1975

1975

…В это мгновение в гостиную вошел человек среднего роста, классический дачник в потрепанных брюках и свитере со стоячим воротником. Он держал за гриф поцарапанную во многих местах гитару и почесывал седеющую бороду.

Базаров в безупречном костюме, на котором странно смотрелся комсомольский значок, попивал вечерний чай. Он прихлебывал его осторожно, несколько по-молчалински, но в остальном манеры его были удивительно хозяйскими. Он оглядывал убогую кирсановскую дачку, как будто все это уже было его.

— Это Базаров, дядя, — представил его Аркадий. — Комсорг курса, заместитель командира нашего биофаковского оперотряда. Знаешь, у нас один пьяный дурак выкинул с третьего этажа в общаге стенд с отличниками и с цитатами из документов XXIV съезда, так Евгений его догнал, обличил и исключил!

— Да-да, — рассеянно сказал Павел Петрович, присаживаясь к столу.

— Однако, дядя у тебя, — шепнул Базаров.

— Ой, и не говори. Хэмингуэя на стенку повесил, Аксенова читает, — Аркадий кивнул на стопку старых «Юностей» в шкафу. — В походы ходит с такими же старперами…

— Так-так, — рассеянно повторял Павел Петрович. — А вы, значит, по комсомольской линии?

— По комсомольской, — снисходительно пояснил Базаров.

— Очень интересно. А оперотряд зачем же? Ведь своих же сдавать приходится…

— Не сдавать, — солидно сказал Базаров, — а стаскивать с ложного пути. Сами потом спасибо скажут. И ведь, знаете, не век в комсомоле сидеть. Надо и о партии думать. Социальное происхождение у меня подходящее.

— Какое же у вас происхождение? — живо заинтересовался Кирсанов.

— Мой отец — врач, — пояснил Базаров. — На севере долго работал.

— А! — оживился Кирсанов, — «Коллеги»… Помню, помню! Добровольцем, значит, поехал?

— Распределили, — сурово признался Базаров. — Ну ничего. У нас так не будет. У нас нормально распределяют, если есть общественные нагрузки. А у меня есть общественные нагрузки, — Он сказал это с таким значением, словно предупреждал, что в кармане у него кольт.

— Скажите, — робко начал Кирсанов, — ну а вот совесть — она как? Ведь вы же не можете не видеть, как много сейчас всего… не по совести. Вы ведь, наверное, в магазины ходите. Книжки читаете. Понимаете, что все это жестяное громыхание — оно от бессилия. Зачем же вы пошли в комсорги? Времена ведь не прежние. На веревке никто не тянул.

— Чудак вы, — хохотнул Базаров. — Это же все не всерьез.

— Не всерьез? — вскинул птичью головенку Кирсанов.

— Конечно. Кто же в это верит? Говорим одно, думаем другое, а делаем третье. И всем удобно. А что вы со своей правдой лезете? Правда, если хотите знать, у каждого своя. Моя правда в том, что батя будет на старости лет в нормальной больнице лежать и паек в праздники кушать.

— Но как же принципы? — опешил Кирсанов. — Вы ведь молодой человек. Молодости так свойственно бороться… искать правды…

— Правда, папаша, — смачно сказал Базаров, хлопая его по колену, — в том, чтобы каждый обеспечил сам себя. И не лез в чужие дела. Это вам понятно? А от вашей правды одни неприятности, у нас один такой был, правдивый. В психушке сейчас, аминазином лечится. Больше, говорит, не буду.

— А как же бумажный солдат? — пролепетал Кирсанов. — А как же последний троллейбус? Надежды маленький оркестрик?

— Знаете, — доверительно сообщил Базаров, — мне ближе Кобзон.

И хорошо поставленным сочным басом пропел:

Мне не думать об этом нельзя, И не помнить об этом не вправе я. Это наша с тобою земля, Это наша с тобой биогра-фи-я!

— Нет, — скорбно сказал Кирсанов. — Не наша.

Но Базаров его не слышал. Как все комсорги, он любил попеть и ни на что не обращал внимания, пока не дошел до последнего куплета.