НАТУРАЛИЗМ © Перевод А. Шадрин

НАТУРАЛИЗМ

© Перевод А. Шадрин

Ну что же, давайте поговорим о нем! Но прежде всего мне хочется, чтобы вы заметили, как я на этот счет подчеркнуто скромен. Вот уже четыре месяца, как я подвизаюсь в «Фигаро», и до сих пор не обмолвился ни словом о пресловутом натурализме! Я писал статью за статьей, и если я решаюсь написать ту, которой от меня ожидали в самые первые дни как некоего кредо, то я делаю это только потому, что неделя была бедна событиями и я не нашел никакого другого материала. Хорошо! Давайте поговорим о натурализме, коль скоро ничего лучшего у нас нет под рукой.

К тому же никаких новых доводов я приводить не собираюсь. Я тысячу раз говорил об этом и могу только повторить сказанное раньше. Но тогда я давал свои объяснения в подземельях оппортунистов, откуда широкая публика не могла меня слышать. Сейчас, когда я обращаюсь к пятистам тысячам читателей «Фигаро», я хочу воспользоваться удобным случаем, чтобы в последний раз выступить в защиту своих определенных положений и попытаться доказать свою правоту.

Итак, я хочу выставить напоказ весь свой позор. Вы увидите, до какой наглости может дойти мое безрассудство. Всем известно, что я и двух слов не могу сказать без того, чтобы не впасть в несуразность, что и мои художественные произведения, и критические статьи столь же глупы, сколь и грязны. Вся наша печать держится на этот счет единого мнения. И все же я хочу успокоить дам и заверить их, что они могут остаться: нет никаких оснований вести дело при закрытых дверях.

Не будем начинать с Адама, но вот несколько фактов из нашей истории литературы.

В конце XVIII века старинные классические правила трещат по всем швам. Вместе с тем великий разрушитель Вольтер не принимает участия в их изничтожении; напротив, он сохраняет эти правила и их защищает. Но рядом с ним появляются Дидро и Руссо и прокладывают литературе новые пути. С приходом Дидро, от которого берут начало наши современные позитивисты, появляются методы наблюдения и эксперимента применительно к литературе. С приходом Руссо католицизм превращается в деизм, поэтическое чувство пробуждается и воспевает мировую душу. За каждой литературной проблемой стоит проблема философская. Пантеисту Руссо суждено было стать отцом романтиков, тогда как позитивист Дидро, несмотря на всю свою противоречивость, становится истинным провозвестником натурализма — ведь именно он первый потребовал подлинной правды и в драме и в романе.

Разумеется, я оставляю без внимания оттенки. Я только подвожу итог и говорю о главном. Но проследите развитие обоих писателей. Оба они — революционеры и ополчаются против классической традиции, против абстрактного героя, созданного на основе догматических правил, чистого сознания, оторванного от тела и от среды. Но последователи их расходятся в разные стороны и в конце концов вступают между собой в борьбу. В то время как романтики сохраняют отвлеченные образы, созданные на основе классических правил, и довольствуются тем, что по-новому их одевают, натуралисты возвращаются к изучению природы человека в ее истоках, заменяют метафизический образ человека физиологическим и больше не отделяют его от определяющей его поступки среды.

Первый отпрыск Руссо — это Шатобриан. Не следует придавать слишком большого значения кажущемуся различию их религиозных воззрений. Шатобриан — в большей степени деист, нежели католик, он больше поэт, чем человек верующий. Ведь это они вместе с г-жой де Сталь и явились настоящими создателями романтизма — христианского искусства в противоположность искусству античному. Известно, что Буало отказывал поэтам в праве обращаться к христианским идеям — он считал это неправомерным с точки зрения как религии, так и литературы. Великий спор старого и нового, который шел на протяжении XVII и XVIII веков, происходил именно на этой почве. И когда, в первой половине нашего столетия, романтики схватились с классиками, это было продолжение все той же битвы, участники которой возродились под новыми именами. Не любопытно разве, что великое общественное движение — христианство — нашло свое полное выражение в литературе лишь спустя тысячу восемьсот лет после смерти Христа?

Шатобриан породил Виктора Гюго. Теперь нашего поэта называют отцом современной литературы и забывают, что основы этой литературы были уже заложены Шатобрианом. Виктору Гюго не пришлось создавать романтизм заново: романтизм существовал уже в «Коринне» и в «Гении христианства». Что Гюго действительно принес нового — так это свою ни на что не похожую риторику и свой лирический талант. Он — такой же деист, как Руссо. Сент-Бев любил говорить: «Гюго давно бы уже вошел в лоно церкви, если бы не его гордость».

Теперь следовало бы перечислить одного за другим всех романтиков. В области романа я назову лишь Жорж Санд, трогательную и мечтательную ученицу Руссо, которая страстно любит природу, но, как и ее учитель, видит эту природу всегда сквозь призму самого причудливого воображения. Таким образом преемственность продолжается до наших дней, могучая, торжествующая: она царила в течение всей первой половины века и только за последние тридцать лет столкнулась с линией Дидро, которая теперь одерживает победу.

Действительно, в то время как романтики затмевали всех блеском своего стиля, натуралисты делали свое дело в тени. Нет ничего удивительного в том, что у риторов было первое время больше власти над толпой, чем у аналитиков, да и самый ход общественного движения привел к тому, что вслед за Революцией победу одержали Шатобриан и Виктор Гюго.

Стендаль был первым преемником Дидро. Повторяю, я не останавливаюсь на оттенках — это увело бы меня слишком далеко. Надо помнить, что Стендаль родился в 1783 году и что он связывает XVIII век с нашим. Цепь эта неразрывна. Противник старинных литературных правил, Стендаль был романтиком ранней поры; это означает, что он обрушился на классиков; но вместе с тем он не замедлил отмежеваться от преемников Руссо, увидав, что они тонут в риторике и под новыми личинами возрождают всякого рода обман. Он пристрастился к точному анализу, сухому и острому, и не имел в свое время никакого успеха.

Вслед за тем явился Бальзак, кипучий гений, который так часто сам не сознает своего истинного призвания. Несмотря на всю пышность своего стиля, которую он доводил до крайних пределов, ожесточенно борясь с лирическими поэтами своего времени, он служил делу той же эволюции, что и Стендаль: это наблюдатель, это экспериментатор, которого прозвали доктором социальных и гуманитарных наук. Сколько бы он ни проповедовал открыто католические и монархические взгляды, все его произведения не становятся от этого менее научными и менее демократическими в широком смысле этого слова. Хоть он и не создал натуралистического романа, равно как и Виктор Гюго не создал романтической лирики, он, вне всякого сомнения, является отцом натурализма, так же как Виктор Гюго — отцом романтизма.

Назову еще Гюстава Флобера, появившегося где-то на стыке линий Бальзака и Виктора Гюго, назову Эдмона и Жюля Гонкуров, наименее классических из всех наших современных писателей, у которых нет предшественников, которые своеобразием своим обязаны изучению XVIII века, прочувствованного и отраженного художниками нашего времени; и, наконец, нас, писателей младшего поколения, — но мы слишком еще вовлечены в борьбу, чтобы нас можно было классифицировать и судить о нас беспристрастно.

Как мы видим, обе линии обозначились весьма определенно. Я отдаю себе отчет, что для того, чтобы меня поняли, мне приходится непременно относить писателей к той или иной группе. Но вообще-то говоря, если я назвал родоначальниками современной литературы Дидро и Руссо, то, повторяю, я сделал это, лишь чтобы показать, что натурализм и романтизм, оба отправляются от одного и того же пункта — от протеста против классического канона. Только сразу же после своей обоюдной победы над классицизмом романтики и натуралисты стали противниками так же, как в наше время — оппортунисты и несогласные.

В области философии романтики останавливаются на деизме: они верны абсолюту и идеалу; это уже больше не суровые католические догмы, это начатки ереси, лирической ереси Гюго и Ренана, для которых бог — и повсюду и нигде. Натуралисты, напротив, обращаются к науке. Они отрицают всякий абсолют, и идеалом для них является только изучение и познание еще не познанного. Одним словом, далекие от того, чтобы отрицать существование бога и приуменьшать его роль, они оставляют его про запас, как некое последнее средство разрешить все человеческие проблемы. Вот из-за чего идет спор.

Все, что я только что изложил здесь, очень скучно; потому я и не торопился писать об этом на страницах «Фигаро». Вы видите, что в натурализме нет даже никакого задора, который мог бы придать ему интерес. Увы! Все сводится только к вопросам философским и научным.

Но хуже всего то, что за этим сам я окончательно исчезаю. Так может ли пострадать мое тщеславие, то легендарное тщеславие, над которым столько смеются мои друзья! Боже мой! Да я же ничего не придумал, даже самого слова «натурализм», которое встречается еще у Монтеня в том самом значении, какое мы придаем ему в наши дни. Слово это уже тридцать лет как употребляют в России,[5] его можно найти у двух десятков критиков во Франции, в особенности же у г-на Тэна. В один прекрасный день я стал повторять это слово, говоря по правде, очень часто, и вот теперь все насмешники находят его смешным и покатываются со смеху. Что за милые шутники!

Если я не создал этого слова, то еще меньше можно говорить о том, что я создал само явление. Только лирическим поэтам вроде Виктора Гюго свойственно воображать, что они нашли целую литературу у себя в кармане.

Романисты-аналитики моего толка слишком хорошо знают, что литературная эволюция создается обществом и что писатель, как бы гениален он ни был, всего-навсего простой рабочий: он приносит свой камень и, насколько позволяют ему силы, продолжает строить старое национальное здание. «Ты непременно чей-нибудь сын», — говорил Альфред де Мюссе, настоящий поэт, чьи глубоко человечные творения останутся жить и тогда, когда иные, куда более велеречивые, но искусственные, рассыплются в прах. От всех гордых словес Ронсара останется всего несколько трогательных строф.

Но я не являюсь главой школы и весело открещиваюсь от этого титула. Еще до Дидро у меня было тридцать шесть тысяч отцов, да и после у меня тоже были великие учители. Видали вы когда-нибудь человека, которого помимо его желания хотят сделать главою школы? Нет? Ну, так взгляните на меня! Напрасно я кричал со всех колоколен, что нет никакой школы, никаких учеников, — наши газетчики оказались глухими и продолжали разыгрывать свою комедию. Они, разумеется, думают, что она остроумна, — и не очень-то они разборчивы.

В действительности, однако, все очень просто. Я только критик, не больше. В качестве такового я изучал нашу современную литературу и поневоле столкнулся с вопросом о ее истоках, о направлении, в котором она, по-видимому, движется. В моих исследованиях меня более всего интересовало общее развитие духовной жизни, то великое движение, которое происходит в обществе под влиянием причин личных и исторических. Таким образом, начав с XVIII века, я в конце концов установил, что натурализм развивается: развитие это сначала проявилось в романтическом бунте, а в наше время привело к внедрению в литературу научных методов наблюдения и эксперимента.

Прочтите внимательно Сент-Бева: какой крик страдания вырывается у него, когда он замечает внутреннее крушение романтизма. Он боролся в первых рядах, он был уверен, что начинается возрождение литературы, что теперь в течение нескольких веков она будет здоровой и сильной, — и вдруг всего за несколько лет романтизм рушится, превращается в карикатуру, в какое-то безумие. Сент-Бев в ужасе; он бросается назад в эпоху классицизма. Он не понял Бальзака, он отверг будущее. Нет! Будущее — за Бальзаком и за его последователями, вот и все. Я всегда довольствовался тем, что утверждал этот факт. Мое кредо в том, что натурализм, — я имею в виду возврат к природе, дух науки, проникший во все области нашего знания, — это движущая сила XIX века. Добавлю, что романтизм первого периода, безумствующий и поэтический, должен неизбежно привести к натурализму, ко второму периоду, позитивистскому и точному. Это вопрос одного только порядка: крепкое государство должно победить любой бунт, дабы не потерпеть окончательного краха.

А что сказать о бранных словах, об оскорблениях, о натурализме репортеров и хроникеров? Этот позабавнее. Он поставляет разные материалы для театральных обозрений истекшего года и фантастические вымыслы для передовиц. Это натурализм парижских насмешников. Парижу непременно нужна игрушка.

Сидя в своем углу, я больше всего веселюсь, когда самый обыкновенный забавник притворяется серьезным, делая вид, что все понимает, и пускается в самые вздорные эстетические суждения по поводу натурализма. Он проводит грань: есть хороший натурализм и натурализм дурной; это все равно что сказать, что наука сводится к вопросам приличия: одно вещество соединяется с другим, но его просят не очень при этом усердствовать, ибо рядом дамы. Умоляю вас, поймите раз навсегда! Натурализм всего-навсего метод, и даже меньше того — это путь развития. Сами произведения — уже особая статья.

Ну а теперь нападайте на мои романы, если они вас возмущают. Они противны, отвратительны, мерзки: тем хуже для меня! Это не имеет никакого отношения к натурализму. Я не такого высокого мнения о себе, чтобы считать, что представляю собой целую литературу. Что за безумие — все мельчить и на примере моей скромной персоны судить о литературной эволюции, которая длится уже сто лет! Ах, черт возьми, я пишу то, что считаю нужным писать; за это меня будут судить. Но раз я не беру на себя ответственности за произведения, которые издаются где-то рядом, я не собираюсь возлагать ответственность за мои произведения и на литературу моего времени.

Итак, в качестве критика я устанавливаю развитие натурализма, который отделился от романтизма и в настоящее время торжествует. Это развитие неоспоримо. Что же касается меня как романиста, то здесь я верю только таланту. Процессы эволюции проходят и сменяют друг друга, а произведения остаются. Взрастите в себе большой талант, постарайтесь сказать правду о вашей эпохе: в этом и заключается бессмертие. А если ко мне и дальше будут приставать, я признаюсь, что по гордости моей я мечтаю об одном: быть среди всей анархии нашей литературы миротворцем идей и формы, одним из солдатов порядка, классиком, который трудится над созданием государства прочного и окончательного, построенного на научной основе.