ЛУИ УЛЬБАХУ
ЛУИ УЛЬБАХУ
Париж, 6 ноября 1871 г.
Любезный Ульбах!
Я получил от г-на прокурора Республики приглашение явиться в его кабинет, и там сей сановник весьма вежливо предупредил меня, что к нему поступило множество жалоб на «Добычу». Он не читал романа, но, боясь, что ему придется вмешаться, и желая избежать процесса, дал мне понять, что, быть может, следовало бы осторожности ради прекратить печатание подобного произведения, оставляя мне, впрочем, полную свободу продолжать его на свой страх и риск.
Итак, положение совершенно ясно. В случае, если мы будем упрямиться, возможно, что из-за романа, за который я предстану перед судом, будет запрещен «Ла Клош», и нам навяжут премиленький процесс. Если бы я был один, я бы, конечно, рискнул на это, потому что хотел бы знать, в чем состоит мое преступление, и выяснить, какое наказание уготовано добросовестному писателю, создающему художественное и научное произведение. Но из уважения к Вам я отказываюсь от этого удовольствия. И не прокурор Республики, а я сам прошу Вас прервать печатание моего романа.
Вы не участвуете в наших спорах, и я даже считаю нужным сказать, что знаю Ваше враждебное отношение к моей литературной школе. Вы нападали на меня прежде и, конечно, сделали бы это и сейчас. Но это было бы просто спором между двумя представителями искусства. Вы бы снова мне сказали то, что уже говорили, а я бы Вам ответил то, что уже отвечал. Как романисты мы никогда не поставили бы под сомнение наших намерении: Вы достаточно меня изучили, чтобы узнать, с какой честностью и творческой страстью я работаю. Говорю это для того, чтобы принять на себя полную ответственность в данном деле. Если, из литературного либерализма, Вы все же попытаетесь, хоть и с некоторыми колебаниями, опубликовать «Добычу», я готов оказаться на скамье подсудимых один в тот день, когда эта попытка будет признана преступной. Я начинаю гордиться этим преступлением, этой боевой книгой.
В таких делах я могу проявить большое смирение. Но думаю, что должен выступить в свою защиту, написав несколько строк для тех, кто прочел «Добычу», не понимая, какой грех они при этом совершили.
«Добыча» — не отдельное произведение, она принадлежит к обширному целому, она только музыкальная фраза в большой симфонии, о которой я мечтаю. Я хочу написать «Естественную и социальную историю одной семьи при Второй империи». Первый эпизод — «Карьера Ругонов», — только что выпущенный отдельной книгой, рассказывает о перевороте, о грубом насилии над Францией. Другие эпизоды будут представлять собою картины и нравы всех слоев общества; они расскажут о политике этого царствования, о его финансах, о его суде, казармах, о его церкви, о системе всеобщей подкупности. Кстати, я обязательно хочу подчеркнуть, что первый эпизод был опубликован в «Ле Сьекль» при Империи[88] — тогда я и не подозревал, что настанет день, когда в моем творчестве мне будет чинить препятствия прокурор Республики. В течение трех лет я собирал документы, и вот что преобладало, вот что я постоянно видел перед собой: мерзкие факты, невероятные авантюры, постыдные и безумные, краденые деньги, продажные женщины. Этот мотив золота и плоти, этот мотив струящихся миллионов и все нарастающего шума оргий звучал так громко и непрестанно, что я решился воспроизвести его. Я написал «Добычу». Мог ли я молчать, мог ли я обойти этот взрыв распутства, озаряющий Вторую империю подозрительным светом непотребного места? Тогда история, которую я хочу написать, осталась бы неясной.
Приходится сказать, раз меня не поняли и раз я не могу закончить свою мысль: «Добыча» — это самая нездоровая поросль на имперском навозе, это кровосмешение, возросшее на жирной почве миллионов. В этой новой «Федре» я хотел показать, до какого страшного падения мы дожили, показать, что нравы разложились, что семейных связей больше не существует. Моя Рене — это обезумевшая парижанка, доведенная до преступления роскошью и излишествами; мой Максим — продукт истощенного общества, женственный мужчина с инертной плотью, согласный на любую низость; мой Аристид — спекулянт, разбогатевший на перепланировке Парижа, бесстыдный выскочка, ведущий биржевую игру на всем, что попадется под руку, — на женщинах, на детях, на чести, на мостовых, на совести. В образах этих трех социальных чудовищ я попытался показать ужасающую грязь, в которой тонула Франция.
И, уж конечно, меня нельзя обвинить в том, что я сгустил краски. Я решился сказать далеко не все. Меня упрекают за смелость в изображении разврата, но я не раз отступал перед документами, которые находятся у меня в руках. Неужели я должен был назвать имена, сорвать маски, чтобы доказать, что я историк, а не любитель сальностей? Это излишне, не правда ли? Имена еще у всех на устах. Вы знаете моих героев, и вы сами могли бы на ухо сообщить мне такие факты, о каких я не осмелился бы рассказать.
Когда «Добыча» появится отдельной книгой, ее поймут. Моей ошибкой было то, что я верил в способность читателей газеты переварить некоторые истины. И все-таки я с трудом могу привыкнуть к мысли, что именно прокурор Республики предупредил меня об опасности, которую навлекла на меня сатира на Империю. Мы во Франции не умеем самозабвенно и мужественно любить свободу. Мы слишком убеждены в том, что мы защитники морали. И никак не можем принять ту мысль, что настоящая чистота бережет себя сама и не нуждается в жандармах. Что вы думаете, например, о тех людях, которые жаловались на мой роман правосудию? Я не хочу считать, сколько среди них бонапартистов. Но даже и те, кто стал убежденным республиканцем, какую странную роль они играют? Их оскорбил роман — они спешат написать прокурору Республики или, если это мои собратья по перу, протягивают к нему руки, как к Спасителю небесному. Ни один не догадывается бросить газету в огонь. Все начинают хныкать, как потерявшиеся маленькие дети, и зовут полицию, а когда полиция является, им уже не страшно, их слезы высыхают. Я только что говорил господину прокурору Республики: с такими ребяческими страхами, с такой постоянной потребностью в жандармах мы никогда не завоюем настоящую свободу.
Все это огорчает меня из-за «Ла Клош» и из-за Вас, дорогой Ульбах. Простите меня, и да будет так. Читатели, которые поняли научную сторону «Добычи» и захотят дочитать роман до конца, смогут скоро закончить его в отдельной книге. Что же касается людей, чей изощренный ум видит в моем произведении лишь сборник шаловливых анекдотов для забавы стариков и пресытившихся женщин, — хватит с них и того, что они могут осенять себя крестным знамением, проходя мимо витрин книготорговцев. Как хорошо знают меня эти добрые люди!
Поверьте, общество сильно только тогда, когда оно выносит истину на яркий солнечный свет.
Жму Вашу руку и остаюсь преданный Вам.