ВИКТОРУ ГЮГО

ВИКТОРУ ГЮГО

8 сентября 1860 г.

Милостивый государь!

Все говорят, что гений несет обязанности перед молодежью. Одна из самых священных его обязанностей — ободрить тех, в ком есть искра божия, а также вовремя остановить того, кто ошибся в выборе дороги. Вот почему юноша, пишущий эти строки, осмелился обратиться к своему любимому поэту, к гениальному человеку, чья отеческая заботливость по отношению ко всему молодому, свободомыслящему, любящему хорошо ему известна.

По окончании коллежа, оставшись в мире один с добрейшей из матерей, я хотел обо всем решительно иметь собственное мнение. В литературе оказалось множество различных течений. Я испробовал все и наконец, когда мысль моя стала более зрелой, вернулся к Вашим взглядам на искусство, к тем справедливым и бесспорным взглядам, которые когда-то, еще мальчиком, я с восторгом принял на веру.

Ныне мне двадцать лет, и, смутно ощущая в себе неясный отзвук того пленительного голоса, который вдохновляет Вас, временами я позволяю своим мыслям изливаться в мелодических напевах. Но моя лира, еще скрытая от всех, не вызывает ни свистков, ни аплодисментов. Одинокий и неизвестный, пока что я лепечу свои первые песни во мраке одиночества, шагая наудачу и нередко натыкаясь на уличные тумбы.

Однако приходит день, когда это одиночество начинает тяготить. Человек понимает, что еще не созрел для толпы, и все же он устал слышать вокруг себя одно молчание. Потеряв мужество, он вдруг застывает на месте и ждет похвалы или порицания, готовый либо двинуться вперед, либо вернуться назад, пока не поздно. В таком положении нахожусь и я. Устав шагать, не зная настоящей дороги, я вдруг остановился и, оглянувшись по сторонам, стал искать во мраке свою путеводную звезду. Тогда-то, сударь, я и осмелился подумать о Вас, тогда-то скромный, пребывающий в неизвестности юноша и решился возвысить свой голос перед самым великим и самым прославленным поэтом своего времени. Впрочем, в этой смелости нет, мне кажется, ничего удивительного — ученик обращается к учителю, мечтательный, пылкий молодой человек склоняется перед автором «Эрнани» и «Осенних листьев», поклонник свободы и любви отдает дань почтения вдохновенному певцу этих двух богинь.

Сударь, я не владею искусством изливать свои восторги и твердо верю, что никакие дифирамбы не смогли бы украсить мои стихи в Ваших глазах. Мое послание, даже самая моя смелость являются доказательством горячего восхищения, которые вызывают у меня Ваши книги, и глубокой уверенности в Вашей доброте. Пусть мой слабый голос напомнит Вам, что Франция, столь любимая Вами, никогда не забывает своего поэта и что юные сердца, тщетно ищущие отклика, вынуждены покидать родину и лететь в страну Вашего изгнания.[71]

Мне остается, сударь, извиниться за назойливость и за чересчур большой объем прилагаемой поэмы. Я знаю, как дорога каждая Ваша минута для нашей литературы, и в свое оправдание могу привести только одно — жгучее желание быть узнанным Вами. К тому же стихи, которые я посылаю, без сомнения, очень далеки от совершенства, — это стихи начинающего, первые робкие его шаги, это гимн, воспевающий мир и любовь, мало гармонирующий с современным политическим положением. Чтобы заинтересовать Вас в своем герое, человеке иной эпохи, скажу только, что он совершенно реален. Это не плод моего воображения, он существует под солнцем, и у него две страсти — вольный воздух и возлюбленная. О, если бы он смог вызвать у Вас чувство симпатии! Так или иначе, я убежден, что Вы сумеете различить среди плевел редкие колосья, и, несмотря на опасение еще больше Вас обременить, смею просить о драгоценных советах.

Благоволите, сударь, принять уверения в глубоком уважении самого смиренного из Ваших почитателей.