Закат
Закат
Мандельштам-то, кстати, еще пытался скандалить, то есть буйствовать в тех случаях, когда, как ему казалось, нарушались приличия. Вот у кого были обостренные представления о чести, пушкинское чувство гармонии — и пушкинское же ощущение, что его нельзя ничем замутить! Из-за этого он лез во все истории, которые, казалось ему, задевают его личную и литературную честь: Горнфельда, перед которым сам он был — пусть невольно — виноват, он заклеймил палачом, литературным убийцей (Горнфельд, кстати, никаким убийцей не был — карлик, калека, он был блестящим критиком, автором лучшего перевода «Уленшпигеля», который Мандельштам в переделке отнюдь не улучшил, и отличным знатоком русской поэзии). Алексею Толстому Мандельштам, приподнявшись на цыпочки, дал пощечину, которая, как считают многие, и решила его судьбу, — даром, что сам Толстой пытался погасить инцидент, как мог, да и не был перед Мандельштамом ни в чем виноват. Но истории Мандельштама — последние настоящие русские литературные скандалы; после этого все закончилось. Почему? Объяснений много и, значит, ни одного, но если вас интересует мое мнение — причина в фоне советской жизни. Николаевская диктатура не доходила до создания союза писателей, не простиралась так далеко, чтобы организовать эту корпорацию, и она продолжала себе существовать со своими принципами; Сталин пошел дальше и сделал рабами уже всех, включая литераторов. А там, где диктатура достаточно сильна, одинаково унижены все — может быть, это и есть одна из причин сравнительно широких понятий о чести у русского общества, где всем периодически ставят публичную клизму, а человек после публичной клизмы обычно не очень склонен заикаться о личной чести. В СССР клизма стала тотальной и ежедневной, и нормы литературного поведения расширились до таких границ, что скандалить стало не из-за чего и незачем. Писатели писали друг на друга доносы, жили на государственный счет, целовали седалища бонзам — и даже такой эпизод, как втыкание прозаиком Бубенновым буквальной и материальной вилки в задницу драматурга Сурова, вызвал всего лишь эпиграмму Казакевича и Твардовского: «Певец березы в жопу драматурга сурово, словно в сердце Эренбурга, столовое вонзает серебро. Но принципом руководясь привычным, лишь как конфликт хорошего с отличным расценивает это партбюро». Конфликт хорошего с отличным, понятно? И ничего более.