1860 © Перевод Д.Лившиц

1860

© Перевод Д.Лившиц

ПОЛЮ СЕЗАННУ

Париж, 16 января 1860 г.

Дорогой Сезанн!

Оказавшись обладателем огромной суммы в двадцать сантимов и обдумывая, как наилучшим образом ее истратить, я решил, что этих денег как раз хватит на то, чтобы немного поболтать с тобой. Я заполню четыре странички и, подобно богу, сотворившему мир, скажу: «Это хорошо!»

Читаю Данте, и вот фраза, которую я нашел в песни V «Ада»: «Любовь, любить велящая любимым» — и т. д. И я подумал, что самому богу угодно, чтобы великий поэт оказался прав. Я знаю одного превосходного юношу, который сильно влюблен, и мне бы хотелось, чтобы любовь повелела любить и женщине, которую он любит. Это было бы огромным счастьем для моего друга. По крайней мере, когда Смерть протянет к нему свои острые когти, он сможет сказать: «Я не боюсь тебя, я знал любовь и могу умереть». И, как Виктор Гюго, он воскликнет:

Я нынче в спор вступлю с бегущими годами:

— Бегите, быстрые! Мне больше не стареть!

Что соблазнять меня увядшими цветами?

Цветку моей души вовеки не истлеть[58].

……………………………………………

Недавно у одной знакомой дамы я увидел старинную закоптевшую гравюру. Я не мог оторвать от нее глаз, и восторг мой был оправдан, когда оказалось, что она подписана Грезом. На ней изображена молоденькая крестьянка, высокая, редкостной красоты линий. Настоящая олимпийская богиня, но выражение ее лица так наивно и так мягко, что эта красота почти что превращается в миловидность. Трудно сказать, что в ней лучше, — задорное личико или великолепные плечи. Когда смотришь на нее, испытываешь одновременно нежность и восторженное изумление. Я плохо разбираюсь в рисунке, я не знаю, хороша ли эта гравюра, но знаю одно — она мне нравится. Впрочем, Грез всегда был моим любимцем, и я долго стоял перед офортом, обещая себе влюбиться в оригинал, если только у подобного портрета, который, конечно, является мечтой автора, может найтись оригинал.

Ты знаешь Ронсара? Должно быть, нет. Вот стихи этого поэта:

Пойдем, возлюбленная, взглянем

На эту розу, утром ранним

Расцветшую в саду моем.

Она, в пурпурный шелк одета,

Как ты, сияла в час рассвета

И вот уже увяла днем.[59]

И подумать только, что г-н Депрео осмелился критиковать человека, способного написать такие стихи! Буало! Евнух! Поэт, который замечает в стихе только цезуру и рифму. Как прекрасно сказал Альфред де Мюссе: автор «Налоя»[60] вместо нектара, которым угощали нас поэты средневековья, потчевал своих читателей «остуженным лекарственным отваром».

Париж представляет печальное зрелище. Он похож на угрюмую дуэнью или на картину божественного Шайяна[61] — бессмертного изобретателя бессмертного навоза. Земля покрыта грязью, небо — тучами, дома — уродливой краской, женщины — косметикой всех расцветок. У всех здесь лица скрыты под масками. И если сорвать с человека маску, то, быть может, под ней окажется не настоящее его лицо, а вторая маска. О, господи, ну и фразы! Я совсем зарапортовался. А ведь я просто хотел сказать, что погода плохая, а карнавал в самом разгаре.

Я уныл, как погода, а потому рассуждаю так же, как, вероятно, мог бы рассуждать какой-нибудь портрет великолепного Шайяна — великолепного автора твоего портрета. Ах, помнишь ли ты желтизну, обесцвечивавшую твои щеки, и серый тон, лежавший на твоем челе, словно та серая туча, какою романисты, когда они под хмельком, окутывают чело своих серых героев. Ах, помнишь ли ты те милые вещицы, которые украшали комнату вышеупомянутого Шайяна и, хрупкие, как розы, оказались столь же недолговечны. О, мошенник! Ему, этому великому художнику, посчастливилось написать твой портрет, да еще недурными красками… да еще безвозмездно!

Так вот, мне грустно, но я делаю вид, что смеюсь. Ах, если бы Юпитер, Иисус, бог, — словом, Высшее Существо, как бы оно ни называлось, отдало мне на миг свое могущество! Каким радостным сделал бы я этот бедный мир! Я вернул бы на землю прежнее галльское веселье! Я увеличил бы емкость бутылок и сделал бы сигары длиннее, а трубки глубже. Табак и вермут не стоили бы ни гроша, молодость стала бы царицей, — и чтобы весь этот мир стал царем, я упразднил бы старость. Я сказал бы бедным смертным: «Пляшите, друзья мои, жизнь коротка, а в гробу уже не пляшут. Ветка склоняется к вам, срывайте же плоды. Долой чванных, долой завистливых, долой серых и заурядных, и давайте пошлем все ко всем чертям!» А несчастные влюбленные! Как бы я обласкал их, как горячо стал бы покровительствовать им! Я бы сделал леса гуще, траву зеленее, а деревья тенистее. Тот, кто не пожелал бы любить, был бы осужден на смерть, а самые верные любовники стали бы носить цветок в петлице. Каждый нашел бы себе подругу. Рождалось бы ровно столько мужчин, сколько женщин, и все мальчики и девочки, предназначенные в будущем друг для друга, появлялись бы на свет с одинаковым родимым пятнышком, которое могло бы помочь им распознать друг друга в людской толпе. И я сказал бы им, нашим дорогим влюбленным, то же самое, что «Влюбленная» сказала Одетте. Я ознаменовал бы свое превращение в божество неким актом справедливости. Потом я нашел бы себе подругу, отрекся от власти, и мы ушли бы вдаль, ступая по цветам и подставляя лицо солнцу.

Жму руку. Твой друг.

Сам не знаю, что я тут наболтал. Пиши мне и не скупись на слова.