СЕАР И ГЮИСМАНС © Перевод А. Шадрин

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

СЕАР И ГЮИСМАНС

© Перевод А. Шадрин

Приходилось ли вам когда-нибудь задумываться над тем, как создаются легенды? Это совсем особое порождение человеческой глупости и лени. Просто удивительно, в какие одежды рядят каждого нового человека в нашем мире, в мире книг, театров, газет. Репортеры уходят с тяжелым багажом ошибочных сведений. Вслед им являются хроникеры — те переиначивают на свой лад их изначальную ложь, стараясь, чтобы все выглядело как можно забавнее; наконец, уже по проторенной колее скачут все остальные, всячески преувеличивая, непререкаемо утверждая истинность самых невероятных вымыслов.

Уже несколько лет я наблюдаю, как постепенно складывается одна из таких легенд. Это любопытный пример того, о чем я только что говорил. Встретились пятеро молодых писателей: Ж.-К. Гюисманс, Анри Сеар, Ги де Мопассан, Леон Энник и Поль Алексис; литературная жизнь сблизила их, и по вечерам они встречались у меня, у своего старшего собрата. И вот мало-помалу, не имея о них ни малейшего представления, даже не дав себе труда заглянуть в их книги, единственно ради того, чтобы развеселить читателя, репортеры и хроникеры превратили их в бог весть каких жалких марионеток, пресмыкающихся в грязи перед своим мэтром. Какой-то шутник, которому не хватило материала для статьи, написал о них заметку: все ему поверили, — не только болтуны, но и люди серьезные.

Итак, родилась легенда, что эти пятеро молодых писателей похожи друг на друга, что это пять голов, вырезанных из одного куска дерева. Мнение сложилось, появились готовые фразы, не делающие разницы ни между отдельными произведениями, ни между их авторами. Самое поразительное во всем этом, что все пятеро — люди совсем различного склада, что вообще-то говоря ни один из них не походит на другого ни чувствами, ни мыслями.

Я должен когда-нибудь рассказать об этом происшествии, об этом столь характерном для нашей литературы случае. Но пока что, коль скоро у меня есть возможность, я поговорю о Ж.-К. Гюисмансе и об Анри Сеаре, я попытаюсь за один присест набросать литературные портреты этих столь различных людей, двух «учеников», которых завтра признают самобытными мастерами. Недавно вышел роман Гюисманса «Семейный очаг». На этой неделе выйдет первый роман Сеара «Чудесный день». Присмотримся к этим писателям и вместо того, чтобы потешаться над ними или осыпать их оскорблениями, оценим их по достоинству.

За спиной Гюисманса уже несколько томов: «Ваза с пряностями», «Марта», «Сестры Ватар». Это уже вполне сформировавшийся художник, это успевшее проявить себя самобытное дарование, и критик, обладающий известным чутьем, мог бы написать об этом писателе исследование точное и основанное на документах. Как бы не так! Неужели вы думаете, что наши милые критики сколько-нибудь утруждают себя документами. Да они не всегда читают и самые книги, о которых пишут, а уж если читают, то не дают себе труда вникнуть в их содержание.

Вас, например, уверили, что романист Гюисманс — писатель очень грубый, что он подбирает все нечистоты нашего языка, находя удовольствие в самой большой распущенности, на какую только способно искусство.

Вам показали его в грязной блузе и картузе, выгребающего помойные ямы литературы. Во всем романе «Сестры Ватар» увидели только пресловутых «мочащихся кошек», которые фигурируют на третьей или четвертой странице. Дальше этого ни один критик не пошел, и все только повторяли друг друга. Легенда родилась: Гюисманс пишет — да простится мне это слово — по-свински.

Так знайте же! В действительности Гюисманс тонкий мастер языка, один из замечательных стилистов, один из самых изощренных наших писателей. По яркости и силе письма он сумел даже превзойти своих старших сотоварищей, он пошел дальше их, создав более изысканные обороты, более волнующие образы, более животрепещущие изображения людей и обстановки. Ну и отличается же наша критика: что ни выстрел, то мимо; когда она заявляет: «Этот человек не умеет писать», — вы сейчас же начинаете думать: «Черт возьми, какой это, должно быть, тончайший стилист!»

Голландец по происхождению, Гюисманс несет в нашу французскую литературу темперамент большого колориста, по духу своему напоминающего Рубенса и Рембрандта. Я почти не знаю в литературе более красочного письма. Жизнь он воспринимает глазами, он все переводит в зрительные образы, это поэт ощущений, которые неимоверно вырастают у него под пером. Считать его писателем грубым — невероятная глупость, ибо если он и выходит на улицу, то видит эту улицу пышущей жизнью, он говорит о ней, как влюбленный художник, которого опьяняет солнечный свет. Ничего заурядного, банального, напротив, его недостаток — избыток всего редкостного, изощренного, исключительного. Он все утончает сверх меры, он сверх меры терзает свои фразы, занимаясь поистине ювелирной работой.

Разумеется, как всякий художник, он погружен в свой материал. Он видит таящееся в человеке животное, как видит наблюдатель, который не идет дальше документа. В книгах его мало анализа, они состоят из одних картин. Психология отступает на второй план, а иногда и вовсе отсутствует. Это только очень живое изображение действительности, того, что он ощутил и увидел, и все увиденное приводит его к жестоким выводам, к мысли о нашей ничтожности и о нашем убожестве, причем романист далек от того, чтобы чему-нибудь поучать.

Но подите объясните педантам из Нормальной школы, о которых я не так давно говорил, что в Гюисмансе больше философии, что он ближе к жизни, чем все эти ученые мужи, вместе взятые. Эти тупые доктринеры слишком толстокожи, чтобы что-нибудь понять в литературе.

Перед нами «Семейный очаг» — последнее произведение молодого романиста. Это всего только страничка жизни, самая банальная и вместе с тем самая трагическая. Вернувшись однажды ночью домой, муж застает жену в постели с любовником. Он не убивает ни того, ни другую, уходит, возвращается к холостяцкой жизни, сближается со своими прежними любовницами. Потом, однажды вечером, когда жена приходит к нему переговорить о каких-то общих делах, он поддается порыву страсти и сходится с нею снова. Вечное страдание и вечный идиотизм жизни возобновляются.

Я не знаю сюжета более простого и правдивого. Это — наши радости и наши страдания. Именно так живут обыкновенные люди. Какого бы вы ни выдумали героя, сколько бы ни заставляли д’Артаньяна колесить по свету или Клода Фролло рыдать от жестокой страсти к Эсмеральде, сколько бы вы ни скорбели вместе с Лелией на вершинах романтической страсти — вы не проникли бы в такие глубины человеческой жизни. Роман этот не пленяет нас так, как создание фантазии, но он захватывает и потрясает, ибо сплетен из нашей плоти и крови.

Посмотрите на изображенную в нем чету, на Берту и на Андре. Жена — худосочная горожанка, которую в объятия любовника бросила не страсть, а обыкновенная глупость; впрочем, когда она хочет уйти к нему, любовник приходит в ужас и сразу с ней порывает. Что же касается мужа, то он старается снова уцепиться за жизнь и пускается для этого в разного рода эгоистические расчеты, в то время как душу его терзают незаглохшие страдания. Он снова нанимает свою прежнюю служанку Мелани, пытается насладиться счастьем человека свободного и одинокого, а потом обстоятельства складываются так, что он роковым образом снова подпадает под иго женщины, которое думал сбросить. Место жены заступают случайные женщины, а потом в один прекрасный день — сойдясь со своей прежней любовницей Жанной, он снова оказывается в плену у семейной жизни со всеми ее заботами. Так для чего же бросать одну и искать другую? Жанна уходит от него, и все рушится. Андре остается только снова сойтись с Бертой. Он в том же положении, в каком был в то самое утро, когда покинул домашний очаг и ушел, ожесточившийся и отупевший после измены жены. Только за спиной у него на этот раз еще больше горя и больше грязи. Жестокая логика, страшный, при всем своем простодушии, вывод.

Гюисманс больше показывает нам факты, чем их анализирует. Он изображает их с огромной силой, в стиле его есть какое-то неистовство. Иные страницы, несомненно, выдают в нем большого писателя. В других, например, в тех, где два друга, Андре и Сиприан, вспоминают годы, когда они учились в коллеже, много страсти и гнева, граничащих с подлинной патетикой. Весь эпизод, где фигурирует маленькая Жанна, исключителен по той изящной манере, с которой писатель изображает чувственность. А сколько замечательных подробностей, сколько уверенных, зрелых наблюдений, какое глубокое ощущение современного Парижа, не говоря уже о заключительной сцене примирения Андре и Берты, где сквозь все проступает трусливая потребность в счастье, тупая, яростная, трепещущая плоть мужчины и женщины.

«Нездоровая литература» — скажут мне. Да, может быть. Тут есть выискивание патологических случаев, интерес к ранам, изъязвляющим человека. Но никто не хочет замечать, что если как романист автор и ищет в человеке животного, то как художник он наделен тончайшей чувствительностью и пишет удивительным языком.

Анри Сеар уводит нас в область чистой психологии. Это человек иного склада, он мыслит совсем иначе. И пусть на нем сказывается общее с Гюисмансом образование, чтение и беседы, послужившие к их сближению, характеры их чрезвычайно различны и, можно сказать, даже противоположны.

Сеар — это дитя Парижа; он вырос в благополучной буржуазной семье, приехавшей из провинции еще до рождения писателя. Некоторое время он изучал медицину. Наука оказала на него влияние, у него есть потребность в логике при том, что он скептически относится к достоверности полученных знаний. Это наблюдатель и экспериментатор, который считает научный метод единственно достойным человека положительного, но который хорошо понимает все неудобства этого метода и сильно сомневается в том, что человечество в конечном итоге придет к счастью. В нем есть черты, характерные для всего поколения: наши начавшие развиваться науки плодят скептиков, но скептиков храбрых, готовых исследовать факты до конца.

Художник в нем — на втором плане, на первом — психолог. Сеар читал Флобера и Гонкуров; подобно Гюисмансу, он пришел в восторг от их книг после первого же прочтения, заимствовал их выразительные средства, их методы наблюдения и стиль. Но здесь уже нет никаких крайностей, столь характерных для Гюисманса, — ни в самых картинах, ни в сюжете; напротив, здесь чувствуется потребность в равновесии, более тяжелая и вместе с тем более устойчивая походка. Разумеется, изобилуют пейзажи, описания по-прежнему тянутся страницами; но преобладает над всем развитие мыслей, персонажи непрерывно занимаются самоанализом и излагают свои мысли вслух. Сеар гораздо сильнее в понимании движений души, чем в изображении материального мира.

Это и делает его очень тонким и проницательным критиком. Его перу принадлежат примечательные статьи в газетах, и если бы их читала широкая публика, они, несомненно, каждый раз вызывали бы живой отклик. Сеар человек очень осведомленный и одержимый страстью тщательно разбираться во всем, что у него под рукой. В этом таится и опасность — в несколько примитивной рассудочности, в самой его идеологичности: вместо того чтобы исходить из чувств, он нередко прибегает к построениям чисто головным, а в романе это всегда приводит к известной натянутости и ходульности. И подумать только, что нашлись люди, решившие, что Сеар состряпан из того же теста, что и Гюисманс. Вот чудаки-то!

«Чудесный день» — это замечательное начало. Сеар сразу же сумел достичь крайней степени тон простоты, которую все мы, люди старшего поколения, искали в литературе. Нас обвиняют в том, что нам не хватает воображения, — возможно; во всяком случае, мы не гонимся за воображением, мы выбираем только правдивые сюжеты, одни только факты, стараясь в самое простоту их вложить как можно больше общечеловеческих качеств. Так вот я в самом деле думаю, что теперь трудно будет превзойти Сеара, построить целый роман на еще более простой основе. Наши критики решили, вероятно, что это сделано на пари.

Госпожа Дюамен, жена архитектора, женщина вполне порядочная, не блещущая умом, однажды, снедаемая скукой и вожделением, соглашается на свидание с живущим по соседству коммерсантом г-ном Трюдоном. И вот в воскресенье, когда мужа нет дома, она назначает ему встречу на мосту Берси, завтракает с ним в ресторане Маронье, а когда г-н Трюдон становится слишком настойчивым, оказывает ему сопротивление — он делается ей противен и только выводит ее из себя. Начинается ливень, разражается гроза, и им приходится просидеть целый день в отдельном кабинете; оба недовольны, — оба до смерти надоели друг другу. Потом, в фиакре, когда они едут домой, желание овладевает ими снова, и расстаются они очень нежно. Г-жа Дюамен возвращается к себе, ныряет под одеяло к мужу, который уже лег, и в темноте предается мечтам, слыша, как живущий над ними Трюдон, которого ее упорство довело до отчаяния, предается любви с подобранной им на улице проституткой.

Как, и это все? Да, все. Но тогда выходит, что автор посмеялся над читателями? Ничуть; смеяться он не хотел, как не хотел и потакать их вкусам. Мне кажется, он просто задался целью придать интерес самому банальному происшествию, рассказав его, вызвать какие-то глубоко человеческие чувства. И ему действительно удалось сделать из пошлой истории г-жи Дюамен целый роман — роман о мещанке, которой в один прекрасный день приходит в голову отведать страсти и которая возвращается к своей повседневной жизни счастливая этим, хоть и не состоявшимся, адюльтером.

Вчитайтесь в роман, проследите в нем тонкий и глубокий анализ. Это настоящий трактат по психологии, в основу которого легли мелочи обыденной жизни. Конфликт начинается в нем с первых встреч г-на Трюдона и г-жи Дюамен. Все описано очень подробно: бал, на котором они встречаются, их свидание, ожидание на мосту Берси, потом — их долгое вынужденное заточение в кабинете ресторана, где вместо того, чтобы насладиться радостями, о которых оба мечтали, они переживают невыносимую муку, что, кстати сказать, весьма нравственно и поучительно для мещанок, которых романы гг. Фейе и Шербюлье почти что толкают на адюльтер. Но больше всего меня поразила одна сцена, написанная первоклассно с точки зрения анализа чувств: г-жа Дюамен и Трюдон едут в фиакре, в полном изнеможении, оттого что не предались греху, и сердца их сжимаются при мысли, что им предстоит расстаться после долгих томительных часов, которые теперь обретут для них сладость воспоминания. Вместе с ними вы от души сочувствуете жалкому людскому счастью, которое ежеминутно ускользает, чтобы никогда больше не вернуться. А какой страшный своей банальностью конец: г-жа Дюамен на супружеском ложе подле храпящего мужа слышит, как у нее над головой красавец Трюдон завершает свой день в объятиях проститутки! Здесь одно только описание происходящего становится на редкость красноречивым обвинительным актом глупому мещанскому адюльтеру. Сеар начал с романа, который, — говорю это, не боясь ошибиться, — будет иметь успех, ибо он пронизан отчетливо выраженной мыслью и отмечен печатью большого своеобразия. В романе нашли себе выражение крайности; вот почему он стоит особняком и обращает на себя внимание.

И тем не менее легенда делает свое дело. Сеара и Гюисманса неразрывно связали с Энником, Алексисом и Мопассаном. Остальными я займусь в другой раз, не обольщая себя, однако, надеждой, что публика сразу изменит после моих слов тем готовым суждениям об этих писателях, которые она почерпала из газет.

К тому же будущее — за моими молодыми друзьями. Пусть пишут — их будут знать.