Юрий Белов ИЗВЕРГНУТЫЙ
Юрий Белов
ИЗВЕРГНУТЫЙ
Может, я против науки? Упаси боже! Я против ее самоуверенности. Если наука перестает понимать, что она — всего лишь работник на постройке этического максимума, она становится тормозом и обманом. И в результате огромная природа и дрожащий человек на краю неведомого.
М. Анчаров
Его неумолимо выбрасывало на Дно Вселенной, туда, где Черное Ничто распахивает миллионолетнюю пасть и гасит одинокие звезды.
В первые макросекунды Забвения он в панике метался из слоя в слой, пытаясь в этом необъятном времени, в этом вечном пространстве найти свои Здесь и Сейчас. Но неизгладимое клеймо Канона делало свое дело, и он раз за разом обваливался на Дно, раздавленный и жалкий.
Отлежавшись, он снова крался в Галактику. Там он укрывался от безжалостных солнц крутыми боками гигантских планет, сонно переваливающихся, сладко позевывающих чудовищными ураганами черных бурь. Безмятежными улыбками встречали его небольшие благоустроенные планетки, сверкающие всеми оттенками голубого и зеленого. В их добродетельно фотосинтезирующем растительном океане хрюкали, взревывали, пищали и с повседневной скукой пожирали друг друга тупые твари, с лязгом щелкающие ядовитыми челюстями, с которых падала на нежно-зеленую травку вязкая черная слюна. Здесь мирная тишина межзвездного псевдоастрала взрывалась волнами ярости, вспышками животного ужаса, ураганами ненависти и боли…
Эхо живых миров долго преследовало его. Оно звучало памятью бесчисленных поколений живого, нагло рождающегося, исступленно карабкающегося по лестнице восхождений, срывающегося со скользких ступеней в кричащую бездну, но снова и снова в бесконечном чередовании попыток перебирающего ластами, лапами, ногами в вечном стремлении вверх. Это эхо тревожило, проявляя старую боль, но он упрямо стремился к нему. Он не мог иначе.
Самыми страшными были те мгновения, когда он вдруг врывался в поток чьего-то сознания. Запах разума панически пугал его, заставляя стремглав бросаться в пучину пространства, разрываясь от невыносимых страданий, шарахаясь от страшных теней Нирманокайя. К счастью, такое случалось редко: он выбирал самые отдаленные области Галактики, бедные светом и жизнью. Когда боль отступала, он искал теплые эфирные течения и, покачиваясь в сладкой истоме, плыл, отдавшись на волю волн. В такие минуты ему казалось, что у него снова есть тело.
Он старался вспомнить ощущение здорового, сильного тела, гибкого и быстрого, могучего в своем совершенстве. Запретные вспышки былой памяти давались ему дорого. Он знал: каждое нарушение Канона удлиняет и без того огромный срок Забвения. Собственно, время для него не существовало, как не существовало и расстояние. Одной мыслью он мог вернуться к родной планете. Но тогда будет Аркана.
При мысли об этом страх захлестывал ледяной волной, срывая серый туман и с ужасающей ясностью проявляя в сознании кипящую слизь Арканы. В копошащейся тьме с животным треском лопались огромные пузыри, скрежетало, ревело и визжало на разные голоса сумасшедшее эхо. Ни один луч света не проникал сюда из остального мира. Мерзкая инфраастральная грязь седьмого подплана в Аркане казалась верхом мечтаний. Ибо из Арканы не выходили в Эволюцию. Из нее дрожащий комочек Сущности выбрасывался на Дно, с запретными переходами на все энергетические уровни высших планов.
А затем появлялся Канон. Он горел жгучим пятном запрета везде, куда бы ни обратились лучи сознания. Только очень не скоро Извергнутый привыкал к нему и уже не содрогался под его жестоким, мертвенным светом.
ИЗВЕРГНУТЫЙ!
Сколько безысходности в этом слове! И позора, страшного позора. Ведь почти все возвращались в Эволюцию. Отбыв положенный срок в седьмом подплане, возвращались туда развратники и убийцы, алкоголики и наркоманы, палачи Инквизиции и Рейха, умалишенные и самоубийцы. Неизмеримо падали в развитии черные маги — отщепенцы, не удержавшиеся от соблазна всемогущества. Но и они возвращались.
Не возвращались только Извергнутые.
Иногда он натыкался на скорлупки — единственные относительно живые существа, которые он встречал уже много вечностей.
Скорлупки почти не излучали. Серенькие и глупые, они плавали в пространстве, ничего не чувствуя, бездумно хрюкая от восхищения собой и презрения ко всему остальному. Скорлупки разлагались. Они не помнили, кем были когда-то. Не помнили, чьи чувства наполняли их кипучей, пламенной жизнью. Они не умели помнить. Они только медленно растворялись в межзвездном псевдоастрале, сбрасывая оковы формы, давая материал для созидания.
Созидание! Оно зарождалось где-то в глубине. Оно стучало пульсом каналов, звенело музыкой чакр. Оно захватывало ритмом колебаний, затягивало в водоворот роста, вихрем врывалось в ментал, вспенивая мысли, разрывая тишину шумом водопадов материи.
СОЗИДАНИЕ…
Он помнил его сладостную лихорадку. Ступень за ступенью, медленно и бесконечно стремительно формировало оно схему нового Воплощения. Казалось, пустое пространство закипает, и нарастают на сущность слои материи, облекая ее во все более жесткие вибрационные связи…
Созидание начиналось в момент зачатия. Содрогались в сладкой муке оргазма два тела; вихрем врывался сперматозоид в огромный шар яйцеклетки… И Созидание вступало в свои права Могучий столб энергии, сопровождая Сущность, падал в материнскую плоть, заставляя ее корчиться и стонать в безумной радости. Сущность бросало в глубину прелестного цветка, переливающегося сотней оттенков: чакра встречала ее энергетическим всплеском и надежно закрывалась, предохраняя будущего человека от внешних воздействий.
Девять лун набегали на Сущность волны материи. Тысячу раз в секунду. Девять лун материнская кровь питала формирующийся организм. Тысячу раз в час.
И когда первый крик возвещал рождение нового человека, Созидание отступало. А впереди открывалась жизнь.
Он никогда не спал.
Выход на любой подплан астрала был для него закрыт. Канон горел ярким, злым огнем, и на грани перехода тонкие иглы с холодной жестокостью начинали впиваться в чакры. Боль росла, становясь все более страшной и острой, росла, как растет гриб атомного взрыва, гипнотизируя своей мрачной громадой, увлекая в глубину мрака и мучений, где царит ВЕЧНОСТЬ.
Ядерный взрыв… Преступление против Эволюции!
НЕТ!
Он остерегался приближаться к барьерам. В пустоте Космоса легче убежать от пустоты в душе.
Извергнутый был обречен собирать информацию о самых грубых слоях мира, капля за каплей воздвигая сталагмит своего восхождения. Его работа напоминала работу муравья, укрепляющего основание пирамиды Хеопса. И все-таки она давала призрачную надежду снова подняться на вершину сверкающей в первозданной тьме лестницы Эволюции.
Эту лестницу начал создавать раскаленный шар, постепенно сжимающийся в желтую звезду. Затем остывающие планеты последовательно вносили свою лепту в монолит фундамента, и вот, наконец, в излучения минералов сначала еле слышно, а затем все громче и громче вплелись астральные гейзеры живой протоплазмы.
Темп все убыстрялся. Живое рвалось наверх, порождая все более совершенные формы, стремясь наиболее полно выполнить главный закон Эволюции: ЖИТЬ! Жить, чтобы жить. Жить, чтобы оставлять потомство. Жить, чтобы ЗНАТЬ!
Все более и более тонкие вибрационные связи возникали и рушились, оставляя свой след во Вселенной — информацию.
Священен был тот миг, когда в бурлящем жизнью астральном океане взошли первые ростки мысли — появился Человек, знаменуя собой вступление Вселенной в новый круг — круг Ментальных Превращений.
Он тоже был человеком. И не один раз. Сумбурные вспышки воспоминаний возникали и гасли, оставляя то горьковатый дым костра, то треск выстрелов, то утреннюю прохладу горной речушки.
Иногда ему удавалось задержать ускользающую нить былой памяти.
Он брел по колено в жидкой грязи. Черный балахон, не снимаемый много дней, противной мокрой тряпкой лип к спине и рукам. Между низким свинцово-серым небом и бурой хлюпающей землей висела мутная пелена дождя. Мокрые волосы сосульками свисали на глаза. Он не обращал на них внимания и только методично вытаскивал из болота онемевшие от холода ноги и снова погружал их туда, каждый раз все ближе и ближе к заходу, к уже полузабытому дому.
Что-то упрямо давило на правое плечо. Давило уже очень давно, и, когда боль стала невыносимой, он просунул ослабевшую руку под наплечный ремень и мучительным усилием, от которого закружилась голова, сбросил в грязь кривую сарацинскую саблю, отделанную золотом и каменьями. Глухо чавкнуло за спиной. Он не оглянулся. Он шел дальше, шатаясь, как пьяный, а туман в мозгу ширился, гася мысли, придавливая к земле. Затем он упал лицом в зловонную жижу и, содрогаясь в страшных судорогах, извивался в ней до тех пор, пока из выворачивающегося наизнанку желудка вдруг не хлынула в рот теплая горькая кровь…
Кажется, это он уже видел когда-то во сне?
Почему-то наиболее ярко запомнилась смерть.
Сначала рождался страх. Животный, липкий. Он впивался в сердце бульдожьей хваткой, путая мысли, не оставляя ничего, кроме вопящего отчаяния… И вдруг он отступал. Человек оказывался наедине с тишиной. И приходило спокойствие. И росло в душе чувство естественности происходящего. Боль и страх оставались где-то внизу, где на больничной койке лежало что-то смутно знакомое, но уже неважное и ненужное. Мир, такой огромный, уходил в прошлое, как комната, из которой вышел под звездное небо. Лучи ума обращались вперед, туда, где мерцающая завеса скрывала Черту.
Подходя к Черте, человек наслаждался ощущением тепла и покоя, как продрогший путник, завернувшийся в плед у любимого камина, когда жар огня изгоняет из души беспокойство и неуверенность, холод и мрак.
Черта встречала утренней свежестью. Холодок пробегал по чакрам, пробуждая привкус студенческих лет и извлекая из памяти слово «экзамен». Отдых кончался, начиналась работа. Человека втягивал лихорадочный темп Эволюции. Спираль, пронизывающая мир сквозь все энергетические слои, влекла Сущность по своим кругам, по тем, куда все в конце концов возвращается. Пронзая ливень разночастотных вибраций, астральное тело разрушалось: подводился итог жизни.
Сначала умерший попадал в мутные волны седьмого подплана. Здесь все было грязным и серым. Сама грязь эта, насыщенная низкими страстями, казалось, изрыгала дикие вопли и стоны. Большинство людей проскакивало этот слой почти мгновенно. Но еще долго стоял в ушах страшный ропот его обитателей.
Все выше и выше. Астральное тело, формировавшееся всю жизнь, запечатлевшее все, что совершил человек: и добро и зло, и подлость и благородство, теперь планомерно разлагалось. Как снимает хозяйка кожуру лука, так Эволюция снимала с Сущности слои излучений. Сменяя друг друга, появлялись и исчезали все более светлые и прекрасные миры. Последними оставляли Сущность самые высокие порывы души: Любовь и Нежность во всем своем лучистом великолепии. Этим знаменовалось вступление в Ментал — Царство Мыслей и Образов.
Все дальше вверх и все ближе к тому моменту, когда прозвучит Приказ, и Сущность помчится вниз, давая начало новому человеку. Круг снова замкнется.
Иногда, повинуясь неслышному толчку ассоциаций, в нем просыпался Профессор. Последняя жизнь. ПОСЛЕДНЕЕ воплощение.
Каким праздником были эти слова в Шамбале! И каким ужасом дышали они в Аркане.
Последняя жизнь…
Он стоял посреди лаборатории и думал. Это было его любимым занятием — думать. Он думал, засыпая и просыпаясь, заваривая кофе и поджаривая сандвичи. Ему часто казалось, что и во сне мозг продолжает методично перебирать тысячи бит информации. Почти каждую ночь в его кабинете вдруг зажигался свет и горел уже до самого утра.
Это были месяцы исступленной работы, месяцы, когда решалось, кто будет первым — они или немецкая группа. Многие из участников Проекта страшились успешного результата. То, что должно было родиться, брезжило черной зарей ужаса и боли, вожделенным уханьем обитателей ночных кошмаров и миллионами смертей. Но из двух зол приходилось выбирать меньшее, и гонка продолжалась.
И только Профессора не посещали сомнения. Он работал не от страха перед Гитлером, которого он презирал, хотя и разделял многое из его взглядов. Профессор работал во имя Науки, единственного, ради чего стоило жить.
Наука была для него всем. С того самого момента, когда первый раз явилась в образе Прекрасной Феи. Поступь ее была легка и изящна. Белое платье свободно ниспадало с плеч, подчеркивая божественность и чистоту.
Он любил ее. Преклонялся перед ней. И гордился своей близостью с ней. Ведь он был ее слугой, ее избранником. Какое ему дело до остального мира? Люди — слепые котята, тупицы, скудный разум которых не в состоянии осознать Великий Смысл Бытия — служение Науке. Что занимает их? Стишки, песенки, сказки… Какую информацию они несут? Слезы и вздохи! Вздор! Чувства вообще мешают. Их нужно подавить без жалости и сожаления. Заставить их служить единственной цели — интересам Науки, Царицы Точного Знания.
Он без особого труда создал себе мир, в котором не было ничего лишнего. Имело смысл только то, что можно было доказать или опровергнуть. Все неалгоритмизирующееся смысла не имело, а поэтому вызывало у него только раздраженное недоумение.
Именно это чувство он испытал, когда перед ним, прямо из воздуха, возник светящийся силуэт с золотистым нимбом вокруг головы. Какая-то постоянно действующая часть подсознания сразу активизировалась и впрыснула в мозг что-то ядовито-язвительное, мерзко пахнущее цинизмом и растлением духа.
— Так чернорясые все же правы и ангелы иногда являются смертным? — презрительно кривя губы, проговорил он.
Светящееся существо чуть шире открыло глаза, и голубое сияние заструилось разумной речью. Картина за картиной замелькали образы, окрашенные поразительными по своей остроте чувствами.
Профессор вздрогнул, увидев свою мать, тихую женщину, скончавшуюся еще до войны. Она неуверенно улыбалась, молитвенно сложив руки на высушенной горем груди. За ее спиной ощущалось присутствие всех матерей, чьи сыновья трудились над Проектом. Их было много, и они просили его. Он хотел было прислушаться к их мыслям, но привычное раздражение вспыхнуло в нем, и мать сжалась, как тысячи раз прежде, когда пыталась вот так же поговорить с сыном и наталкивалась на ледяные глаза за ледяными стеклами очков.
Потом был маленький мальчик. Белокурые волосы обрамляли его светлое лицо. Он был красив, гораздо красивее Профессора, хотя родился на два года позже. Его красота причиняла старшему брату острую боль, и тот мстил младшему, часто и без всякой причины обижая его. Они оба знали, почему светловолосый Отто вдруг сорвался с крыши пивоваренного завода, сломав позвоночник и испачкав кудри кровью и мозгом. Но Отто все же смотрел в глаза старшего брата и просил. Он не держал зла, но Профессору было наплевать на его прощение. Даже мертвый мальчик был красивым и светлым, и привычная злоба душной волной ударила ему в лицо.
Потом была девушка. Профессор уже не помнил ее имени. Она была студенткой в одной из групп, где он вел занятия по атомной физике, и ее восхищенный близорукий взгляд мешал сосредоточиться на учебном материале. Неприятно вспомнился жесткий и холодный стол в лаборатории, когда он набросился на нее, решившуюся говорить о любви. И болезненный бурный коитус сквозь стоны и закушенные губы. И испачканный кровью халат, и необходимость говорить что-то ей, рыдающей задушенным прерывающимся голосом. А потом была речь о его взглядах на жизнь. И он безжалостно втоптал в грязь нелепые розовые слюни, а рыдания медленно затихли, и лишь застывшая в покрасневших глазах боль портила программное выступление.
Известие о ее смерти вызвало у него приступ страха — липкого, обессиливающего. Но все обошлось. От ее глупого идеализма все же была некоторая польза: она не упомянула его в своей предсмертной записке. Страх отступил, но долго потом он просыпался от острой боли в шее, и похолодевшие пальцы судорожно хватали несуществующую веревку.
Девушка тоже просила. И с ней вместе просили тысячи людей, уже умерших и еще не родившихся. Просили звери и птицы, рыбы и насекомые. Просили странные существа, похожие на иллюстрации к детским сказкам, и еще более странные, ни на что не похожие.
Но звери всю жизнь оскорбляли его обоняние, а птицы позволяли себе гадить на новое пальто. Рыбы безмозгло разевали немые рты, забитые противной слизью, насекомые же, напротив, жужжали и кусались, часто надоедая бестолковыми перемещениями и редко радуя своими раздавленными тушками. Человечки из детских книжек не существовали по определению, а иные существа не существовали тем более.
Звери шарахнулись от злобного удара трости, птицы разлетелись от раскаленного свинца, смертельной рвотой исторгаемого охотничьим винчестером. Гномы и эльфы, феи и хоббиты утонули в презрительном плевке. А люди, безмозглые и опять что-то требующие, в очередной раз натолкнулись на ледяной кокон высокомерия и фанатизма…
И тогда зазвучали небесные трубы, и отброшенный к стене Профессор увидел в невообразимой высоте ослепительное лицо существа настолько высшего, что не было никакой возможности сомневаться в факте его существования. И пел миллионоголосый хор, как будто само пространство звучало огромным, божественно прекрасным музыкальным инструментом.
И дрожащий первым в жизни священным трепетом, Профессор со слезами и болью в костлявых коленях узнал, что все участники Проекта согласны медленно завести работу в тупик. И что немецкая группа уже сумела запутать Рейхсканцелярию, и у Гитлера бомбы не будет.
Он узнал, что русская группа, неожиданно близко подошедшая к успеху, с риском для жизни свернула в сторону, и у Сталина тоже не будет бомбы.
И он почти уже примирился с необходимостью заморозить Проект, когда небесный хор вдруг отдалился, отброшенный свистом и воем. А потом в небе разлилось лиловое сияние, и черные крылья взметнулись над половиной мира. И в мире стало тесно, и скрестились две воли, и закипели две энергии запредельного могущества и силы. А Профессор очнулся, мокрый от пота и слез и понял, что еще не умер.
Преодолевая страх, он прокрался к холодильнику. Виски обожгло горло, противная слабость не давала стоять. Но он уже знал, что будет работать до конца.
Он работал. Работал, несмотря на косые взгляды коллег и ночные посещения. Он избегал бывших друзей и напивался пьяным каждую ночь.
Эхо взрыва близ Аламогордо наполнило его торжеством. Он чувствовал себя единственным верным слугой Прекрасной Феи. Царица Точного Знания улыбалась ему загадочной улыбкой и чего-то ждала.
Через двадцать дней выяснилось, чего.
Хиросима…
Нагасаки…
У Прекрасной Феи были пустые глазницы и мертвый оскал гнилых зубов.
Профессор помнил гробовую тишину аудитории, где докладывались результаты…
В эту ночь спиртное не помогло, и ему пришлось глотать снотворное. Таблетку за таблеткой. До самой Арканы.
Медленно и неотвратимо проваливался он в толщу материи, и дьявольский хохот сотрясал оставленное на Земле тело.
И когда Блюстители Кармы вонзили в него свои безжалостные острия, он понял, что совершил Преступление. Преступление против Эволюции.
Да и мог ли не понять?