БАТИСТЕНУ БАЙЛЮ

БАТИСТЕНУ БАЙЛЮ

Париж, 20 февраля 1860 г.

Дорогой друг!

Недавно написал тебе письмо, которое должно было прийти в Марсель в среду на первой неделе великого поста и, как видно, разминулось с твоим. Надеюсь, что г-н Мобер исправно вручил его тебе. Сегодняшнее посылаю на адрес нового доверенного лица, которое ты мне указал, и для большей верности еще раз сообщаю, что переменил квартиру и что отныне ты можешь мне писать на улицу Нев-Сент-Этьен-дю-Мон, № 21.

У меня сейчас мало времени, поэтому прежде всего попытаюсь убедить тебя в том, что единственная причина моего молчания — лень, а затем отклонить обвинение в чрезмерной скрытности.

По-видимому, ты решил, что твои письма мне наскучили и что именно поэтому я и не отвечаю тебе. Ну, знаешь, это мне следовало бы возмутиться таким предположением. Разве прошлой весной, когда я писал тебе письмо за письмом, а получал какие-нибудь десять строчек в месяц, мне хоть раз довелось сказать тебе подобную глупость? Повторяю, после четверга — дня всех святых во мне произошла большая перемена. Я и прежде был ленив, но моя лень была скорее сродни мечтательности, любви к прекрасному. Теперь совсем другое. Теперь я ленив тупо, как ленивы все кругом, потому что устаю от работы и предпочитаю этой работе все — даже скуку. Это не значит, что у меня не бывает хороших дней и плохих дней, дней радости и дней грусти, но когда мне весело, я хохочу и ношусь по улицам, убегая от пера и бумаги, а когда грустно, дуюсь, забираюсь, как медведь, в свою берлогу, смакую собственную скуку и навожу скуку на других. В такие часы я не думаю о вас, друзья мои, а если и думаю, то лишь сокрушаясь, что вас здесь нет, и вспоминая наши веселые прогулки, которые, — увы! — быть может, не повторятся. И я оттягиваю со дня на день каждое письмо — потому что мне хочется поделиться с вами слишком многим, чтобы рассказывать что-нибудь одно, и еще потому, что мне и самому противны те избитые фразы, какими я вас угощаю в последние три года. Вот в чем причина моего молчания, и ты сошел с ума, если вздумал усомниться в моей дружбе только из-за задержки моих дурацких изречений и более или менее ребяческих рассуждений о любви, об идеальном и реальном. Вся эта писанина начинает мне надоедать. Все чаще я замечаю, что перо лишь крайне несовершенно выражает мои мысли и ощущения. Я сержусь на него за это несовершенство и не раз с гневом швырял его на стол. В письмах мне удается сказать вам все, кроме того, о чем бы хотелось поговорить. Мне хотелось бы раскрыть перед вами сердце, описать все те высокие и благородные чувства, которые его волнуют — дружбу, любовь, ощущение прекрасного, — и тем самым увеличить ваше уважение и навсегда привязать вас к себе тесными узами симпатии. Но я бессилен: нужная фраза ускользает, а ее место сейчас же занимает какая-нибудь нелепость. Иной раз тому причиной любовь к форме: она одерживает верх и заставляет ради какого-нибудь красивого оборота вычеркнуть слова, рвущиеся из сердца. А иногда это делается, чтобы блеснуть парадоксом и изобразить веселость, которой я вовсе не чувствую. В такие минуты я проклинаю ремесло писаки и говорю себе, что средства, годные для толпы, не могут удовлетворить меня в общении с вами. Я отодвигаю бумагу, мне уже не хочется писать вам, и я думаю о том, что одно долгое рукопожатие, когда вы приедете сюда, скажет больше, чем все те прекрасные слова, какие я смог бы вам написать.

Что до моей чрезмерной скрытности, то, право же, дело не в ложной гордости и не в отсутствии доверия. Когда на заре жизни мы встретились и, влекомые какой-то неведомой силой, взялись за руки, клянясь никогда не расставаться, никого из нас не интересовало, богат или беден его новый друг, какова его домашняя обстановка. Нас волновало одно — богатство сердца и ума, а главное — будущее, наше будущее, которое представлялось нам тогда таким блестящим. Словом, мы узнали друг друга, и этого нам было довольно. Потом мы стали старше, но, по-прежнему забывая о материальных потребностях, продолжали, как прежде, изливать друг другу душу, не вспомнив о том, что у нас есть и тело. И вот теперь внезапно мы заметили, что в нас два существа: одно — сплошное чувство и второе, напротив, — сплошная материя. Первое — наш друг, с которым мы давно и хорошо знакомы, а второе заявило о себе только вчера; оно хочет есть и велит нам работать ради куска хлеба. Вот эту-то часть моего «я», неизвестную моим друзьям, я и продолжал скрывать от них скорее по привычке, чем по какой-либо другой причине. Впрочем, я прекрасно понимаю твое желание узнать меня целиком. Во мне тоже проснется такое любопытство, когда ты начнешь жить самостоятельно и познакомишься с материальной стороной жизни. Могу в двух словах ввести тебя в курс моих дел: мне двадцать лет, а я все еще сижу на шее у матери, которой еле удается прокормить самое себя. Чтобы заработать на хлеб, я вынужден искать работу и пока еще не нашел ее, но надеюсь скоро найти. Итак, вот мое решение: зарабатывать на жизнь, — все равно как, и, чтобы не распроститься с мечтами, заниматься будущим по ночам. Борьба будет длительной, но она не пугает меня. Я чувствую в себе нечто, и если это «нечто» действительно существует, оно не может не заявить о себе рано или поздно. Итак, долой воздушные замки!! Да здравствует железная логика! Зарабатывать на хлеб прежде всего, а потом будет видно, что во мне есть, — может, много, а может, ничего. И вот тогда, если я ошибся в себе, — продолжать зарабатывать на пропитание незаметным трудом и пройти со своими слезами и мечтами по этой бедной земле, как проходят по ней столько других.

Есть один щекотливый вопрос, которого я все же хочу коснуться. Несколько раз, и в последнем письме тоже, ты намекал на то, что можешь предоставить свой кошелек в мое распоряжение. Должно быть, кошелек этот набит не очень туго. Карманные деньги лицеиста! Боюсь, что их еле хватает даже на самые скромные развлечения! К тому же все необходимое мне дает моя мать, и если бы излишнее не было порой важнее необходимого, я не мог бы жаловаться на недостаток денег. Так или иначе, но мне показалось, что ты предлагал мне денег, и я отвечаю вполне откровенно: если они у тебя есть, не так уж много, но столько, что ты можешь ими поделиться, не ущемляя при этом твоих родителей, я принимаю их в качестве займа. — Мое молчание по этому поводу могло бы тебя обидеть, а кроме того, я испугался, что если, рассказав тебе все о своих делах, я откажусь, ты сочтешь меня чересчур самолюбивым.

Теперешняя моя жизнь такова: квартира, в которой поселилась моя мать, чересчур мала, и я снимаю меблированную комнату. Здесь я много скучаю, немного работаю, а по временам читаю Монтеня, чья мягкая и терпимая философия мне очень по душе.

Если ты задержишься с ответом, я отправлю тебе еще одно послание. Жду Сезанна и надеюсь, когда он будет здесь, вновь обрести мою былую веселость.

Передай поклон родителям. Жму руку.

Твой друг.