Вся Россия — наш сад

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

Вся Россия — наш сад

сладкие пытки родины

Высказываясь однажды о «Дне опричника» Владимира Сорокина, Артемий Троицкий упомянул о садомазохизме русского патриотизма как о чем-то общепризнанном. Генезис этого садо-мазо занимает меня давно и никем, кажется, как следует не описан. Нет слов, в том, чтобы слишком пылко отдаваться родине и желать насилия с ее стороны, в самом деле есть нечто эротическое и притом болезненное, — но это, конечно, не только русское явление. Штука, однако, в том, что именно в России у него есть любопытные особенности и слишком устойчивая садическая окраска. Вспоминаю газетный очерк 1979, кажется, года — там «Комсомолка» рассказывала о подвале, в котором старшеклассники играли в гестапо. Подчеркиваю — старшеклассники, а не какие-нибудь пионеры; «гестаповцы», насмотревшись «Семнадцати мгновений» и много еще чего, устраивали сексуальные оргии, имитации повешений, расстрелов, допросов — и все это с участием девушек, которые не только не возражали, но здорово вошли во вкус. Все это было описано хоть и с пылким пафосом отвращения, но весьма откровенно по тем временам: чувствовалось, что и авторы относятся к происходящему с живым интересом. В финале следовал неизбежный гражданственный монолог — вот, к услугам этой молодежи были кинотеатры, библиотеки, кружок мягкой игрушки, но их неумолимо тянуло в подвал. Что же это такое?!

Кажется, все наши разговоры о путях России отчасти напоминают эту беспомощную руладу. Вот же, к нашим услугам созидание, всякие национальные проекты, здравоохранение и образование, и строительство настоящей демократии, — но всех почему-то неумолимо тянет в подвал родного подсознания, в разделение на истребляющих и истребляемых, в общенациональную оргию, которую неустанно пытаются спровоцировать то одни, то другие. А почему? А потому, что это интереснее. Ясно же, что самомазохистские игры значительно интереснее кружка мягкой игрушки. А мы сами себе мягкая игрушка, и при первой возможности сбиваемся в этот кружок — предлог может быть любым, вплоть до разведения помидоров. Можно выбросить в России самый невинный ботанический лозунг — и население по отношению к нему немедленно поделится на западников (растлителей) и почвенников (запретителей), после чего польется отнюдь не томатный сок. Нынешняя стабильность чревата все тем же подвалом — эту изумительную особенность русского эроса и русской власти наглядно демонстрируют садомазохистские сайты интернета.

Это искаженное, но чрезвычайно интересное пространство впервые открылось мне, когда я в 2000 году собирал материалы для «Оправдания». Там описана секта самомучителей, непрерывно подвергающих друг друга изощренному насилию, — и для достоверности мне понадобился сайт, посвященный истории пыток в России. Как ни странно, о самих пытках там было не так уж много — зато весь прозаический отдел сайта был битком набит рассказами бесчисленных анонимных авторов, чьи творения по изобретательности далеко превосходили позднего Пазолини. Почти во всех этих рассказах — частью фантастических, частью исторических, — представители власти изобретательно насиловали и казнили представителей народа. Власть бывала разная — иногда фашистская, иногда комиссарская, но одинаково неумолимая. Также во всех рассказах и фантазиях, наводняющих сайт, было заметно знакомство с книжной серией «Пионеры-герои», отлично памятной мне по детству. Эти сборники были истинной усладой садомазохиста: там подробно, со смаком излагались истории из цикла «Мужчины мучили детей», причем описание подвигов несчастных пионеров занимало едва треть очерка и было выполнено, прямо скажем, без волнения, с холодным носом. Зато едва дело доходило до пыток и расправ, повешений и расстрелов, допросов и издевательств — авторы щедро демонстрировали весь наличный талант. Впрочем, ведь и в «Поднятой целине» комсомолец агитирует казаков сдавать зерно путем подробного и смачного рассказа о пытках, которым подвергли зарубежного комсомольца:

«… Так вот, вели они агитацию за свержение капитализма и за устройство в Румынии Советской власти. Но их поймали лютые жандармы, одного забили до смерти, а другого начали пытать. Выкололи ему глаза, повыдергивали на голове все волосы. А потом разожгли докрасна тонкую железяку и начали ее заправлять под ногти…

<…> Жандармы тогда стали резать ему шашками уши, нос отрезали. „Скажешь?“ — „Нет, — говорит, — умру от вашей кровавой руки, а не скажу! Да здравствует коммунизм!“ Тогда они за руки подвесили его под потолок, внизу развели огонь…

— Вот, будь ты проклят, какие живодеры есть! Ить это беда! — вознегодовал Аким Младший.

— …Жгут его огнем, а он только плачет кровяными слезами, но никого из своих товарищей-комсомольцев не выдает и одно твердит: „Да здравствует пролетарская революция и коммунизм!“

— И молодец, что не выдал товарищев! Так и надо! Умри честно, а друзьев не моги выказать! Сказано в писании, что „за други своя живот положиша…“

Дед Аким пристукнул кулаком и заторопил рассказчика:

— Ну, ну, дальше-то что?

(Деду Акиму интересно, — Д.Б.)

— …Пытают они его, стязают по-всякому, а он молчит. И так с утра до вечера. Потеряет он память, а жандармы обольют его водой и опять за свое. Только видят, что ничего они так от него не добьются, тогда пошли арестовали его мать и привели в свою охранку. „Смотри, — кажут ей, — как мы твоего сына будем обрабатывать! Да скажи ему, чтобы покорился, а то убьем и мясо собакам выкинем!“ Ударилась тут мать без памяти, а как пришла в себя — кинулась к своему дитю, обнимает, руки его окровяненные целует…

Побледневший Ванюшка замолк, обвел слушателей расширившимися глазами: у девок чернели открытые рты, а на глазах закипали слезы, Акимова жена сморкалась в завеску, шепча сквозь всхлипыванья: „Каково ей… матери-то… на своего дитя… го-о-ос-поди!..“ Аким Младший вдруг крякнул и, ухватясь за кисет, стал торопливо вертеть цигарку; только Нагульнов, сидя на сундуке, хранил внешнее спокойствие, но и у него во время паузы как-то подозрительно задергалась щека и повело в сторону рот…

— „…Сынок мой родимый! Ради меня, твоей матери, покорись им, злодеям!“ — говорит ему мать, но он услыхал ее голос и отвечает: „Нет, родная мама, не выдам я товарищей, умру за свою идею, а ты лучше поцелуй меня перед моей кончиной, мне тогда легче будет смерть принять…“

Ванюшка вздрагивающим голосом окончил рассказ о том, как умер румынский комсомолец, замученный палачами-жандармами. На минуту стало тихо, а потом заплаканная хозяйка спросила:

— Сколько ж ему, страдальцу, было годков?

— Семнадцать, — без запинки отвечал Ванюшка и тотчас же нахлобучил свою клетчатую кепку. — Да, умер герой рабочего класса — наш дорогой товарищ, румынский комсомолец».

Немудрено, что после этой истории семья Акима немедленно сдала государству весь наличный хлеб.

То, что многие популярные сетевые ресурсы, посвященные садомазохизму, делаются именно в России, — само по себе факт весьма показательный. Но куда интереснее то, что на любом snuff-форуме или bdsm-сайте иностранного происхождения исключительно высоко ценятся русские фотографии, а российские посетители составляют добрую половину садомазохистского интернационала. Они же поставляют на эти сайты львиную долю публикуемых там историй о допросах и пытках отважной комсомолки в 1943 году или о наказании нерадивой секретарши олигарха полвека спустя.

«Я сижу в офисе, рабочий день близится к концу. В мой кабинет входит секретарша. Рената. Я никогда не назначаю секретарш сам, это делает менеджер по кадрам. Но ему достоверно известен тип девушек, которых мне нравится видеть в должности секретарши. Стройные длинные ноги, овальное лицо, серые глаза и длинные темные волосы, заплетенные в косу. На секунду я представляю, как схвачу Ренату за косу и она выгнется, глядя на меня своими большими глазами».

Нетрудно догадаться, что и как он сейчас сделает с Ренатой: бизнесмен он, энкаведешник или комиссар — в данном случае совершенно не принципиально. Впрочем, как и в русской жизни двадцатых или сороковых.

Это вам не какая-нибудь давно известная связь эроса и танатоса, описанная фрейдистами, — тут танатос приобретает четко выраженные государственные, властные формы. Жертва — всегда женщина, которую либо бьют, либо насилуют, либо подвешивают на ближайшем дереве; палач — почти всегда мужчина, облеченный властью. В этом смысле чрезвычайно интересны рассказы анонимного автора, специализирующегося в библиотеке «Пыток и наказаний» на описаниях школьных репрессий — удавливании нерадивых учениц и т. д. Особенно занятно, что все эти казни проходят со строжайшим соблюдением бюрократической процедуры: казнимому приходится долго дожидаться в приемной, заполнять бесчисленные формуляры, причем тетки в белых халатах беспрерывно ворчат, сетуют на нерасторопность жертв и проклинают свою горькую участь. Этот элемент бюрократии, прокрадывающейся и в самые темные и тайные грезы поклонников BDSMа, наглядно иллюстрирует одну из главных особенностей советского сознания: чтобы вынести невыносимое, наши люди научились воспринимать его эротически. Это тот соус, под которым можно съесть что угодно. В результате сидение в бесконечной очереди к врачу или жэковскому чиновнику приобретает аппетитные садомазохистские обертона. Ведь именно в России частного человека мучают жесточе и изобретательней всего — как правило, без всякой внятной цели: только здесь получение ничтожной справки способно растянуться на месяцы, и все это без малейшей государственной необходимости. Все это проникает в сознание — и причудливо преображается в истории о том, как казнь целой семьи (рассказ «Казнь семьи Чуприных») сопровождается десятками бессмысленных, но живописных дополнительных мучительств и сопрягается с вполне базарным хамством казнящего персонала. Аналогичным хамством сопровождается «Казнь Оли Вьюрковой» — впрочем, перечислять эти рассказы бессмысленно, их несколько десятков, и различаются они разве что авторскими стилистиками. Рассказ «Межшкольный центр» поражает не столько подробным описанием удушения двоечницы на гарроте, сколько столь же детальным изложением предшествующей процедуры:

«Когда медсестра — уже другая — вывела из процедурной в девятый кабинет Галю, раздетую догола и, говоря официальным языком, подготовленную к умерщвлению, а на самом деле оглушенную нарочито бездушным обращением, мама уже поджидала ее там. Они кинулись друг другу в объятья, и Нина, вспомнив наставления обеих медсестер, уронила на пол пакет с одеждой и зарыдала в три ручья, так что несчастная женщина принялась целовать и успокаивать дочку вместо того, чтобы думать свои думы, а того пуще — расспрашивать девушку про подготовительные процедуры: как и всюду, где речь идет о жизни и смерти, работников сюда подбирали неболтливых, а сами юноши и девушки уносили эти подробности на тот свет. Об этом, между прочим, заботился и врач, занятый заполнением карточки, так что мама и дочка на самом деле не беседовали, а отвечали на множество вопросов: фамилия, имя, отчество, дата и место рождения; те же сведения о родителях; адрес, телефон, живет с отцом (отчимом) и матерью (мачехой), только с матерью (мачехой), только с отцом (отчимом), дедом, бабкой, опекуном — нужное подчеркнуть; вес, рост стоя и сидя, объем шеи, плеч, груди на вдохе и на выдохе, талии, бедер — сестра, кое-как оторвав Галю от матери, то подводила ее к весам или ростомеру, то обтягивала тело Гали портновским сантиметром, — в какой школе училась, кем направлена и за что».

Весьма эротичен сам по себе феномен русского запретительства — разумеется, не более осмысленного, чем бюрократия. Меня всегда интересовало: чем в действительности руководствуются депутаты Госдумы и иные радетели о духовности, призывая запретить то или иное шоу или репрессировать подростковый журнал? Разумеется, это и пиар, — но пиариться можно по-разному, почему же столь предпочтителен репрессивный? Ответ прост: наибольшей популярностью в России пользуются именно те меры, из которых можно вывести репрессии. Бороться с порнографией — или с бескультурными шоу, или с либеральной идеологией — можно двумя путями: либо запрещать, либо развивать альтернативу. Но предложение развивать альтернативу выглядит так же наивно, как попытка отправить садомазохиста в кружок мягкой игрушки. Именно поэтому в переломные для Отечества минуты Государственная дума так любит рассматривать вопросы о «Симпсонах» или «Доме-2».

В изображении пыток и наказаний российское искусство достигло удивительных высот. Во всем мире популярен «инквизиторский» цикл художника Николая Бессонова, на чьих картинах обнаженные и полуобнаженные ведьмы сначала летают над средневековыми городами, а потом подвергаются «дознаниям первой степени», повешениям и сожжениям. Аниматор и художник Фрол Никитин (понятное дело, псевдоним) хорошо известен мультфильмами «Казнь партизанской семьи», «Расстрел заложников» и т. д. Ему же принадлежит серия замечательных рассказов, — например, об убийстве кулаками молодой учительницы в 1922 году. Интересно, что современная тематика тоже весьма популярна — в нескольких рассказах разных авторов изображается ближайшее будущее; сетевые писатели с наслаждением предвкушают тот момент, когда новые следователи поведут на допрос олигархических дочек.

Десятки рассказов с аппетитом повествуют о развлечениях российской милиции. В эту же парадигму со своим «Грузом 200» вписывается и Балабанов — понятное дело, что до СССР и 1984 года ему никакого дела нет, но полюбоваться тем, как мучают голых женщин, всегда интересно. Весьма натуралистическая сцена повешения лазутчицы из «Слуги государева» успела украсить собою ряд сайтов, специализирующихся на таких развлечениях.

Во всем этом, наверное, нет ничего дурного — у всякого свои фантазии, и лучше реализовывать их на бумаге или на сетевом форуме, чем в повседневной бытовой практике. Занятно другое — обилие русской тематики и русских авторов в этом жанре. Проще всего — и глупей всего — было бы сказать, что русский характер особенно склонен к самомучительству, что такова особенность и нашей сексуальности, но это было бы непростительной примитивизацией. В действительности перед нами не причина, а следствие нашей истории. Люди, которых слишком долго и бессмысленно мучили, привыкли обыгрывать эту тематику в эротическом ключе — что придает ей не только переносимость, но даже известную пикантность. Секс — та смазка, с помощью которой традиционное русское государственное садо-мазо (за отсутствием любых других практик вроде полюбовной гармонии) переносится несколько легче. В конце концов, рассказы пишутся не столько потенциальными палачами, — у которых на такие дела не хватает душевной тонкости, — сколько потенциальными жертвами, пытающимися хоть таким соусом приправить свою незавидную участь.

Мне возразят, что BDSM-искусство широко распространено во всем мире, что автор наиболее популярных садомазохистских комиксов Дольчетт (Dolcett) — канадец, а знаменитый изготовитель фотоманипуляций Footie Froog — скандинав (правда, сведения, которые сообщают о себе эти персонажи, вряд ли достоверны). Наконец, в Японии существует огромная и славная традиция садомазохистских мультиков манга, так что упрекать русских в эксклюзивной любви к самомучительству, вероятно, не стоит. Согласен — мы тут не одиноки, но японцы, по крайней мере, давно сделали свою тягу к самоуничтожению объектом пристального внимания, харакири там — давно отрефлексированная составляющая самурайской культуры, а среди чиновничества и менеджмента господствует настоящий культ самоубийства (увы, совершенно неизвестный их российским коллегам: кто тут повесится после обвинения в коррупции?). Вероятно, пора и россиянам задуматься, откуда в них эта тяга к репрессивному сексу и желание предаться запретительству на любом поле, эти поиски врага, русофоба, соблазнителя и отравителя, эта вечная убежденность в том, что их насилует весь остальной мир, и страстное желание однажды изнасиловать его так, чтобы мало не показалось. Думается, внятный психоанализ способен справиться и с этим комплексом — ибо некрофилия есть прежде всего показатель слабости. Мертвого не надо уговаривать и ублажать, и вообще с ним легче. Как и со стабилизированным обществом, в котором мы все живем.

Что до сексуального поведения в печатной русской прозе — ни для кого не секрет, что распределение ролей почти всегда сильно зависит от государственного строя. Секс давно перестал быть чем-то чрезвычайным для большинства западных литератур и культур, точно так же, как и отношения народа с государством в этих социумах давно вошли в берега и представляются чем-то почти рутинным; проголосовать или попротестовать для среднего американца и француза так же естественно и просто, как заняться любовью в автомобиле. Если же обозреть русские романы последнего десятилетия, в которых состоявшиеся бизнесмены грубо обладают восхищенными фотомоделями, — нельзя не увидеть самовоспроизводства одной и той же схемы: он чувствует в себе зверя, входит в нее грубо, страстно, злобно и т. д., в полном соответствии с тютчевской формулой «и роковое их слиянье, и поединок роковой». Далее авторы, однако, несколько преувеличивают женский (и народный) восторг по случаю столь грубого обладания: она застонала, выгнулась, сладострастно закричала — почувствовав в себе, наконец, напряженную плоть самца. Всякий легко продолжит по памяти этот глубоко патриотический по сути фрагмент. Кажется, и патриоты, и писатели идеализируют реальность: далеко не всегда грубость выглядит признаком силы — и, однако, почти во всех современных русских текстах эта симфония народа и власти описывается с восторгом и придыханием, хотя в действительности однообразие приемов уже несколько наскучило пассивной стороне, и она не прочь, чтобы ее иногда хоть поцеловали для разнообразия. Не все ж за волосы хватать.

№ 11(28), 5 июня 2008 года