ГАМБЕТТА © Перевод А. Шадрин

ГАМБЕТТА

© Перевод А. Шадрин

Человек произносит речь, человек избирается депутатом, принимает участие в политических переворотах, приходит к власти. И вот за десять лет престиж этого человека непомерно вырастает, он — первый во Франции, первый — в Европе, во всем мире о нем говорят больше, чем о Корнеле, почти столько же, сколько о Вольтере. Нет газеты, которая каждое утро не трубила бы о нем в фанфары. Один его жест обсуждается в течение целой недели. Ему нельзя ни кашлянуть, ни высморкаться без того, чтобы по этому поводу не пролились потоки чернил. Из него сделали божество — я хочу сказать, что он царствует и, по-видимому, до скончания века будет вершителем наших судеб.

Таковы факты, и нас, критиков, наблюдателей и экспериментаторов, факты эти поражают, приводят в смущение. Откуда вся эта слава? Откуда это всемогущество? Мы не друзья и не враги этого человека, мы не хотим занять его место, точно так же, как не хотим подбирать крохи с его стола. Как людям, приверженным науке, нам только любопытно было бы разобрать его по частям, а потом снова собрать, чтобы понять, как он действует. Это — самое простое исследование человеческого механизма, и его можно произвести с полным бесстрастием, из одного только интереса к документальной стороне дела. Но, оказывается, именно этот вопрос разрешить не так-то просто. Когда мы судим о писателе, все очень легко: существуют напечатанные произведения, — они все объясняют. Виктор Гюго — великий лирический поэт нашей эпохи, Бальзак — ее великий романист, и это может быть доказано неопровержимыми документами. Но не будем забираться так высоко, возьмем первого попавшегося писателя, — его книги говорят о том, каково его значение. Когда же дело доходит до политического деятеля, тут вы сбиваетесь. Кончается всякая определенность, суждения свои вам приходится строить на зыбучем песке, — стоит произойти какому-нибудь событию, и песок этот перемещается.

Итак, я рассматриваю сегодня г-на Гамбетту как типичный образец той шумной славы, которая неожиданно оглушает целую нацию. Почему он занял такое место? Почему именно он, а не кто другой? Где то, что он создал, где великое творение, которым мы обязаны лично ему и которое может служить оправданием занимаемому им почетному месту? Словом, какого рода явление предстает перед нами, когда мы сталкиваемся со столь головокружительной карьерой, построенной из материала, прочность которого совершенно непостижима для нас, людей пера, привыкших анализировать человеческие поступки.

Сейчас издают несколько толстых томов с речами Гамбетты. На столе у меня лежит корректура первого тома. Я прочел ее и погрузился в глубокое раздумье.

Как! Может ли это быть, неужели из этого и выросла карьера Гамбетты? Не будем заблуждаться, — единственным его серьезным достоинством до сих пор были слова. Есть один неопровержимый факт — влияние его красноречия на публику, как на улице, так и в палате. В этом стоило бы разобраться: надо бы узнать, в чем же здесь дело — в достоинствах его или в недостатках. Но так или иначе, силой ли своей логики и убежденности или своим чисто физическим обаянием, оратор безраздельно овладевает публикой. Начиная с его первых выступлений в уголовном суде и в Законодательном корпусе, мы уже чувствуем эту силу. После войны я часто слышал его в Национальном собрании и каждый раз сталкивался с тем же явлением, даже тогда, когда публика бурно выражала свою враждебность. Стоит ему произнести несколько фраз, как он захватывает аудиторию и с такой тиранической неотвязностью овладевает вниманием слушателей, что его коллеги не любят выступать после него.

А сейчас вот его речи напечатаны. Читаешь и поражаешься. Как! Только это и больше ничего? Этими фразами он устрашал Империю, боролся с Пруссией, завоевал всемогущество! Вчитываешься внимательнее; ни одна из его фраз ничуть не логичнее и не красноречивее, чем такие же фразы нескольких сотен адвокатов, чье честолюбие не меньше, но карьера куда менее ослепительна. Чаще всего это — общие места, политические суждения, взятые из газетных статей и сшитые вместе. Ни тени новой мысли, ни одного из тех ни на что не похожих порывов, которые неожиданно прокладывают дорогу в будущее. Все это где-то на грани пышной декламации и претензии на научность.

Вместе с тем должен сказать, что меня поразило одно обстоятельство: первые речи, в особенности же речь против плебисцита,[4] произнесенная 5 апреля 1870 года, показалась мне значительно выше речей, произнесенных за последние годы. Может быть, г-н Гамбетта был более внимателен к себе, более тщательно следил за собою, когда оказывался среди нетерпимого большинства? Возможно. Сейчас фразы его расползаются, дурной вкус берет верх, как, например, в той коротенькой речи, никуда не годной с точки зрения стиля и обыкновенного здравого смысла, которую он произнес недавно над могилой Альбера Жоли.

Изумление наше не знает границ, когда нам, писателям, показывают подобные документы, находящиеся в нашей компетенции, и добавляют: «Вот памятник, судите по нему о величии божества». Ну что же! Мы можем сказать, что, если отвлечься от бесспорной силы воздействия, от той магнетической власти, которую оно имеет над публикой, красноречие г-на Гамбетты не представляет собой ничего из ряда вон выходящего — подобное красноречие нередко можно встретить на наших современных собраниях. Гизо, Тьер, Жюль Фавр говорили лучше. Да и в наши дни можно было бы назвать г-на Жюля Симона и г-на Клемансо, уровень речей которых нисколько не ниже.

Вот вам доказательства, все могут изучить их. Читайте, сравнивайте и судите сами. Рассмотрите эти речи не с точки зрения политической пользы, а с точки зрения абсолютной ценности заключенных в них мыслей и скажите нам, свидетельствуют ли они об уме г-на Гамбетты. Вообразите, что никто ничего не знает о всех наших распрях, и определите его место среди умов второй половины столетия. Если внукам нашим придется судить о нем только по сборнику его речей, единственному документу, который может уцелеть, я действительно боюсь, что они не поймут, почему г-н Гамбетта занял среди нас такое огромное, такое непомерно высокое место.

Мне скажут, что я смотрю на все с точки зрения писателя, что речи политического деятеля — это не труды, а боевое оружие. Раз так, то труды г-на Гамбетты — это, во-первых, занимаемое им высокое положение, а во-вторых — Республика, которую он помогает учредить во Франции. Что касается его положения, то, разумеется, это великий труд, и он им сам, очевидно, доволен. Я где-то читал, что в нелегкие дни начала его политической карьеры его честолюбивые мечты не шли дальше должности префекта. Во всяком случае, он задрожал бы, как Макбет в пустынной степи, если бы перед ним явилось вдруг его будущее. Приходится допустить, что все наши политические потрясения способствовали возвышению человека подобного темперамента. Но ведь события эти могли сослужить службу любому из честолюбцев, а только он один смог так умело воспользоваться ими, чтобы достичь высшей власти. Служа насилию, он проявил характерную для него гибкость, и вот где ключ ко всему. Таким образом, с этой точки зрения его удовлетворенное честолюбие является одним из его трудов, тщательнее всего отделанных и лучше всего удавшихся, привлекающих внимание всех, кто интересуется человеческой личностью.

Другое дело — интересы Республики; здесь такого рода деятельность становится особенно спорной. Я не собираюсь рассматривать политические теории Гамбетты; но подумайте, какие бешеные нападки приходится выдерживать его креатурам, когда они пытаются эти теории применить, и как им нелегко это дается. Против него ополчились не только прежние партии, но и вся наша демократическая молодежь; самые умные и самые молодые уличают нас в том, что мы барахтаемся в грязи, и громко протестуют во имя политики и экономики. К тому же о делах политических, об империи или республике, которые предстоит создать, окончательно судить можно только тогда, когда все уже сделано и налицо какие-то результаты, хорошие или дурные. До тех пор никакое решающее обстоятельство не может ничего доказать. Поэтому, во всяком случае, следовало бы выждать.

Дело не в том, что пресловутое кредо оппортунистов мне не по душе. Я ненавижу только само слово «оппортунизм». Оно такое безобразное, такое неопределенное, оно придает идее экспериментальной политики привкус буржуазности. Я на стороне Гамбетты, когда он думает, что великая нация, подобная Франции, это не какая-нибудь тупая масса, что нельзя распоряжаться ею так и сяк и заставить сразу перейти от монархии, к которой она привыкала веками, — к республике. Я также на его стороне, когда он считает, что факты превыше всего, что не существует принципов, а только законы и что истинный государственный деятель это человек, учредивший в своей стране то правительство, которое ей больше всего подходит, которое обеспечивает ей прогресс и не выводит из строя машину тем, что сует туда догмы, то ли реакционные, то ли революционные. Меня раздражает только лицемерие, которым наши правители, очевидно, хотят прикрыть эту экспериментальную политику, и то, что во всех их действиях не чувствуется любви к разуму, к великому веянию свободы.

Господину Гамбетте чуждо чувство современности: вот в чем я его действительно упрекаю, вот отчего мне не по себе с ним. Это переодетый грек или римлянин. Он мнит, что он живет в Афинах или, может быть, в Риме: его республике две тысячи лет, и когда ему хочется отдохнуть, он видит себя увенчанного розами, в пурпурной мантии, пьющим сладкое вино в обществе Фрины и Аспазии. Он может произнести много громких фраз о нашей науке, но духом ее он не проникся и не идет дальше представления о демократическом государстве, какое было у древних римлян, и идеи абсолютной красоты, в основе которой лежит метафизическая идея, может быть, даже неосознанная.

Говорят, например, что в живописи и скульптуре г-н Гамбетта глубоко презирает нашу французскую школу. Неоспоримы для него только античность и Возрождение. Так же и в литературе — он ограничивает себя одними классиками; в этом смысле он еще буржуазнее, чем буржуа г-н Тьер. Ну что ж! Достаточно, я уже составил себе представление об этом человеке. Его место не с нами, не с современниками, не с темп, кто верит. Я готов признать за ним какой угодно ум, но мне ясно, что он не чувствует нашей эпохи; все дальнейшее подтвердит мою мысль. Его Республика — пока еще только воплощение парадной пышности, это монархическая машина, это мишурная империя, в которой не сможет биться сердце Франции XX века.

Мы снова возвращаемся к трибуну и вынуждены говорить именно о нем, ибо весь труд его в целом, его политический итог, мы обсуждать не можем. От этого вопрос становится еще острее: если до сих пор Гамбетта был всего-навсего талантливым оратором, почему же он так высоко вознесся? Почему именно он, а не кто другой, например, не г-н Жюль Симон или г-н Клемансо?

Поглядите на Жюля Симона. Это писатель, который по своим литературным достоинствам в двадцать раз превосходит г-на Гамбетту. Он говорит правильно, и в речах его чувствуется тонкий вкус. Если бы он собрал все свои речи, это было бы настоящим подарком для литераторов и его произведения сохранились бы для потомства, — они этого заслужили, во всяком случае, своей формой. Однако г-н Жюль Симон непопулярен. Он не удовлетворяет ничье политическое честолюбие; он вынужден примыкать к легитимистам и бонапартистам и выносить целый град оскорблений.

А вот Клемансо. У него ум подлинного человека науки. Он идет в ногу с временем; мне думается, он — в первых рядах новых политиков. В палате он — один из ораторов, действительно владеющих современным языком, четким, точным и логичным. Я, например, считаю, что его речи выше речей г-на Гамбетты именно потому, что они остаются простыми и не тонут ни в какой риторике. Однако г-н Клемансо находится в почти полной изоляции и не пользуется авторитетом среди своих коллег. Я уверен, что г-н Флоке, эта посредственность, придет к власти раньше, чем он.

Вот как стоит вопрос. Разве это не интересно? Между г-ном Жюлем Симоном, который представляет собою настоящее, политику середины, и г-ном Клемансо, который представляет собою будущее, политику позитивную и прогрессивную, вклинивается г-н Гамбетта и прокладывает себе колею, причем колею широкую. Это тот же г-н Жюль Симон, но вместе с тем видом своим он походит на г-на Клемансо. Это догматик, который наклеил на себя ярлык человека науки. Он говорит от имени современной Франции и наряду с этим хитро подмигивает, давая понять, что он никого не собирается задевать. А потом, успокоив всех, наслаждается своим торжеством с самодовольством истого буржуа. Когда вчерашние революционеры пристроены к делу и довольны, они уже больше не страшны, они сами успокаивают стадо робких, теперь они тоже причислены к священному синклиту, который должен обеспечить общественное благополучие.

Только этим могу я объяснить головокружительную карьеру г-на Гамбетты. Действуя подобно трибуну на толпы народа, он сумел использовать политические события в своих интересах; тем, что он достиг власти, он обязан своему темпераменту, в котором изворотливость уживается с буйством. К тому же он удовлетворял интересам большинства в стране, что позволило ему держаться долго и окончательно утвердить свое высокое положение. После г-на Тьера, который был первой ступенью Республики, он — ее вторая ступень, и с этой точки зрения он был, безусловно, полезен. Ум его тут ни при чем. В истории мы часто видим примеры тому, как события подхватывают человека и выталкивают вперед, чтобы заполнить яму. В один прекрасный день его сметают — он сделал свое дело. Человечество проходит по нему, как по щебню, которым мостят дороги.

А что будет завтра? Какое неизвестное лицо придет на смену г-ну Гамбетте?

Тут, повторяю, надо ждать. Друзья г-на Гамбетты утверждают, что в нем скрыт государственный деятель, администратор, организатор, реформатор. Посмотрим. Пока что мы об этом ровно ничего не знаем. Г-н Гамбетта избрал роль, которая повергает нас в сомнение. Утверждают, правда, что в действительности он руководит всем, продолжая упорно прятаться за кулисами. Но, не говоря уже о том, что неразбериха, в которой мы живем, не делает ему чести, нелогично было бы приписывать ему действия, за которые он не хочет брать на себя ответственность. Кто же совершил то или иное деяние, он или кто другой? Все покрыто мраком неизвестности. Итак, для нас г-н Гамбетта не управляет, никогда не управлял, и мы не знаем, сможет ли он когда-нибудь управлять.

Он, правда, четыре месяца был диктатором в провинции. Только времена тогда были такие смутные и все связанные с этим обстоятельства настолько неясны, что в интересах строгой истины следовало бы воздержаться от выводов. Можно восхищаться г-ном Гамбеттой как восторженным патриотом, но невозможно принимать этого патриота за государственного деятеля, уравновешенного и твердого, каким его хотят выставить.

В дальнейшем он неуклонно продолжает произносить речи. Репутацию ему создали не поступки, а фразы. Не чем иным, как фразами завоевал он авторитет. Повторяю, когда вглядишься пристальнее, видишь, что он всего-навсего трибун. Надо сделать шаг вперед — он говорит. Надо предотвратить опасность — он говорит. Надо дать почувствовать свою власть — он опять говорит, говорит без умолку, говорит всюду. Слова — это оружие его честолюбия, так же как оружием Бонапарта был его меч. Мы присутствуем при завоевании Франции словами, после того как в муках и рыданиях видели, что ее завоевывали мечом.

Именно завтрашний день принесет Гамбетте большие трудности. По отвращению, с каким он относится к исполнительной власти, отказываясь принять ее на себя, угадываешь, что он ее боится.

Я хорошо понимаю, чего он ждет, — более разумного большинства в палате, более кроткого большинства — в сенате. Но допустим, что завтра он будет наконец уверен в том, что собрал эти два большинства. Если они чем-то облегчат ему трудную задачу управлять, ему тем не менее придется делать свое дело, то есть возложить на себя полную ответственность за все, находясь при этом все время под угрозою краха.

Надо дождаться этого дня, чтобы иметь возможность сказать, действительно ли Гамбетта только трибун, обладающий к тому же весьма сомнительным красноречием, только честолюбец, стяжавший своей тактикой успех и умевший до сих пор лишь наслаждаться властью, отказываясь переносить связанные с нею опасности. Что касается нас, зрителей, людей, привыкших анализировать и равнодушных к политике, то пока мы видим обыкновенного Гамбетту — мы все еще ждем того великого Гамбетту, чей приход возвещают нам трубы его клевретов.

Да, таков мой вывод. Если шум, поднятый вокруг, относится к теперешнему Гамбетте, этот шум несуразен и просто смешон. Подобное идолопоклонство можно объяснить только тем, что мы повредились в уме. Но если этот шум не что иное, как вступление тромбонов и турецкого барабана, гремящих в честь Гамбетты завтрашнего дня, в честь политического гения, который должен создать наше будущее, — мы вытягиваем шеи и ожидаем чуда. Вместе с тем нельзя, чтобы в том трудном положении, в каком мы находимся сейчас, нас еще долгое время продолжали оглушать, ибо в конце концов мы заметим, что над нами смеются.

Народы готовы. Г-ну Гамбетте остается только показать, на что он способен.