ЧЕРНИЛА И КРОВЬ © Перевод А. Шадрин

ЧЕРНИЛА И КРОВЬ

© Перевод А. Шадрин

Хотят, чтобы литература воевала с политикой. Они и всегда-то не очень ладили между собой, и, право, не худо бы покончить с этой ссорой. Вот я и скажу, почему мы, писатели, с таким большим презрением относимся к политикам, — как к преуспевающим честолюбцам, так и к неудачникам, которые бесятся от ярости.

Мы горды тем, что пребываем в сфере чистой мысли — единственного, что в мире абсолютно, тогда как они ведут жалкие распри из-за вещей преходящих, подстегиваемые всякого рода обстоятельствами, вынужденные хитрить, совершать глупости и пускаться на преступления. Но это утверждение было бы туманно, если бы я не подкрепил его примером.

Присмотримся к фактам.

В великом множестве писаний, которые на меня навалили, есть статья г-на Поля де Кассаньяка, из которой я смогу почерпнуть важные доводы.

Статья эта очень меня поразила. Это единственная из всех, которая действительно что-то значит, ибо она написана человеком большого темперамента. Я люблю людей упрямых, мнения которых прямо противоположны моим. С ними, по крайней мере, знаешь, как себя держать. Здесь не может быть никакого лицемерия, и сразу же переходишь к сути дела.

Итак, в представлении Поля де Кассаньяка политический деятель — это храбрый малый, отлично владеющий оружием; он все время настороже, — чуть что, и он подставляет своим противникам грудь; политический деятель, с его точки зрения, достоин власти только тогда, когда он захватил ее с оружием в руках и потом зорко ее стережет; так в золотой век дилижансов романтические грабители отнимали чужие чемоданы и потом стерегли их.

Вот это называется понять, что такое политика! В сущности, это может быть единственно серьезное ее понимание. Но мне хотелось бы знать, что думают об этой теории республиканцы, которых г-н Поль де Кассаньяк берет под защиту, подобно тому как хорошо воспитанный дуэлянт после дуэли посылает своему противнику визитную карточку. Полюбуйтесь: политические деятели, как умеренные, так и крайние, объявляются «надеждой страны», потому что первые душат Францию, а вторые дожидаются минуты, когда она испустит последний вздох, чтобы высосать из нее кровь. Никогда еще республиканцам не наносили такого удара. Вот уж поистине медвежья услуга! Выходит, их доблесть в том, что они умеют драться и готовы в подходящую минуту всадить нож в горло Франции. О, великий боже! Где же бессмертные принципы и что им остается делать на могильных плитах самых высоких идей: Свободы, Равенства, Братства?

Господин Поль де Кассаньяк считает, что главное в политическом деятеле — это характер. Не говорите ему о таланте. Что толку в таланте? Человек талантливый — это какая-то мокрая курица, он выделяется среди всех своим особенно жалким видом. В политике мыслители только вредят, тут нужны солдаты. Если вас втянули в политику, вы можете быть дураком, лишь бы у вас были крепкие кулаки. Незачем ходить в школу, занимайтесь лучше в гимнастических залах, учитесь фехтовать. Разумеется, будучи наблюдателем, будучи романистом-психологом, я большое значение придаю силе характера. Только железный характер — понятие весьма расплывчатое; надо сначала договориться о том, что скрывается за этими словами, надо все хоть сколько-нибудь уточнить. Троппман — это был железный характер. Абади — тоже. Вот молодцы, которые знали, чего хотят, и, не раздумывая, шли до конца. Они просто рисковали головой, как всякий политик, и если мне позволят распространить мое сравнение, я скажу, что между ними и каким-нибудь завоевателем разница только в широте арены и в аппетите. Вместе с тем согласитесь, что хотя Троппман и Абади — люди железного характера[1], политики из них все же вышли бы странные.

Вот что я хочу сказать: если за силой характера не стоит таланта, — иначе говоря, интеллекта и развитого логического мышления, — человек остается скотиной, и притом опасной, способной самоотверженно воровать и убивать. Сильный человек в лучшем смысле слова — не тот, кто только хочет и может, ибо таковы все бандиты, а тот, кто хочет и может, вдохновленный талантом, кто способен создать нечто истинное и справедливое. На всех вершинах пылает светильник разума; без него не может быть великого человека.

Господин Поль де Кассаньяк утверждает, что, если бы его «человек железного характера» отнимал власть на большой дороге, он пристрелил бы меня, как зайца. Допустим! Он пристрелил бы меня, а дальше? Это была бы всего-навсего лишняя капля крови, пролитая человеческой глупостью. Но человек железного характера не сделался бы от этого сильным духом. И, умирая, я крикнул бы ему: «Никакой ты не сильный, ты самая обыкновенная скотина!»

Словом, я вижу, во что превращается этот спор. Это спор чернил и крови.

Господин Поль де Кассаньяк, который выставляет себя политическим деятелем, глубоко презирает наши чернильницы. Что за подлый люд! Они макают пальцы в чернила и бросают чернильницами в головы воинов! Ну и хамское же отродье! В былые времена таких били палками. И он обращается с нами как с Вадиусом[2]. Подумать только! Мы могли бы назвать его Матамором, и с нас хватило бы классических параллелей.

Но вопрос более серьезен. Мое дело — отнюдь не забавляться, скрещивая перо со шпагой, мое дело — говорить правду, когда это в моих силах.

Прошу вас, скажите мне, какая империя окрепла от пролитой крови? Что сталось с победами, которые одерживались мечом? Где империя Александра? Где империя Карла Великого? Где империя Наполеона? Потоки крови оросили землю, но ни одна идея не созрела от этого быстрее. После каждой войны земля пустеет на долгие времена. Там, где пролилась кровь, ничто не растет, и поля сражений прокляты и отравлены — дыхание чумы распространяется оттуда на соседние города.

А теперь перейдем к чернилам, к тем чернилам, которые вы так презираете. Если чернила и оставляют пятна, они не портятся. Чернила оплодотворяют — это великая сила цивилизации. Мысли созревают только тогда, когда они политы чернилами. Чернильница ученых и писателей дает жизнь непрестанному цветению. Это во всем своем великолепии цветет человеческий гений. В то время как Наполеон без всякой пользы топил нас в крови, чернила Лавуазье и Гей-Люссака создавали науку, чернила Шатобриана и Виктора Гюго рождали литературу. Готов побиться об заклад, нет такой области человеческого прогресса, которая бы не выросла из капли чернил.

Итак, вы видите, что совсем не худо, когда ваши пальцы в чернилах. Во всяком случае, это доказывает, что человек работает, и это значит также, что человек стремится изменить мир. Наши времена, времена торжества науки, когда истинными аристократами людей делает разум, уже не то, что времена феодальные, когда превосходство определялось физической силой. Больше чем кто-либо мы восхищаемся храбростью. Но, не говоря уже о том, что есть разные виды храбрости и что писатель, сидя у себя за столом, нередко становится героем, мы считаем, что в наше время разум человечеству нужнее, чем отвага. Оросите чернилами наше молодое поколение, наших школьников, прежде чем обагрить их кровью на полях сражений: наша Франция обретет величие, ибо в 1870 году ее победила только наука.

Что же касается г-на Поля де Кассаньяка, который с презрением говорит об ударах пером, то он решительным образом ошибается. Эти удары наносят тяжелые ранения, и надо остерегаться их. Немало людей умерло оттого, что в лицо им плеснули чернилами. Откройте Вольтера. От удара шпаги люди нередко поправляются, но от удара пером, если удар этот попал в цель, — никогда. Это потому, что шпага — орудие наших мышц; она ничего не может доказать, тогда как перо — орудие разума: оно утверждает истину.

Я отлично понимаю, что политики рассердятся на меня и что они не признают себя в этом портрете отменного дуэлянта. Им захочется кое-что прибавить к его характеру: крупицу ума и превеликую ловкость. А если мы примемся шутить, они встанут в позу людей дела и будут обращаться с нами как с жалкими бумагомарателями.

Вот оно наконец, верное слово: эти господа — люди дела, а мы — люди кабинетные. Ну что же! Пусть так. Посмотрим, что это значит.

Человек сидит у себя в кабинете. Он не шевелится, сидит и сидит часами. Перед ним — только чернильница, перо и бумага. Абсолютная тишина, никто ничего не делает. Но этот человек — Рабле, этот человек — Мольер, этот человек — Бальзак. А раз так, то в этом оцепеневшем теле свершается титанический труд, который перевернет весь мир, будет торопить время, поведет человечество к зрелости, ибо в действие приведен мозг, а он работает на века.

Человек стоит у власти, будь то в палатах или на улице. Он — в бешеном движении, он погоняет бичом целое стадо, тратит свою силу на всякого рода слова и поступки. Он весь погружен в факты, а не в идеи, он возомнил себя целым народом. Этот человек — Казимир Перье, Гизо, Тьер. И вот, потопав ногами, оглушив эпоху своей суетливостью, он исчезает вместе со всем своим делом, и, как после смерти великого комедианта, в памяти людей остается только бледная тень.

Я хочу сказать, что единственно реальный и долговечный поступок заключен в изложенной на бумаге мысли; политические деятели, как бы высоко они ни стояли, сделав свое дело, умирают, а возведенные ими карточные домики падают — их заносят зыбучие пески истории. Имена этих политиков, как самых справедливых, так и самых преступных, с трудом сохраняются в памяти. Мы не можем даже судить, правы они или нет, ибо дела их исчезли; к тому же все эти дела были построены на нетвердой почве человеческих отношений и поэтому не могут быть прочны.

Да, мы сидим в наших кабинетах, и там, пребывая в тишине и неподвижности, уверяю вас, мы смеемся, глядя на все пресловутые труды, которые совершаете вы, люди дела. Прыгайте и танцуйте сколько хотите, потейте и надрывайте силы, чтобы удовлетворить свои аппетиты, для нас, наблюдателей, вы — всего-навсего марионетки с более или менее хорошо отрегулированным механизмом. Теперь, после того как империи Александра, Цезаря и Наполеона обратились в прах, когда история столетия умещается на нескольких страницах книги, когда деятельности самых знаменитых трибунов и министров подводится итог одною только строкою, правомерность которой историки еще продолжают оспаривать, я хочу спросить вас, какое могут иметь значение все ваши личные республики с их что ни день то новыми ярлыками. Долой Республику оппортунистов! Долой Республику несогласных! Это всего-навсего секунды в жизни народа; внуки ваши даже не обернутся, чтобы взглянуть на то, что вас так волнует сейчас. Мы сидим у себя в кабинетах, и, если у одного из нас объявится талант, чтобы создать шедевр, один этот человек обессмертит Францию. Римская империя перестала существовать, но Вергилий остался.

Забавнее всего, что г-н Поль де Кассаньяк с важным видом говорит нам, что мы не идем ни в какое сравнение с политиками и что мы их не понимаем. О друзья мои, умоляю вас, держите меня покрепче, не то я лопну со смеху! Мы, видите ли, не понимаем этих господ, потому что они слишком глубокомысленны, и нам, ребячливым поэтам, оказывается, никак не возвыситься до силы характера, присущей людям дела! К чему называть их по именам! Во всей труппе нет ни одного, начиная с премьера и кончая статистами, — включая сюда и тех, кто на ролях слуг и изменников, — за которыми мы не разглядели бы ниток, толстых, как канаты. Ах! Таково уж наше ремесло — мы копаемся в мозгах и в сердцах, мы вскрываем трупы, стараясь во всем разобраться. Дайте нам человека, самого ловкого, самого честолюбивого, самого храброго, мы положим его на секционный стол и скажем, что у него под черепом. Дым, звон, а в лучшем случае — заворот мозгов.

Итак, мы с нашими чернилами и перьями представляем собою большую силу. Политики хорошо это знают, потому-то они и напускают на себя такой презрительный вид. Когда мы говорим, все настораживают слух; к нам обращены все сердца. Стоит появиться художнику — и людей охватывает трепет, земля плачет или радуется: он — хозяин положения, он бессмертен, будущее принадлежит ему.

Разумеется, такой писатель придется не по вкусу властям. Он недостаточно усердно занимался фехтованием и верховой ездой, он будет плохо выглядеть на парадах. К тому же он сам признается, что не обладает никаким политическим влиянием, и если бы он захотел стать депутатом, ему непременно предпочли бы какого-нибудь дурака. Сельская охрана и та отказывается его слушать. Так как ему никого не удалось убедить, что спасти Францию может только его драгоценная особа, он может сколько угодно важничать, сморкаться, менять белье и мнения — он ничем не потрясет своего отечества. Словом, государственная машина нимало с ним не считается. Он не оказывает ни малейшего воздействия на ход событий сегодня. Но зато какой реванш он возьмет завтра!

Ну что же, господа, управляйте, творите историю! Мы — писари, и наше дело писать. Только берегитесь! В Риме нас зовут Ювеналом, и мы пишем сатиры. В эпоху Реставрации мы подписываем наши памфлеты именем Поля-Луи Курье; а в день 2 декабря мы — это Виктор Гюго: это мы потрясаем людей гневным криком «Возмездия», это мы даем пощечину рождающейся Империи.

Знайте! На месте наших правителей я бы лишился покоя. В наши дни среди политиков слишком много смехотворных фигур и слишком много людей ничтожных. Это может явиться соблазном для чьих-нибудь острых перьев. Право же, нельзя до такой степени злоупотреблять посредственностью, нельзя выдвигать таких необыкновенных своим комизмом фигур, когда хочешь сделать вид, что ненавидишь литературу. Трепещите! Вас предадут забвению, но мы-то можем вас обессмертить!

Исчезнуть навсегда, кануть в бездну истории, где наиболее значительные из вас спят вечным сном, — это еще самая сладостная доля, о какой вы можете мечтать. Вы принадлежите нам, и если мы примемся за вас в наших книгах, мы пригвоздим вас к стене. Мы ничего не значим, вы презираете нас, потому что мы не располагаем даже голосами сельской общины. Какое ребячество! Нам повинуются целые народы, и от нас к ним приходит слава. Пылкий Ахилл и хитроумный Улисс не существовали бы, если бы их не воспел Гомер.

Ах! Всем сердцем, всей волей моей я хотел бы возвести разум на самую высокую вершину и поклониться ему. Я хотел бы пожертвовать ему свое тело, хотел бы утвердить его в форме мысли, написанной на бумаге, ибо это самая жизненная и самая долговечная форма. Я отдам ему всю мою жизнь, с ним я жил, с ним и умру. Если я и бываю порою несправедлив, то потому лишь, что слишком его люблю, а если я что-нибудь значу, то причина этого тоже в нем, — это он зажигает меня страстью. Существует только мысль, написанная пером. Все остальное — одни лишь напрасные усилия, эфемерные видения, унесенные ветром.

Нет, не Мессии ждут сейчас народы, а Истины. И новые пророки, которые возвещают ее приход, не проливают больше крови — она нам ни на что не нужна. Новые пророки, ученые и писатели, проливают чернила, которые оплодотворяют наш разум.