кровавый след шёл по этому пути. Песня летела над нашим следом <…> и Сашка Христос, эскадронный певец, не дозрел ещё, чтобы умереть…
Вот и в этот вечер, когда я обманулся в хозяйских щах, Сашка смирил меня полузадушенным и качающимся своим голосом.
„Звезда полей, — пел он, — звезда полей над отчим домом, и матери моей печальная рука…“
И я слушал его, растянувшись в углу на прелой подстилке. Мечта ломала мне кости, мечта трясла подо мной истлевшее сено, сквозь горячий её ливень я едва различал старуху, подпёршую рукой увядшую щёку. Уронив искусанную голову, она стояла у стены не шевелясь и не тронулась с места после того, как Сашка кончил играть. Сашка кончил и отложил гармонику в сторону, он зевнул и засмеялся, как после долгого сна, и потом, видя запустение вдовьей нашей хижины, смахнул сор с лавки и притащил ведро воды в хату
— Видишь, сердце моё, — сказала ему хозяйка, поскреблась спиной у двери и показала на меня, — вот начальник твой пришёл давеча, накричал на меня, натопал, отнял замки у моего хозяйства и оружию мне выложил… Это грех от Бога — мне оружию выкладывать: ведь я женщина…
Она снова поскреблась о дверь и стала набрасывать кожухи на сына. Сын её храпел под иконой на большой кровати, засыпанной тряпьем. Он был немой мальчик с оплывшей, раздувшейся белой головой и с гигантскими ступнями, как у взрослого мужика. Мать вытерла ему нечистый нос и вернулась к столу.
— Хозяюшка, — сказал ей тогда Сашка и тронул её за локоть, — ежели желаете, я вам внимание окажу…
Но бабка как будто не слыхала его слов.
— Никаких щей я не видала, — сказала она, подпирая щёку, — ушли они, мои щи; мне люди одну оружию показывают, а и попадётся хороший человек и посластиться бы с ним в пору, да вот такая я тошная стала, что и греху не обрадуюсь…
Она тянула унылые свои жалобы и, бормоча, отодвинула к стене немого мальчика. Сашка лёг с ней на тряпичную постель, а я попытался заснуть и стал придумывать себе сны, чтобы мне заснуть с хорошими мыслями».
В коротком шедевре Бабеля отразилась целая эпоха послереволюционной России; в нём запечатлены беды, надежды, душевные переживания и мысли людей, вовлечённых в гражданскую войну. Все устали от её зверств и тягот, но её гуманные цели не вызывают у рассказчика ни малейших сомнений. Он любит красивого и талантливого Сашку Христа. Дело не столько в певческом даре молодого казака, сколько в его особой душевной тонкости. Сашка наделён талантом эмпатии: он мгновенно настраивается на чувства окружающих людей, и, в отличие от Кармен, делает всё возможное и невозможное, чтобы утешить их, настроить на добрый лад, доставить им радость. Недаром его чуточку иронично (казаки не слишком-то жалуют миролюбцев и святых) прозвали Христом. С его приходом в нищую избу тут же оборвалась безобразная ссора её обитателей.
Красота этого человека, духовная и физическая, контрастирует с дикостью и убожеством окружающего мира, чьей жертвой он и сам стал с раннего детства. Рождённый чтобы любить, он разменивает свой редкостный талант на то, чтобы хоть как-то утешить людей, не брезгуя самыми отверженными из них. Но те, кто, подобно несчастной матери уродца, получают царственные дары Сашки Христа, возможно, обретают и его проклятие: ещё мальчишкой он заразился сифилисом.
До войны Сашка пас скот. Это занятие своей близостью к природе и отсутствием мирской суеты было ему по душе. «Все святители вышли из пастухов», — утверждал он.
«„Сашка — святитель, — смеялся его отчим, — у богородицы сифилис захватил“. <…> Старые мужики, какие поплоше, приходили к нему на выгон чесать языки, бабы прибегали к Сашке опоминаться от безумных мужичьих повадок и не сердились на Сашку за его любовь и его болезнь».
Рассказчику бесконечно дороги врождённая интеллигентность и благородство его полуграмотного друга. Ему очевидно, что получи Сашка образование и живи он в цивилизованной и социально обустроенной стране, его душевная красота и таланты приобрели бы ослепительный блеск. Он вполне мог бы стать и знаменитым, а уж счастливым был бы наверняка.
Мечта об этом «горячим ливнем» согревала рассказчика, «ломала кости» и сотрясала его тело на истлевшем сене. Социальная справедливость, наконец, восторжествует в России, и тогда все будут счастливы, и Сашка Христос, и безвременно состарившаяся женщина, и красноармейцы, что гибнут сейчас в боях с контрреволюцией и поляками, и сам рассказчик. Застарелый сифилис Сашки; гидроцефалия, паралич и немота сына хозяйки; её завшивленность — символы темноты, бесправия и нищеты народа. Но в стране победившей революции уже организована замечательная система всеобщего бесплатного здравоохранения, осуществляется цепь профилактических мер, охватывающих большую часть населения. Жизнь теперь станет краше и здоровее. Вырастут новые счастливые поколения, которые никогда не столкнуться со скудостью, жестокостью и темнотой прежней России. Именно об этом горячечно грезит рассказчик, слушая казачью песню, за всё это сражаются красноармейцы, Сашка Христос, он сам.
Одна беда: пролетарии в борьбе за всеобщее счастье и справедливость не щадят своих лютых врагов — буржуев, дворян и белогвардейцев, а те, в свою очередь, истребляют и истязают ненавистных «товарищей». За годы гражданской войны человеческая жизнь обесценилась. Психопаты и душегубы, особенно если они искусные демагоги, пользуются полной поддержкой окружающих. Их жертвы — не столько вооружённые белые солдаты и офицеры, воюющие с большевиками, сколько обычные сограждане, те же пролетарии.
Никита Балмашёв из знаменитого рассказа Бабеля «Соль», поведал об одном железнодорожном происшествии. Поскольку поезда ходили плохо, появилась масса мешочников, перевозящих соль для торговли. Конармейцы, ехавшие на фронт, навели порядок в вагонах: спекулянтов-мешочников повыгоняли, а что касается женщин, едущих по своим неотложным делам, то с ними поступили по-разному. С вечера в теплушке второго взвода конармии оказались две девушки и женщина с ребёнком, завёрнутым в пелёнки.
Утром Балмашёв обратился к казакам с пламенной речью:
«— Низко кланяюсь вам, бойцы, и прошу маленького прощения, но только дозвольте мне переговорить с этой гражданкой пару слов…
И, задрожав всем корпусом, <…> подхожу до неё, и беру у неё с рук дитё, и рву с него пелёнки и тряпьё, и вижу по-за пелёнками добрый пудовик соли.
— Вот антиресное дитё, товарищи, которое титек не просит, на подол не мочится и людей со сна не беспокоит…
— Простите, любезные казачки, — встревает женщина в наш разговор очень хладнокровно, — не я обманула, лихо моё обмануло…
— Балмашёв простит твоему лиху, — отвечаю я женщине, — Балмашёву оно не много стоит. Балмашёв за что купил, за то и продаст. Но оборотитесь к казакам, женщина, которые тебя возвысили как трудящуюся мать в республике. Оборотитесь на этих двух девиц, которые плачут в настоящее время, как пострадавшие от нас этой ночью. <…> А тебя не трогали, хотя тебя, непотребную только и трогать. <…> Вы, гнусная гражданка, есть более контрреволюционерка, чем тот белый генерал, который с вострой шашкой грозится на своём тысячном коне… Его видать, того генерала, со всех дорог, и трудящийся имеет свою думку-мечту его порезать, а вас, нечестная гражданка, с вашими антиресными детками, которые хлеба не просют и до ветра не бегают, — вас не видать, как блоху, и вы точите, точите, точите…
И я действительно признаю, что выбросил эту гражданку на ходу под откос, но она, как очень грубая, посидела, махнула юбками и пошла своей подлой дорожкой. И увидев эту невредимую женщину, и несказанную Расею вокруг неё, и крестьянские поля без колоса, и поруганных девиц, и товарищей, которые много ездют на фронт, но мало возвращаются, я захотел спрыгнуть с вагона и себя кончать или её кончать. Но казаки имели ко мне сожаление и сказали:
— Ударь её из винта.
И сняв со стенки верного винта, я смыл этот позор с лица трудовой земли и республики».
Женщины в своём озверении не уступали мужчинам. В рассказе Ефима Зозули речь идёт о времени, когда людям «окончательно надоело ненавидеть и резаться и душа, ожесточённая войнами, революциями, погромами и побоищами, окончательно взалкала мира». Для их срочного переучивания и очеловечивания создали «Студию любви к человеку» с практическими занятиями «по технике доброты, уважения, жалости, а также технике искренности».
В ходе общей беседы кто-то сказал, что в очередной вооруженной стычке одному из студийцев «вывинтили» глаз. Молодая ученица твёрдо поправила говорившего. Она заметила, что выражение «вывинтили глаз» стилистически неверно. «Вывинчивать можно ножки из письменных столов, винты из машин и так далее, но глаз человеческий выбивают, выкалывают, вырезывают, и это большое несчастье, по поводу которого не допустимы неправильные выражения». Все нашли замечание крайне уместным, но поинтересовались, зачем столь гуманной девушке понадобилось учиться в «Студии любви к человеку»?
«— Ведь вы так молоды, гуманны и изящны! Ваше лицо говорит о бесконечной любви к людям и жизни.
— Внешность часто бывает обманчива, — ответила она зардевшись. — Кто не знает этого? Мне всего двадцать пять лет, но я как следует узнала мир и неизлечима больна злобой и отвращением к людям. Я дочь помещика. Восемь лет назад во время последней революции крестьяне сожгли нашу усадьбу, зарезали моего папашу, на моих глазах убили брата, а мамашу и меня зверски изнасиловали. С большим трудом мне удалось оправиться, и только год спустя с помощью одного кавалерийского генерала, за которого я вышла замуж, мне удалось усмирить деревню и вырезать и перевешать всех злодеев. Но — что всего печальнее — и кавалерийский генерал оказался негодяем, и мне пришлось зарезать и его. (Пауза.) Три года я провела в тюрьме и только благодаря последней амнистии освободилась. Поймите, что представляет собой моя душа. Я хочу выйти замуж, но со мною страшно ночевать в одной комнате. Это чаще других говорил покойный кавалерийский генерал».
Подобно нахождению оптического фокуса, гениальная проза Исаака Бабеля и печальный юмор Ефима Зозули помогут читателю адаптироваться после «Кармен» к повести Бориса Лавренёва «Сорок первый».