3. Поборники антиисторизма и антихудожественности

Выше отмечалось, что последнее десятилетие нанесло мощный удар по духовной культуре. В художественной сфере продолжается процесс отхода от литературы как искусства слова и глубокого мышления. Это связано не только с проблемами мастерства, но и с утратой высоких идеалов, нечеткости и размытости мировоззренческих принципов. При определенных условиях, когда в обществе зреют гроздья всеобщего кризиса, сочинители подобного толка становятся объектом повышенного внимания читательской публики. Можно утверждать, что в переходные эпохи подобные увлечения нередки и вполне закономерны.

Чтобы понять их природу, остановимся на романе Анатолия Рыбакова «Дети Арбата» (1987 г.). Это, пожалуй, наиболее нашумевшее, можно сказать, модное сочинение конца восьмидесятых годов. Вслед за журнальной публикацией он вышел отдельным изданием здесь и за рубежом. Литературные либералы дружным хором провозгласили роман «общественным событием», «литературным явлением года» и прочее. Некто Ст. Лесневский опубликовал в «Литгазете» списочек критиков-защитников Рыбакова, которые, мол, выразили свою «народную душу и народное настроение», а остальных приструнил на свой лад: «То как люди реагируют на отношение к роману А. Рыбакова и то, что они считают всякое выступление против него каким-то покушением на правду (…) говорит о нравственном здоровье общества: люди защищают то, что кажется им правдой, что кажется им очищением».

К корифеям критического цеха мы еще вернемся, а сейчас продолжим разговор о романе Рыбакова. В интервью, беседах и ответах на письма он, поначалу растерявшийся от неожиданного успеха, теперь начал важничать и набивать себе цену. Ранее, говорил он, «я не мог еще взяться за такую сложную эпическую вещь, я не был готов, не одолел бы…» Но «постепенно сил прибавлялось и произошло редкостное совпадение: мои личные возможности пришлись, совпали по времени с общественными, открывшимися после XX съезда партии». Проще говоря, политическая конъюнктура вознесла его на вершину Парнаса, и закружилась голова, вследствие чего он решил, что по его роману можно изучать чуть ли не всю советскую историю. А что — один философ чистосердечно признался, будто из произведений Бальзака узнал больше, чем из трудов экономистов, историков, социологов, вместе взятых. Чем он хуже в этом плане, решил Рыбаков, поставив себя в один ряд с классиками.

Быть может поэтому, отвечая на вопросы о документальной основе произведения, роли и границах фантазии, кряхтел, острил и ехидничал: «Не сравнивая свою работу с гениальным пушкинским творением, хочу спросить: а какими стенограммами располагал Пушкин, когда писал «Бориса Годунова»? Где взял доказательства, что царь произносил именно эти слова: «… и мальчики кровавые в глазах»?» Слава Богу, что не стал сравнивать свой роман с пушкинскими вещами, а продолжал обрушивать на нас потрясающего невежества вопросы: «А «Капитанская дочка», написанная через несколько десятилетий после происшедших событий? Располагал ли Пушкин свидетельствами, что поручик Гринев подарил Пугачеву заячий тулупчик?» и т. д. Бедные любители изящной словесности, сбитые с ног заячьим тулупчиком, вряд ли решается впредь задавать вопросы писателям.

Ну, как не обойтись без правды? Ее родимую истово исповедовал Рыбаков. А как же иначе? Главное то, утверждал, что он писал правду и только правду, посему в процессе творческого экстаза над «ним не довлели личные эмоции». Более того, «ни одно действие Сталина в романе не вымышлено, все они обоснованны». Но и это еще не все: писатель настолько перевоплотился в образ мыслей своего героя, что все «думы» отвечают его личности, характеру, даже неточных «сталинских монологов в моем романе нет». Такого в художественной практике еще не было.

Весьма любопытно и то, что поначалу наш правдолюб «вообще не думал» о Сталине и только вследствие огромного труда и глубочайших размышлений над сюжетом он вдруг сообразил, «что без него — главной фигуры — картина эпохи не будет воссоздана во всем объеме». Словом, необычайно масштабно мыслил Анатолий Рыбаков, великие помыслы вынашивал. Да…

После ознакомления с эстетическими взглядами автора, не грех ознакомиться и с самим сочинением. Почему оно вызвало повышенный интерес у читателей? Тому есть несколько причин, но, пожалуй, главная из них — это проблема культа личности, искусно нагнетаемая в обществе. Вместе с подслащенной наживкой наивные советские читатели проглотили и смертельный яд. Сочинение Рыбакова (и он об этом чрезвычайно заботился) несло в себе отраву под видом борьбы против незаконных репрессий, социальной несправедливости, ущемления свободы слова и прочее. Этому верили, от этого хотели избавиться, не замечая, что вместо правды им подсовывают ложь, растлевают души, оболванивают… Именно на этой волне пришла известность Рыбакова, бурная, но кратковременная.

Произведение состоит как бы из двух пластов. С одной стороны представители молодежи Арбата, персонажи вымышленные, а с другой исторические лица: Орджоникидзе, Киров, Сталин. Связь этих пластов чисто условная, они нигде не пересекаются. Дети Арбата — это нечто вроде отражения реалий жизни тех лет, а исторические фигуры — носители философии власти.

Кто же они, эти дети? Главный герой Саша Панкратов — студент, «красовяк-здоровяк», — племянник руководителя величайшего в мире строительства, человека «почти легендарного», члена ЦК; затем следуют персонажи — дочь наркома, сын обанкротившегося портного, ненавидящего Советскую власть, что не мешает ему делать карьеру в правоохранительных органах; сын и дочь лучшего столичного адвоката. Тщетно искать среди рыбаковских «детей» либо среди тех, с кем они сталкиваются, живых, убедительных образов, воплотивших в себе нечто перспективное, социально активное или духовно содержательное. Все они — суть носителя одной какой-нибудь черты: равнодушной созерцательности, приспособленчества, мелкого честолюбия или ханжества. Уже первые страницы отмечены пронзительной отчужденностью и общего неблагополучия, о чем призваны свидетельствовать вывески на доме с надписью «Отучение от заикания», «Венерические и мочеполовые болезни», равно как и бедные арбатские и дорогомиловские девочки с выжидающими глазами, пьяные голоса в старых рабочих бараках, жалкая любовь Панкратова на чужой грязной постели. Под стать обстановке и облик действующих лиц: «Баулин — со зловещим добродушием», Криворучко — «сутулый человек с длинным унылым носом», Ян «мрачный малый», дядя Марк — с «властным, беспощадным лицом», Иванова — с «лошадиным лбом», «маленький кособокий Руночкин», «демагог и подлипала Карев», «тучный, рыхлый» Юра и «толстая, ленивая» Вика Марасевич… Все призрачно и уродливо в окружающей действительности. Взяв в руки кисть и окуная ее в одну лишь черную краску, сочинитель наносит ее на все: московские улицы и сибирские деревни, человечески судьбы и характеры, даже природа не избежит унылого темносерого цвета.

Два раза мелькнула в романе крестьянская Россия. Первый раз в образе мужичка в московском трамвае: «Напротив сидел нескладный мужичишко с редкой рыжей бороденкой, валенками он сжимал мешок, другой мешок лежал на скамейке, неуклюжие крестьянские мешки, набитые чем-то твердым и острым, всем мешали в тесном вагоне. Он беспокойно оглядывался по сторонам, спрашивал, где ему сходить, хотя кондукторша обещала предупредить. Но в глубине его искательного взгляда Саша чувствовал что-то суровое, даже жесткое. У себя дома этот мужичонка, наверно, совсем другой». Второй раз деревенская Русь предстала, так сказать, в обобщенном виде — и тоже ужасная в своей забитости и угнетенности: «На полу, на скамейках сидели и лежали люди, толпились в очереди у касс, у титанов с горячей водой, особенно много женщин и детей. И все это овчинное, лапотное, не привыкшее к передвижению, деревня с ее растерянностью, тоскливой нищетой и захудалостью, крестьянская Россия…» Сибиряки же отличаются жестокостью, дремучим невежеством и какой-то звериной тупостью. «Хороший, услужливый» паренек из местных улыбаясь рассказал, как год назад на поляне, мимо которой они шли, убили трех ссыльных уголовников. За десять рублей три жизни… Не лучше сибирских мужиков и представительницы прекрасного пола, с малолетства развращенные условиями семейного быта. Одна из них — это служащая на почте, «местная элита», а попросту дитя природы, т. е. некое полудикое создание, выпестованное местными жизненными условиями.«…Лукешка не садилась, стояла в дверях, жевала серу, босоногая… Она была в той короткой поре деревенской юности, когда девушка еще не изнурена работой, домом, детьми, ловкая, сильная, все знает, получила воспитание в общей избе, где спят вместе отец с матерью и братья с женами, на грубой деревенской улице, откровенная, наивно-бесстыжая» и т. д.

Так постепенно писатель подталкивает главного героя к выводу: «Народ! Великий, могучий, но еще темный, невежественный…» Если учесть, что он является рупором авторских идей, то нельзя не подивиться глухоте и слепоте так называемого общественного мнения, не заметившего русофобской направленности сочинения. Между тем в одном интервью Рыбаков откровенничал: «Давая события собственной жизни Саше Панкратову, я, естественно, имел право на перемонтирование, как того требует художественный вымысел. Словом, некоторые события в жизни Саши совпадают с моими вехами, но Саша Панкратов — это не я. Он был гораздо лучше меня!». С этим трудно не согласиться.

Наконец о главном. Выше приводилось признание автора, что в ходе работы над романом он все отчетливее сознавал, что картина эпохи не будет воссоздана «во всем объеме» без Сталина. Это лукавство, так сказать, маленькая хитрость повествователя, которая обнаруживается при внимательном ознакомлении с концепцией произведения, сочиненного на потребу политического момента, а именно: опошления личности великого государственного деятеля, а через него уничтожение социалистической цивилизации.

Не откладывая в долгий ящик, заметим, что, будучи посредственным беллетристом, Рыбаков так и не смог постичь, что персонаж, лишенный движения, непосредственно не вовлеченный в конфликт, превращается в некое подобие робота. В конце концов так и произошло, поскольку автор лишил его сферы активной деятельности, то есть практического приложения своих сил, саморазвития. Более того, в романе нет четко обозначенных протагонистов героя, то есть почвы для противоречия как пружины сюжета. Поэтому уже на первых страницах этого вымученного и насквозь лживого сочинения образ Сталина исчерпал свою энергию, а далее лишь повторяется в своем негативном однообразии.

Об образе Сталина, каким его изобразил Рыбаков, много было говорено и писано. Одни критики разряжались призывами «святого возмездия и святого мщения», другие находили в нем много передержек и вранья, некомпетентных разглагольствований и художественной немощности. В 1988 году современный литературовед писал, как жестко воспринималась любая попытка критического анализа «Детей Арбата»: «Характеристика Сталина дана по Троцкому, иногда даже с текстуальными совпадениями. Концепция — Сталин как посредственность — принадлежит Троцкому. И вот едва только я это сказал, тут же из зала раздается реплика: «Вы обвиняете автора в троцкизме!..» Можно привести и другие примеры, когда не успеешь определить, охарактеризовать явление, как ту же услышишь упрек, что ты обвиняешь автора и чернишь произведение»7. И то правда: тирания накаленного политическими страстями общественного мнения бывает не менее жестока и беспощадна, чем тирания власть предержащих.

Чтобы избежать лишних кривотолков, сразу же скажем, что речь идет об образе Сталина в литературном произведении, а не о Сталине как исторической личности. Итак, имеем ли мы дело с художественным образом как синтезом индивидуального, единичного и общего, чувства и мысли? Сталину приписываются лишь отрицательные черты: подозрительность, жестокость, мстительность, мелочность и т. п. Его негативные качества, всячески варьируются, обрастают слухами, догадками, вымыслами, выдаваемыми в сочинении за правду — словом, делается недвусмысленная попытка нарисовать фигуру демона зла. Автор с упорством маньяка тщится принизить, оглупить, окарикатурить своего героя, которого он ненавидит и панически боится даже мертвого. Чего стоит хотя бы описание внешности и физических недостатков вождя, измышленных Рыбаковым!

Между тем изображение такой богатой и противоречивой натуры, как Сталин, немыслимо без вскрытия сложного переплетения исторических начал и серьезного их анализа. Расстановка внутренних сил не была столь однотипной, как это представлялось автору. Рушился полукрепостничекий уклад деревенской жизни, открывались перспективы развития промышленности, рождался новый человек, происходили громадные изменения в социальной и культурной сферах все это порождало острейшие внутренние конфликты.

Чтобы разобраться в столь сложных перипетиях времени требовался недюжинный художественный талант, а не беллетрист, поставивший, по его же словам, перед собой единственную цель: отразить лишь отрицательные стороны действительности. И в своем стремлении он во многом преуспел, но одновременно понес и невосполнимые потери. Они не только в невыразительности всей вещи и отсутствии внутренней логики характеров, но и в тенденциозности при отборе и толковании исторических реалий.

Истина — всегда конкретна. В искусстве она проявляется как живая страсть, пронизывающая мысль и чувство писателя. Художественная истина обладает реальным содержанием, воплощенным в образе. Он, писатель, поверяет ее всей полнотой социально-нравственного бытия. В этом плане невозможно вести речь о «Детях Арбата». И не потому, что ничего существенного не вносят они в данную тему, а потому что лишены движения мысли, правды и художественных достоинств. Это беллетристика в худшем исполнении.

* * *

Здесь нельзя обминуть литературную теорию и критику последних лет. Выше отмечалось, что они внесли свой вклад в развитие словесности. Осваивая новое содержание и жанровое разнообразие молодой литературы, критика была обращена к широкой перспективе мировой культуры. В то же время нельзя уклониться от ответа на вопрос, всегда ли критикам доставало профессионализма и смелости при объяснении сложных художественных явлений. Нельзя забывать и о том, что критический цех оказался под двойным давлением, а именно: государственной цензуры, с одной стороны, и литературных бонз — с другой. Со временем ее положение еще более усложнилось. В 90-е годы обнаружилось множество «тонких стилистов», «аналитиков литературы» и «эстетически одаренных» окололитературных гениев «демократического» толка. Окрепшие и поднаторевшие в пору перестроечной смуты, они теснее сплотили свои ряды, продолжая с большой уверенность раздавать — кому бесславие и позор, а рыночно мыслящим — титулы популярнейших и великих. Вообще литературная критика настолько измельчала, что впору говорить о ее вырождении в нынешних условиях. Печальный факт.

Подобную эволюцию претерпевает и теория, охваченная эпидемией разрушительного отрицания социалистической эстетики и демонстрирующая варварский примитивизм эстетических взглядов. Вместе с общими принципами реализма были выброшены и главные традиционные критерии: прекрасного и художественности, жанровости, правды и другие. На литературу обрушился шквал пошлой безвкусицы, голой тенденциозности, изобличая отсутствие эстетического вкуса, узость взглядов и невежество. Главный акцент перенесли не на истолкование специфики, сущности, задач и цели художества, а на умаление его роли в жизни и неограниченную свободу творчества, на отлучение литературы о политики. Деидеологизация стала прибежищем эстетически неталантливых людей, а попросту дремучих дилетантов.

Как из пены морской выпрыгнул из небытия тип литфункционеров, из рядов которых власть рекрутирует министров, членов президентского совета, обозревателей, редакторов журналов, моральный и интеллектуальный облик коих порою ужасает. Вспомним хотя бы «подвиги» истеричной мадам Чудаковой. «Прореха на совести столичной интеллигенции», — говорят те, кто имеет хотя бы элементарные понятия о психиатрии. «Независимая газета» мрачно констатировала, что на встрече президента с деятелями культуры Мариэтта Чудакова «посоветовала Борису Ельцину привлекать голоса избирательниц путем выплаты российским старухам «гробовых денег». Менять гробы на голоса — до этого даже Павел Иванович Чичиков не додумался»8. Именно эта категория окололитературных деятелей толпами повалили в президентские структуры, гуманитарные институты и научные центры, стремительно понижая духовный уровень общества.

Вот, скажем, критик Евгений Сидоров. В конце 80-х он начал сдирать с себя красную выползину и стал впадать в какое-то необузданно-восторженное состояние при одном упоминании имени автора, чья книга в некотором роде носила скандальный характер. Поминая 1987 литературный год, он восклицал: «Да господи, год-то ведь вообще замечательный был, неповторимый! Только начни перечислять: «Собачье сердце», «Котлован», «По праву памяти», «Реквием», «Покушение на миражи», «Исчезновение», «Белые одежды», «Ночевала тучка золотая», «Пушкинский дом»». Однако же коронным номером будущего ельцинского министра культуры господина Сидорова было восхваление упоминаемого выше сочинения Анатолия Рыбакова. Не вдаваясь в его анализ, критик декларировал: «Особый интерес (и не только у нас в стране, но и в мире) вызвал роман Анатолия Рыбакова «Дети Арбата». Его появление носит, на мой взгляд, характер общественного события, ибо впервые в советской литературе была сделана попытка создать психологически объемный, исторически правдивый образ Сталина. Заслуга Рыбакова огромна: он решился и он это сделал, что бы ни говорили некоторые литераторы по поводу «художественных несовершенств» книги. Истерическая патетика Сидорова великолепна и все-таки не стоит сегодня говорить о том, чем и чей вызвал роман «особый интерес в мире». Все это мы уже проходили. И уже решительно нет надобности вступать с ним в спор о том, насколько у Рыбакова «исторически правдивый образ Сталина» — об этом речь шла вначале рассмотрения «Детей Арбата».

В данном контексте важно другое. Вдумайтесь в конец фразы: «…заслуга Рыбакова огромна: он решился и он это сделал, что бы ни говорили некоторые литераторы по поводу «художественных несовершенств» книги»». Подумать только — Сидоров — претендующий на роль законодателя эстетического вкуса, ставит романисту в заслугу замысел и порицает тех, кто требует от него результата, то есть художественности. Между тем, каковы бы ни были побуждения автора, если ему не удалось их выразить художественно, то произведение как явление искусства не состоялось.

Чтобы оправдать скучное, эстетически бездарное сочинение Рыбакова, критик решил пожертвовать своей репутацией, объявив, что в словесности вообще«…не может быть сейчас больших, истинно художественных произведений о нашей современности. Время должно пройти и много, возможно, времени, прежде чем опыт отстоится и будет обретен лад в отношениях писателя и обществом». Разумеется, Сидоров выразился так о перспективе творческого процесса не для красоты слога — это его убеждение, неоднократно им заявленное. Что за этим кроется? Ни много, ни мало — он уже в 1987 году вознамерился справить тризну по советской литературе, отказывая ей в масштабности и художественности изображения современной действительности. А писателей стращает отсутствием лада в их отношениях с обществом.

Можно было подумать, что писатели грудью встанут на защиту художественности и отстоят от опошления коренной принцип настоящей литературы. Увы и ах! Непревзойденный острослов, мастер афоризма и автор бессмертного анекдота об английской королеве, озвученного на всесоюзной партконференции, несравненный Григорий Бакланов в середине 1988 года писал в унисон златоусту Е. Сидорову: «Романы В. Дудинцева «Белые одежды», А. Рыбакова «Дети Арбата», повести А. Приставкина «Ночевала тучка золотая» и Д. Гранина «Зубр» — эти книги — о слишком серьезных и больших проблемах, они о главном». А главное для Бакланова — это неприязнь к людям «этой страны», нетерпимость к инакомыслию. Посему он мечет молнии в сторону безымянных, но вполне узнаваемых врагов своих: «Но постепенно сложился хор голосов: это беллетристика, публицистика, они художественно несовершенны… Ах ты, Бог ты мой, какие ревнители художественности! Годами, десятилетиями терпели серые, бездарные романы и не морщились, похваливали, а тут вдруг тонкий художественный вкус прорезался, «совесть» не выдержала». Браво! Так их, сучьих сынов, то бишь обладателей, видите ли, тонкого художественного вкуса. По усам их, по усам! Хотя нет основания поднимать вселенский гвалт ведь перечисленные им же сочинители далеко не блещут дарованиями, скорее наоборот, как и сам Гриша Бакланов. Да и с эстетическим вкусом у них не лады — не могут отличить изящную словесность от плохой беллетристики, равно как талант от бездари, а художественность от графоманских поделок. Но уж такова воля Господня.

9 февраля 1989 года болгарская газета «Литературен фронт» опубликовала интервью с главным редактором «Октября» Анатолием Ананьевым. В вашем журнале, сказал представитель «Литературного фронта», «публикуются весьма острые произведения, но подлинной сенсацией не только литературной, но и общественной жизни стал роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба»». Ответ Ананьева последовал в обычном для него завиральном пафосе: «Я, — говорит, был потрясен, когда прочитал роман. Он охватывает целую эпоху, написан невероятно художественно, заставляет читателя прослезиться». Оказывается сей графоманище еще и сентиментален! «Позволю себе, — продолжает он, — сказать, что «Жизнь и судьба» приближается к романам Толстого не только мышлением автора, но и восприятием читателя. Гроссман большой художник. Хотя у нас издаются многие романы, писателей же с романным мышлением единицы, и Гроссман первый среди них. На мой взгляд, с полным правом можем поставить его в пятерку самых значительных имен советской литературы: Шолохов, Леонов, Горький, А. Толстой и Гроссман. Более того, я поставил бы его имя в начале». Ну что с него возьмешь: Гроссман выше Шолохова и Горького… Скажите, есть ли разница между филиппиками господина Фридмана-Бакланова в адрес русских писателей и «невероятной художественностью» повести Гроссмана, провозглашенной Ананьевым. Да никакой! Кроме элементарного фокусничанья.

Но мы несколько отвлеклись от грозного окрика Бакланова в адрес «ревнителей художественности». Итак, не успел он умолкнуть, как раздались гневные возгласы талантливого, но заблудившегося в трех соснах, а посему повышенно эмоционального и несколько несдержанного на слово Василя Быкова (июль 1988 года). «И пусть не лицемерят те поборники «высокой художественности», которые будто бы «недосчитываются» ее в «Детях Арбата», «Белых одеждах» и других потрясших общество произведениях». Оно, конечно, так, однако же насчет «потрясения» Василь Быков, кажется, попал впросак, поскольку потрясение произведением искусства и потрясение беззастенчивой ложью, положенной в основу сочинения — увы! — совершенно разные вещи. Но писателю, как говорится, виднее… А вот если бы сей «потрясатель» классической эстетики продемонстрировал следы означенной художественности в названных им вкупе с Баклановым книгах, то, возможно, не только бы посрамил этих, как он тонко заметил, «лицемеров», то бишь поборников литературного мастерства, но оказал бы услугу изящной словесности, которая на наших глазах заметно чахнет.

Увы, названные им сочинения, «потрясшие общество», немощны и бревенчаты, вскоре все они после публикаций бесследно канули в Лету, как будто их и не было вовсе. Впрочем, нельзя ставить это в вину их авторам талант незаемный дар и тут ничего не поделаешь. Однако будем внимать Быкову. «Не дефицитом «высокой художественности» обеспокоены они, а крушением кровавого престижа Сталина, — громил он вчерашних собратьев по перу русских авторов. — Теперь они воспылали последней, старческой (?!) любовью к «мертвому льву», потому что боятся разоблачения кое-каких малопочтенных поступков, совершенных некогда во имя «льва живого»». Кто это «они»? Какие «малопочтенные поступки»? Да и какое отношение имеет художественность, ко всем этим «львам», живым и мертвым, вкупе с «малопочтенными поступками» и прочей «старческой любовью», будь она неладна.

С тех пор минуло немало лет. Василь Быков, надо полагать, давненько утратил интерес и к «старческой любви» и к «мертвым львам» вкупе с художественностью. Некогда да и надобности нет. Жизнь прошла, угасли страсти, покинуло высокое дыхание искусства. Теперь он вкушает плоды американизированного рая и платит непосильную дань: выступает против прошлого и настоящего своего народа, против истины, наконец, против самого себя. Ибо как писатель состоялся благодаря Советской власти, которую же и предал. А может и не предал, а просто струсил в тяжелую для родины годину или затмила разум старческая блажь.

Увы, всему наступает конец… Но почему приходят тут на память заключительные слова печальной повести о ссоре двух Иванов великого Гоголя: «Скучно на этом свете, господа!»?