II ПЕРВЫЙ ТОМ

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

II

ПЕРВЫЙ ТОМ

Первый том «Жизни Юлия Цезаря» делится на две части. Первая из них повествует о временах до Цезаря: Рим при царях, установление республики, завоевание Италии; характеристика процветания стран Средиземноморья, пунические, македонские и азиатские войны, Гракхи, Марий и Сулла. Вторая часть посвящена Юлию Цезарю: она охватывает отрезок времени от детства Цезаря до его назначения правителем Галлии; в ней обрисован его облик, рассказано о первых его деяниях, подробно рассмотрены многочисленные должностные функции, которые он отправлял при республике, причем особое внимание уделено его поведению во время заговора Катилины; кратко изложен Испанский поход; на протяжении всего тома Цезарь безудержно восхваляется, и читателям демонстрируется, как он постепенно выявляет себя и утверждает свою провиденциальную миссию.

Из самого построения книги можно заключить, что автор хочет сделать Юлия Цезаря конечной целью, к которой была устремлена вся предшествующая история Рима. Этот великий человек и есть мессия, предвозвещенный пророками, он есть бог, ради пришествия которого совершались все предыдущие события. Первая часть тома только для того и нужна, чтобы изъяснить появление на свет героя. Вся история Рима на протяжении более четырехсот лет — это вынашивание Цезаря; небо готовит землю к рождению сверхчеловеческого существа; и в назначенный час, когда народам становится необходимым искупить свои вины, божественное дитя приходит в сей мир.

Основы Римского государства закладываются при царях, во время республики Рим возвышается и завоевывает Италию. Затем следует краткий период, на протяжении которого Рим вкушает отдохновение в гордом сознании своего могущества и славы. Но если господь создал римскую нацию для того, чтобы привести ее к поре всеобщего мира и справедливости, то, разумеется, уже самый первый римлянин был им сотворен в предвидении этой уникальной поры в истории, когда только один народ обладал достаточным могуществом, чтобы оставаться свободным. Если бы я был историком и мне пришла бы в голову причуда облюбовать в римской истории какую-нибудь одну эпоху, я бы остановился только на этой чудесной эпохе и использовал предшествующие ей события для того, чтобы ее объяснить и представить в наилучшем свете; я бы забыл обо всех последующих событиях; словом, я постарался бы именно в ней найти осуществление господних предначертаний и не стал бы идти дальше, к Цезарю, с которым мы вновь вступаем во времена беспокойные и кровавые.

Можно сказать все же, что историческая истина плохо бы мирилась и с такого рода причудой историка. Помимо воли я давал бы тенденциозное толкование событий и в угоду своей системе преувеличивал бы или преуменьшал значение тех или иных фактов. Я бы не просто рассказывал, а отстаивал бы некие положения. Я предпочитаю рассматривать историю как серию эпизодов, связанных друг с другом и взаимно друг друга объясняющих; считать же, что эти эпизоды группируются вокруг одного из них, центрального, я отказываюсь. Всякое событие, происходящее сегодня, конечно, вытекает из другого события, происходившего вчера, — этого никто и не думает отрицать. Однако факты четырехсотлетней истории не могут быть все устремлены к какому-то одному факту. Цезарь не возник как непосредственное и финальное следствие правления первых царей и Римской республики. Он сам есть лишь звено в цепи — и отнюдь не последнее в ней. Если республика несла в себе Цезаря, чье вызревание в ее недрах было симптомом ее распада, то сам он несет в себе империю, Нерона и Калигулу; в нем коренится тот ужасный недуг, которым позднее будет изъедено все римское общество. Не следует поэтому завершать историю этим выдающимся деятелем и навязывать ему роль исполнителя божьих предначертаний. Я бы совершил ошибку, если бы не видел в римской истории ничего, кроме республики; точно так же ошибочно видеть в ней только основание империи.

Впрочем, первая книга рассматриваемого труда, на мой взгляд, лучшая в нем. Автор здесь вроде бы более свободен от предвзятости и с большей осмотрительностью применяет свою историческую систему. Мне, например, по душе страницы, где он говорит о величии общественных учреждений Рима. Здесь будущее вырастает из прошлого, а настоящее заполнено трудом, цель которого — сохранить и по возможности приумножить богатое наследство, оставленное предками. Уже первыми законами Рим закладывает основу своего будущего могущества. Установление республики является естественным следствием власти царей, завоевание Италии и других земель — следствием республиканского правления. Никогда до того ни один народ не умел совершать такие завоевания и так сохранять завоеванное. Законодатели, администраторы сделали для этого больше, чем воины. Римский мир потому так величествен, что в определенный период своей истории он представляет собой единую семью. Конечно, каждое явление несет в себе свою смерть; в совершенно здоровом человеке таятся начатки болезни, которая сведет его в могилу. Со времени Второй пунической войны римский дух уже отчасти утрачивает республиканскую чистоту и спокойствие уверенного в себе могущества. Появляются и растут признаки распада, нарушается нормальная деятельность всего государственного организма. Общественные учреждения функционируют уже не так действенно, как прежде, и безумная жажда завоеваний охватывает римлян, которые рискуют своей собственной свободой, угрожая свободе других народов. Гракхи, пытаясь спасти положение, лишь усиливают беспорядок. Марий и Сулла, затеяв между собой соперничество, наносят этим государству последний удар, и вот тогда-то, говоря словами нашего автора, «Италии потребовался повелитель».

Не лишним будет поговорить о том, какой именно повелитель требовался Италии. Именно тут зарыта собака. Я могу еще согласиться, что римлянам той эпохи нужен был вождь, человек твердой руки, который в тогдашней сложной обстановке уверенно повел бы их за собой. Задача такого деятеля была велика: он должен был вернуть республике всю ее силу. Я не вижу, в чем ином могла состоять миссия этого благодетеля. Ясно, что создавать империю никак не значит спасать республику, но это, безусловно, значит сменить одну форму правления другой.

Разве обстоятельства непременно требовали диктатора с пожизненными полномочиями, императора? Разве гениальный человек, понявший свою эпоху, не должен был удовлетвориться восстановлением чистоты общественных учреждений и употребить свою власть лишь на то, чтобы возвратить республике ее молодость? Сколь был бы он велик в тот день, когда, вернув народу способность самоуправляться, он передал бы в его руки свои огромные полномочия! Повелитель, который требовался Италии, если вообще ей требовался таковой, должен был быть другом, советчиком, но отнюдь не императором.

Впрочем, наш автор касательно истории придерживается, как видно, одного убеждения, которого я никак не могу принять. Для него всякий народ — что-то вроде стада, которое порой мирно бредет по дороге, указанной Провидением, порой отклоняется в сторону — в последнем случае его нужно загонять обратно кольями. Человечество, на его взгляд, — это толпа, в иные моменты впадающая в безумие, так что богу приходится надевать на нее смирительную рубашку. Бог с той целью и создает единовластных повелителей, чтобы они укрощали взбунтовавшегося зверя и пригоняли его снова на стезю господню — покорным и неспособным к какому-либо сопротивлению. Согласно этой системе, над людьми тяготеет загадочный рок: приступы безумия находят на человечество в неопределенное время, без всякой регулярности; совершенно беспорядочно одни власти сменяются другими; подряд рушатся любые общественные учреждения — хорошие и дурные; словом, народы в своей истории не восходят по ступеням совершенствования, а идут наобум — то пользуясь свободой, то в наморднике, смотря по тому, как обернутся не зависящие от их воли события.

Иногда автор все же говорит о поступательном ходе истории; он замечает, например, что Цезарь понимал новые потребности Рима и что именно благодаря своей проницательности он и добился всемогущества. Таким образом, наш историк допускает, что человечество движется сквозь века к некоей цели. Но он не дает нам ни малейшего понятия о том, какова эта цель. Что до меня, то мне любо представлять себе, что цель эта — обретение свободы, справедливости, мира и истины. А коли так, то я уже вовсе перестаю понимать, как мог Цезарь явиться в этот мир по соизволению господню, — он ведь пришел лишь для того, чтобы отбросить человечество назад, нанести последний удар Римской республике, которая была воплощением одного из самых совершенных общественных устройств. Сменившая ее империя не имела ни ее добродетелей, ни ее спокойного величия. Таким образом, если мы, вслед за автором, допустим, что Цезарь был божьим посланцем, получится, что сам господь бог навязывает малым сим попятное движение, задерживает их на том пути, по которому они шествуют, карает их за неведомую вину, подчиняя всех воле одного. Дано выбирать из двух возможностей: либо автор не верит в прогресс, в поступательное движение народов, — и тогда он объясняет себе историю внезапными происшествиями, подобными грому среди ясного неба, видит в ней лишь скопление роковых событий, каждое из которых зависит только от данного момента; либо он все же верит, что прогресс, подъем человечества по ступеням совершенствования не выдумка, — и тогда он не может считать Цезаря небесным посланцем. В первом случае все объяснимо: герой есть продукт своего времени, одно из многих проявлений человеческого гения, весьма, впрочем, величественное и прекрасное, не большая и не меньшая случайность, чем тысяча других фактов. Во втором случае я решительно не могу взять в толк пылкой приверженности автора к облюбованному им персонажу, — ведь перейти от Римской республики к Римской империи отнюдь не значило сделать шаг по пути прогресса, и, право же, надо очень мало любить человечество, чтобы вот так, за здорово живешь, повести его от добра к злу, да еще ссылаясь на божий промысл. Я спрашиваю автора: что сталось со свободой Рима, после того как она побывала в руках у Цезаря? Не требует ли простая логика прежде всего того, чтобы свободный народ оставался свободным, какие бы ни изыскивать для него пути прогресса? Всякому непредвзятому уму Цезарь может представляться только честолюбцем, действовавшим куда в большей мере ради своих собственных интересов, нежели ради интересов господа бога.

Я предпочитаю разговаривать с нашим автором, как с практическим политиком, а не как с толкователем истории. Давайте же оставим в стороне Провидение и прогресс, развитие человечества и божью волю. Будем стоять обеими ногами на земле и рассмотрим в историческом аспекте искусство управлять народами. Я признаю, что Цезарь был ловок и хитер. Он, как никто, понял дух своего времени и употребил всю свою гениальность на извлечение пользы для себя из глупости других. Я понимаю и разделяю ваше восхищение им. Освобожденный от миссии, которую вы ему приписали, Цезарь становится более естествен, более похож на обычных смертных. Он остается тем, чем был в действительности, — гениальным человеком, великим полководцем, великим администратором. Но все мои убеждения восстают против того, чтобы видеть в нем мессию, призванного возродить Рим, пли считать, что дело свободы и всеобщего мира не могло обойтись без этого диктатора.

Вторая книга, как я уже сказал, повествует о жизни Юлия Цезаря от детских лет до его назначения правителем Галлии. Образ, набрасываемый здесь автором, явно приукрашен, — привлекательные черты личности Цезаря выпячены, некрасящие старательно обойдены. Этот Юлий Цезарь напоминает изображение на медали: тонкая, благородная физиономия, редкой чистоты профиль. Я бы предпочел увидеть облик, менее совершенный, но более живой. По-моему, знакомиться с человеком не менее интересно, чем с героем. Впрочем, книге явственно задан ее автором нарочито восторженный тон. История, понятая таким образом, становится средством для защиты и прославления одного лица. Историк исходит из той предпосылки, что Цезарь мог руководствоваться только возвышенными побуждениями, что он вдохновлялся лишь истинным патриотизмом. При помощи таких аксиом можно доказать все, что угодно. Если уж вы создаете героя, представляющего собой совершенство с головы до пят, то, конечно, вам нетрудно истолковать в благоприятном для него смысле любой из его поступков. Вы возвеличиваете этого деятеля и принижаете окружавших его людей. Вам становится все легче и легче выполнять свою задачу.

Я не могу вдаваться в подробности рассказа о первых годах деятельности Цезаря. Мы видим его подвижным, ловко применяющимся к обстановке, держащим нос по ветру, ожидающим своего часа. Автор, несомненно, прав, защищая своего героя от тех толкований, которые большинство историков давало его поведению; я хочу верить, что Цезарем руководили не только честолюбие, любовь к почестям, всякого рода мелкие и личные мотивы. Но столь же неверно объяснять все его деяния возвышенными идеями долга и патриотизма, не видеть за ними никаких корыстных побуждений. Я предпочитаю держаться середины, будучи уверен, что на таком пути можно ближе всего подойти к истине.

Например, во время заговора Катилины Цезарь выступил с защитой заговорщиков. Так неужто же он сделал это исключительно из чувства справедливости и человеколюбия? Нет, конечно. Прежде всего в его речи ощущается известная осторожность и та практическая сметка, о которой я только что говорил. Затем в ней сквозит некая симпатия, некий скрытый интерес к этим людям, взбунтовавшимся против сената, с которым впоследствии он сам затеет распрю. Я не знаю, как наш историк объяснит поведение Цезаря в Галлии, но тут ему будет чрезвычайно трудно подкрепить фактами свое утверждение о гуманности этого героя. Но лучше ли было бы, не впадая ни в ту, ни в другую крайность, оставив Цезаря таким, каков он был, добросовестно исследовать, когда им руководили корыстные и когда бескорыстные побуждения? Не слишком справедливо также принижать его политических противников — Цицерона, Помпея, Катона, Красса; эти люди, думается мне, были на голову выше многих своих современников, и приписывать им мелочность мотивов, корыстную расчетливость, одновременно не допуская и тени подобных предположений в отношении Цезаря, — значит писать историю весьма своеобразным способом. Все это — не будем закрывать глаза на факты — вытекает из провиденциальной системы, принятой нашим историком. Сделав из героя некоего бога, он вынужден предоставлять ему все привилегии, полагающиеся божествам, а вокруг него видеть одних только заурядных людишек.

Первый том завершается на той поре римской истории, когда Цезарь становится всемогущим, «несменяемым» властелином мира. Теперь мы ждем двух последующих томов, где нам будет дана возможность проследить роковой ход событий, которые сделали Цезаря диктатором и толкнули его под кинжал Брута.

«Жизнь Юлия Цезаря» — чрезвычайно ученое сочинение. Разыскания, надо полагать, были проведены огромные, ни один документ не остался без внимания, и все источники, использованные автором, указаны им со скрупулезной точностью. На каждой странице, внизу, — множество примечаний. Во всем этом видна большая, добросовестная работа, заслуживающая всяческих похвал. Жаль только, что нигде не встречаешь — а в иных случаях этого очень хотелось бы — цитат из тех авторов, которые мыслят по-другому: это позволило бы установить справедливое равновесие мнений. Автор искусно отобрал высказывания в пользу Цезаря; мне же хотелось бы познакомиться и с обвинениями, выдвигаемыми против этого великого человека; только тогда о нем можно было бы судить с полным беспристрастием.

Но особенную осведомленность автор проявляет, как мне кажется, по части цифр, статистических данных и подробностей административного устройства. Похоже, что целая академия трудилась для него. Иная страница потребовала больше усилий, чем нужно порой, чтобы написать объемистую книгу. Глава, в которой историк рассказывает о процветании стран Средиземноморья накануне Пунических войн, есть истинное чудо науки, и вместе с тем она поражает сжатостью изложения. Здесь нет никаких исторических оценок, даются только деловые справки, очень полные и очень сжатые, и я рад, что в данном случае могу восхищаться нашим автором вволю. Уже одно имя его способно обеспечить популярность «Жизни Юлия Цезаря»; но и без того о бесспорном праве этой книги на существование свидетельствует хотя бы большая масса содержащихся в ней документов; ею будут пользоваться как источником различных сведений, ибо, если ей не дано зарекомендовать себя у читателей широтой и реалистичностью воззрений, она, во всяком случае, будет привлекать их обилием материалов.

Что касается чисто литературных качеств книги, ее стиля, то мне, признаюсь, не по душе такая выспренняя, несколько тяжеловесная манера изъясняться, такая оголенность фразы, такое унылое однообразие речи. Я знаю, что в трактатах по риторике можно найти особый рецепт для каждого стиля и что добавлять какие-либо специи в стиль «исторический» строжайше запрещено. Однако я избалован сочинениями Мишле; мне нравится живая, красочная фраза, даже тогда, — а может быть, особенно тогда, — когда в книге воскрешаются люди и события совсем другой эпохи. Я не могу поверить, будто правда истории никак не может обойтись без этой традиционной высокопарности. Я люблю книги, которые читаются легко, а ведь нет ничего утомительнее чтения книг, написанных высокопарным стилем. Впрочем, это тоже вопрос, связанный с отношением к главной проблеме. Жизнеописание Цезаря, рассматриваемого в качестве посланца Провидения, не могло быть преподнесено иначе, как в тоне героического эпоса.

Подводя в заключение итоги сказанного, я лишь повторю суждение, изложенное мною выше: автор «Жизни Юлия Цезаря», на что бы ни притязал он сам, представляется мне скорее практическим политиком, нежели философом — толкователем истории.