I

Советская литература вышла из реальной действительности. Вопрос стоял так: за или против. Тот, кто искал третий путь, остался на обочине исторического процесса. Таких было много, тех, кто за — горстка. И среди них Владимир Маяковский. «Принимать или не принимать? Такого вопроса для меня… не было. Моя революция. Пошел в Смольный. Работал. Все, что приходилось».11 Активно сотрудничать с Советской властью начали А. Блок и В. Брюсов. Приняли революцию Вересаев, Сергеев-Ценский, Пришвин, Шишков, Чапыгин, Грин, Тренев, Есенин, Шагинян и другие. С. Н. Сергеев-Ценский ответил на приглашение знакомого профессора бежать за границу, поскольку «России нет, Россия погибла». «Вы говорите погибла?! Да, старая Россия погибла, а новая — идет. И я от нее никуда не побегу».12 Те же, кто не принял идеи революции, ушли в эмиграцию: Бунин, Куприн, Андреев, Чичиков, Шмелев, Мережковский, Гиппиус, Арцыбашев, Аверченко, Ремизов, Бальмонт.

К концу XIX века начали прорастать зерна литературы, в центре которой встал простой человек. Первые годы после победы революции для творческой интеллигенции стали мучительными годами корректировки мировоззренческих позиций. В сущности никто из настоящих художников не остался в стороне от социально-нравственных проблем, выдвинутых временем. Александр Блок в статье «Интеллигенция и революция» выразил свое разочарование в интеллигенции, которая была не в силах пережить разлад «своих мечтаний» с реальным ходом истории. Оптимизм поэта питался верой в то, что придут новые таланты, которые пока таятся в народе, «в которых еще спят творческие силы»; они-то и смогут «в будущем сказать такие слова, каких давно не говорила наша усталая, несвежая и книжная литература».13 Блок писал: «Дело художника, обязанность художника — видеть то, что задумано… Что же задумано? Переделать все. Устроить так, чтобы все стало новым; чтобы лживая, грязная, скучная, безобразная наша жизнь стала справедливой, чистой, веселой и прекрасной жизнью… Всем телом, всем сердцем, всем сознанием — слушайте Революцию». Либерально настроенная интеллигенция предала Блока анафеме, обвинив его в «кощунстве», «цинизме», «сухости сердца» и т. д., а непомерно импульсивная Зинаида Гиппиус отказала поэту в праве называться человеком.

Духовной зрелости и четкости художественного мировоззрения потребовала от писателей сама эпоха, круто и резко изменившаяся действительность. Блок на этом перевале забыл о своей Прекрасной Даме, призрачной деве в белом, и, к удивлению, даже к ужасу вчерашних друзей, оказавшихся неисправимыми символистами, декадентами и просто отступниками от идеалов трудового народа, заговорил в стихах, особенно в своей бессмертной поэме «Двенадцать», языком площадей, языком рабочих и солдатских казарм: «Гетры серые носила, шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла… Эх, эх, попляши, больно ножки хороши…» Чуткое сердце поэта уловило неотразимую потребность обновления слова, слога, художественного образа. Он понял, что надо навсегда покидать сооруженную из слоновой кости башню уединения и поворачиваться к окружающему миру, к задачам времени. Слово и слог, как бы выхваченные им из уст народа, сблизили его с теми, кто шел «державным шагом» во мглу и непогодь с винтовкой за плечом, с красным флагом, пламенеющим на острие штыка.

В этот период в лирике Анны Ахматовой полыхали багряные отсветы Октября:

Мне голос был. Он звал утешно,

Он говорил: «Иди сюда,

Оставь свой край глухой и грешный,

Оставь Россию навсегда…»

…………………………………………….

Но равнодушно и спокойно

Руками я замкнула слух,

Чтоб этой речью недостойной

Не осквернился скорбный дух.

Первыми крупными литературными произведениями, отразившими события Октябрьской революции, стали поэма Александра Блока «Двенадцать» (1918) и пьеса Владимира Маяковского «Мистерия-Буфф» (1918).

Вздыбленная революционная действительность выдвинула новые социально-психологические критерии, которые потребовали от писателей структурных изменений художественных форм, опорных точек выразительности. Это было обусловлено самой жизнью, новизной и грандиозностью тем, новизной и грандиозностью задач, вставших перед литературой, потому что народ впервые почувствовал и понял, что искусство принадлежит ему и только ему, и освобожденный от многовековой эксплуатации, он захотел услышать правдиво рассказанную повесть о пройденном пути. Стремление писателей говорить об эпохе от имени людей, «язык которых еще коснеет, словарь которых не приспособлен к выражению необъятно больших, чем обычно, идей и чувств, пробужденных в них революцией, и которые, однако, стремятся на этом недостаточном языке со всею искренностью и точностью изобразить сложное и новое, терзающее или радующее душу», — это стремление было в первые революционные годы главенствующим.

И когда критики отмечали, что у Вс. Иванова нет иных красок, кроме тех, что почерпнуты из деревенского, негородского бытия, а отправным пунктом работы Леонова является «колоритное, локально окрашенное слово», когда для самих писателей были тождественны две проблемы — как ввести разговорный язык в поэзию и как вывести поэзию из этих разговоров, — все это было стремлением создать «эстетику достоверной реальности» словесными изобразительными средствами. Следование «музыке уличных слов и выражений» позволяла писателю посредством поэтического строя жизненного народного языка, фольклорных элементов передать необычность течения времени и происходящих событий, Ориентация на чужую словесную манеру была глубоко содержательна, ибо она была порождена стремлением воссоздать строй чувств и мыслей героя, приносящего с собою в повествование комплекс представлений и оценок своей среды. Речевая манера рассказчика (наличествующего или подразумеваемого) «строит» картину действительности, увиденную и раскрытую героем со своей точки зрения. Говоря словами Бахтина, доминанта художественного видения переместилась в сознание героя, и «весь мир стал выглядеть по-иному».

Это позволило писателям, с одной стороны, ввести в литературу многоголосую Русь, создать невиданное ранее разнообразие социальных типов, с другой — качественно обогатить стиль прозы. Сдвиг речи в сторону преобладания слова героя в своем крайнем и конечном выражении нес в себе возможность полного отмежевания автора от героя, позицию полного словесного невмешательства, поскольку герой сам со своими особенностями мышления и чувствования представительствовал от себя и говорил за себя. В этом были противоречия найденной формы, вскоре обнаружившиеся, в этом были и ее несомненные преимущества, остро ощущаемые писателями в эпоху демократизации литературы.

Молодые таланты, пришедшие в литературу на самой гущи народной солдатских, рабочих и крестьянских масс, — не только знали народную стихию, они сами были ее частицей. Они хорошо владели народным языком и, что особенно важно, чувствовали, понимали и выражали образ мышления народа, его психологический и умозренческий настрой, революционный пафос, и стремились поведать о событиях революции и гражданской войны как бы устами самого участника, отразив его личностное видение и восприятие.

Разве не таковы, скажем, повествователи из книги рассказов «Люди конные», написанной «чутким и своеобразным художником» (С. Буденный), участником революции Дмитрием Крутиковым? Послушаем «сердечную политграмоту» дядьки Захара Дудака:

«Ежели противник тебя сильнее на счет и ежели кони у него оборотисты, а кишка толще, ежели получилась у тебя неустойка и уносишь ты на жеребячьих ногах ежову голову — уноси, гад! Уноси и помни, будто есть еще впереди время и место подходящее, будто можешь ты, чертова дудка, обернуться и на супротивничка зубы оскалить.

Когда убьют под тобой коня и не случится тебе больше ничего, акромя как взяться за наган, и ежели есть в ем какая надежда, разряди ту надежду в свою пустую манерку.

Когда окружат тебя ненавистные противнички, засверкают глазами и шашечками над твоей папахой и нет у тебя вылаза от хрипучего приказа сдаваться нельзя. Подними ты, дружок, рученьки белые до горы, мотнись вперед и зубами норови ворогу в ногу вцепиться. Очень занятно, когда отсобачит вражья сабелька твою голову начисто с белой шейки и будет та головка забубенная мотаться туда-сюда на вражьей ноге.

Ежели, на худой конец, взяли тебя противнички под твои сучьи печенки, привели тебя, воробушка, в чистую горницу, в офицерский суд, искозыри ты, дружок любезный, всю эту нацию, плюнь сердечно на зеленый столик и конвойным скажи:

— Вали, братишка! Гони куда следует! Черти вы кислосерые, когда вы только мозги прочистите? Аммануют вас!

И когда поведут тебя, любезный боец, на смертельную казню и пальнут тебя на последнем твоем месте — не поддайся в останний час. Набери, дружок, силенки на четыре словечка, крикни врагу, чтобы не сомневался:

— Лярвы! Разве так стреляют?

Помереть потом можешь. Помереть каждому полагается».

Так сказывал Захар политграмоту, от которой стыли в гордости и решимости лица красногвардейцев.

Литература отражала не только победное шествие революции, но и трудность построения нового мира, сложность воспитания нового человека. Чтобы понять нового человека, раскрыть свойства его личности, литературе и искусству необходимо было выяснить и определить, что же порождало, развивало и утверждало эти свойства. Г. В. Плеханов в статье «К психологии рабочего движения» (1907) писал: «Его (рабочего человека. — Н.Ф.) тяготение к массе прямо пропорционально его стремлению к независимости, его сознанию собственного достоинства (курсив мой. — Н.Ф.), словом — развитию его индивидуальности». Бурное время несло с собою процесс демократизации литературы, отражение народного мировосприятия. Это коснулось и писателей «книжно-письменного» склада, а равно тех, для которых народное мироощущение было неразрывно связано с их происхождением и с их жизнью.

Писатели сплачивались для созидания и укрепления новой культуры, для борьбы с идеологией старого, отжившего свой век общества. Изображая духовный мир людей из народа, раскрывая идейный и моральный рост личности, писатели, отдавшие свое перо служению революции, поднимали народные массы к вершинам общественного сознания, звали на подвиги во имя самых высоких и светлых гуманистических идеалов. В своих книгах они возвеличивали прежде всего те черты и качества характера, которые выявляют активность человека, его неуемное желание преобразовать мир на справедливых социальных основах. Вот почему многие их герои, активно участвуя в революции, так страстно мечтают о будущем, о тех временах, когда люди обретут право на свободный труд. Ростом сознания нового человека мерила литература поступь исторического процесса.

Напитанная фольклорными соками, пробивала себе путь качественно новая литература, предназначенная не для узкого круга любителей изящной словесности, не для аристократических гостиных и блистательных салонов, а для широких народных масс, для солдатских казарм и балаганов, для постоялых дворов и для крестьян.

Ориентация на народнопоэтические образцы была не только выражением близости писателей нового типа к народной жизни, но и данью высокой традиции русской словесности. Вспомним: весь XIX век характеризуется дальнейшим освоением художественных богатств народного творчества. Появляются «Вечера на хуторе близ Диканьки» Гоголя, выходят в свет сказки Жуковского, Даля, Ершова. «Теперь, — писал Гоголь Жуковскому, воздвигается огромное здание чисто русской поэзии, страшные граниты положены в фундамент». Народнопоэтические шедевры волновали и сердце А. С. Пушкина, большого знатока и тонкого ценителя фольклора. Вспомним его знаменитые сказки, «Песни западных славян». Творчество Пушкина вырастает на народной основе, и в этом его очарование и непреходящая ценность. Уже в годы юности видел он источник вдохновения в мире народной сказки:

Ах, умолчу ль о мамушке моей,

О прелести таинственных ночей,

Когда в чепце, в старинном одеянье,

Она, духов молитвой уклоня,

С усердием перекрестит меня

И шепотом рассказывать мне станет

О мертвецах, о подвигах Бовы.

………………………………………………

Тогда толпой с лазурной высоты

На ложе грез крылатые мечты,

Волшебники, волшебницы слетались

……………………………………………….

Терялся я в порыве сладких дум;

В глуши лесной, средь муромских пустыней

Встречал лихих Полканов и Добрыней,

И в вымыслах носился юный ум…

Пушкин, по словам Белинского, «настоящим образом вник в дух народной русской поэзии», положил начало новому этапу сближения литературы и фольклора. «В зрелой словесности, — писал Пушкин, — приходит время, когда умы, наскуча однообразными произведениями искусства, ограниченным кругом языка условного, избранного, обращаются к свежим вымыслам народным и к странному просторечию, сначала презренному». В народных сказках и песнях поэт высоко ценил дар творческого воображения, прекрасный и выразительный язык.

Не случайно поиски новых форм выражения часто соприкасались с фольклорной традицией, но в большинстве своем писатели ориентировались на сказовую манеру повествования. Исследователь Б. Эйхенбаум справедливо отмечал в 1925 году, что «нет, кажется, почти ни одного современного беллетриста, который не пробовал бы в той или иной форме писать сказом или близкой к нему манерой».14 И это естественно для нашей литературы, поэтому требует особого внимания.

Литературный сказ восходит ко времени Древней Руси. Зародившись в недрах древнерусской культуры, претерпевая естественные историко-генетические изменения, сказ сохранил некоторые из своих родовых признаков, дошедших до нашего времени. Русский сказ дерзнул войти туда, куда до него редко заглядывали рассказ и сказка: в шахты и в рудники, в ткацкие светелки, на курные обжигательные делянки и в деревенские «фабрички». Здесь, пожалуй, он первый обнаружил богатые поэтические жилы, о существовании которых до него и не подозревали, хотя пословица издревле намекала на эти подспудные кладовые. Изустный народный сказ сложился под жужжание веретена, под шум самопрялки, под стук ткацкого станка и звон молота о наковальню. Он вызван к жизни теми же духовными потребностями человека, что и изумительные по красоте слога, по богатству содержания былины и народные песни. Простому русскому человеку светили и лучина, и месяц, поблескивали и портновская игла, и лезо плотницкого топора; его ухо улавливало поэзию и в скрипе сохи Микулы Селяниновича, и в звоне меча Ильи Муромца, и в тысячеустом говоре фабрично-заводских стачек; его пути-дороги от старого-бывалого, через бури и грозы революционных лет пролегли к нашим дням. Быль умельческая, трудовая, героическая вдохнула в сказ новые силы, придала ему неповторимое своеобразие. XIX столетие обогатило русскую изящную словесность такими мастерами сказа как Лермонтов, Гоголь, Лесков, Короленко. Так «Левша» Н. С. Лескова покоряет красотой сказового слога, ароматом поэзии. Лесков доказал, что литературный сказ может доставить такое же эстетическое наслаждение, какое доставляют лучшие творения великих писателей. Неизбывная вера в неиссякаемые творческие силы народа, любовь к человеку труда, восхищение его мастерством, возведенным в степень высочайшего искусства, стремление выдвинуть мышление и видение простого человека на первый план, живая народная речь — вот те наиболее примечательные черты лесковского произведения, которые наряду с другими достоинствами классического сказа впоследствии наследует и будет развивать сказочный жанр в послеоктябрьский период.

Многие писатели XIX века обращались к сказовой форме повествования — и среди них М. Шолохов, К. Федин, В. Маяковский. В ряде «несказовых» произведений обнаруживается присутствие сказовых элементов. Например, в «Чапаеве» Д. Фурманова явно ощущаются стилевые приметы сказового повествования. Вспомним рассказ Чапаева о случае в Карпатах во время войны 1914 года, когда из-за паники погиб почти весь отряд… В ранних произведениях Л. М. Леонова сказовая манера становится средством речевой социальной и психологической характеристики героя. Леонова привлекали люди с нелегкой судьбой, привязанные к прошлому лишь в силу будничных привычек. Потеря родины стала для них настоящей трагедией, ибо та родина, которая существовала в их представлении и которую они понимали, ушла в небытие, а новая — реальная — была для них непостижимой. В таком свете предстают перед нами, например, герои рассказа «Бурыга». Жизнь лесных «окаяшек» катилась по ровной дорожке, пока не «запели топоры», «хряснули весело», «пошли гулять-целовать», «встал на бору железный стон». «Железное» подняло «окаяшек», разнесло их кого куда. Испания, в которую Бурыга попадает, страна чисто условная, как недостоверны и его приключения у испанского графа, испанской купчихи и немца Бутерброта. Вот он «в сюртуке ходит», «волосы бобриком стрижет», а «серыми мутными утрами, когда зашевелится в бесьем сердце лесная тоска, ворует рюмками у Бутерброта коньяк». «Лесная тоска» и выступает в леоновском произведении как ведущий мотив. «Я, Шарик, домой хочу идти… Туда, — говорит Бурыга. — Не то, что у вас тут… у нас по-другому… Тебе, Шарик, не понять… Я туда пешком пойду». И Бурыга уходит в родные места. Даже ночь помогает ему, она обещает его «в тьму закутать», где нужно — на крыльях пронести. Фольклорные мотивы усиливают изображение духовной обреченности персонажа. Настроение рассказа, созданное массой сказочно-бытовых деталей, усиливается концовкой… «В ту ночь до утра выл Шарик на дворе… И выл, и выл, не давая городу спать, не давая тишине землю сном окутать… Понятно, собачья тоска — не фунт изюму!» Фантастический образ лесного существа Бурыги представляет собой воплощение тоски по родине.

В целом сказ не исчерпывал стилевые поиски литературы 20-х годов. Тем не менее он влиял на художественный ландшафт. Русский литературный сказ одно из оригинальных явлений мировой культуры.

Огромное значение для становления нового литературного сказа имело произведение Сергея Есенина «Песнь о великом походе». Над Россией, не успевшей еще залечить глубокие раны, нанесенные первой мировой и гражданской войнами, зазвучала песнь, в которой тесно сплелись история и современность.

Вы послушайте

Новый вольный сказ,

Новый вольный сказ

Про житье у нас.

Первый сказ о том,

Что давно было.

А второй — про то,

Что сейчас всплыло.

«Песнь о великом походе» вобрала в свою сюжетную канву главнейшие события почти двух веков. Здесь мы имеем пример счастливого слияния поэтического «я» с миллионными массами. Устами певца как бы ведут сказание непосредственные участники далекой и близкой истории, цепочка описываемых событий тянется от деяний Петра Великого и его сподвижника Лефорта до сражений красных питерцев под Лиговым, до боев революционных полков с Калединым, Колчаком и Врангелем. Источник творчества подлинного художника в народе.

Если мы сопоставим «Песнь о великом походе» с лермонтовской «Песней про царя Ивана Васильевича…», то найдем много общего в их манере сказывать, в их словесных узорах, поражающих своей народностью и строгостью отбора устно-поэтических традиционных образов. Не случайно современник Лермонтова Н. А. Бестужев в письме к брату из Петровского завода 4 июля 1838 г. отмечал, что главное достоинство «Песни про царя Ивана Васильевича…» состоит в умении поэта «передавать народность и ее историю».15

На первой же странице есенинского сказа склад и слог отчетливо выявляют колорит образного живого просторечия: «непутевый дяк», «стал быть», «уж и как у нас, ребята». При этом просторечие нигде не питается словами и оборотами, стоящими за чертой литературного языка и общедоступности; это именно живой разговорный народный язык с его неисчерпаемыми словообразованиями, с его веселыми интонациями, сразу придающими и отдельному слову, и всей строке, и целой фразе «лица необщее выражение».

И тут поэту приходит на помощь животворное просторечие с его неисчерпаемостью словообразования, с его незатасканными оборотами, веселыми интонациями, сразу придающими и отдельному слову, и всей строке, и целой фразе «лица необщее выражение». В контексте сказа так уместны «миляги», «тараканы, сверчки запечные», «дрохва (дрофа) подбитая». Или: «По Тверской-Ямской под дугою вбряк», «И навек задрал лапти кверху дьяк», «У него, знать, в жисть не болят бока». Здесь народный говор, просеянный сквозь сердце поэта и его чуткий слух, предстает перед нами во всем своем цветении. Как умельцы сталевары сплавливают воедино разные металлы, чтобы затем получать новые марки, так и поэт-сказатель разнородные, на первый и неискушенный взгляд, словесные и стилевые породы превращает пламенем художественного дарования в нечто однородное и уже незабываемое, не подлежащее пересмотру и переделке:

У Петра был двор,

На дворе был кол,

На колу — мочало.

Это только, ребята,

Начало.

С подлинно артистическим мастерством ввел поэт в свою эпопею чисто сказочный традиционный зачин. Прозаическая строка, взятая целиком из сказки, как бы заново родилась на свет и зазвучала совсем по-другому. Привитая к необычному для нее строю, она хорошо прижилась, как приживается привитая умелой рукой садовника веточка культурного садового растения к дичку. Прижилась, пошла в рост, зацвела и принесла плоды.

А рядом с ней на том же дичке опушилась зеленой листвой и другая ветвь — на этот раз принесенная из былинного сада-виноградника:

Ой, суров наш царь,

Алексеич Петр.

Он в единый дух

Ведро пива пьет.

Пивное ведро изготовлено здесь из того же злата-серебра, из которого певцы-былинники во времена давние ковали винные медовые чаши для святорусских богатырей, чаши вместимостью в полтора ведра и больше.

Курит — дым идет

На три сажени…

И вот к богатырскому дыму с непобедимой заставы уже льнет дым костров красных партизан. В речь и образы, осветленные и проверенные временем, врывается голос новой эпохи, голос рабоче-крестьянских масс, пришедших в невиданное.

В напевно-величавый гуслярский лад вплетается стремительная частушка XX века с ее торопливо-лихорадочным ритмом, имеющим что-то общее со стуком станка, с рокотом мотора, с бегом машины.

Ах, рыбки мои,

Мелки косточки,

Вы, крестьянские ребята,

Подросточки.

Ни наготой вас не взять,

Ни рязанами,

Вы гольем пошли гулять

С партизанами.

Ритмы разных исторических эпох могут слиться в единое художественное целое, воплотиться в самобытном неповторяемом произведении, если художник стоит вровень со своим веком, если миропонимание и мироощущение его озарено передовыми идеями времени.

Наряду с известными мастерами жанра сказа прошлого века П. П. Бажовым и М. Х. Кочневым следует назвать северянина Степана Писахова, писателя и живописца. В своих пейзажах и сказах он изобразил таинственно-фантастическую красоту русского Севера. Он — фантазер, лирик, влюбленный в скромные краски скудной тундровой природы, однообразной серой водной глади. При этом он психологически тонко передает одинокость человеческой души, покоя и гармонии с природой полярного безмолвия. Эту томительную одинокость Писахов воплощает во много раз повторяемых сиротливо возвышающихся айсбергах и соснах, в деревянных церквушках и крестах, в легкокрылых парусниках, одиноко парящих в дымке тускло мерцающего холодного горизонта. Во всем пейзажном творчестве художника Писахова чувствуется давление природы на человека.

Быть может, по контрасту так кипуча, так обворожительна и раскованна стихия его литературного слова, излетающего из родников народной речи. А как сам автор оценивал свое литературное творчество? В письме к известному писателю Ивану Соколову-Микитову он отмечал (30 августа 1949 г.): «Сказки не то, что писать о чем-либо знаемом. Там только надо обсказать. В сказке часто не знаю, как повернется узор. Сколько соблазнов! Будто зазывают в разные закоулки, полянки. Бывает, что плету одну, а рядом вьется другая сказка. Иногда теряется, а порой и попутно удается на бумагу уложить. Пока сказка вьется, пока вся еще не сказана, узор еще не совсем готов и нет последнего слова, сказка хрупка. Законченную торопятся назвать народной!..» Сочинять и сказывать сказки он начал рано, но записывал редко. Его дед Леонтий родом из Пинежского района был сказочник. Записывать его сказки никому в голову не приходило, но он прослыл как большой и искусный рассказчик. На промысел Леонтия брали сказочником.

Свои сказки (сказы) Степан Писахов нередко писал «с натуры», наполняя их вымыслом, сдобренным юмором. Вот: «Один заезжий спросил, с какого года я живу в Архангельске.

Секрет не велик. Я сказал:

— С 1879 года.

— Скажите, сколько домов было раньше в Архангельске?

Что-то небрежно-снисходительное было в тоне, в вопросе. Я в тон заезжему дал ответ.

— Раньше стоял один столб, на столбе доска с надписью:

А-р-х-а-н-г-е-л-ь-с-к.

Народ ютился кругом столба.

Домов не было, о них и не знали. Одни хвойными ветками прикрывались, другие в снег зарывались, зимой в звериные шкуры завертывались. У меня был медведь. Утром я вытряхивал медведя из шкуры, сам залезал в шкуру. Тепло ходить в медвежьей шкуре, в мороз — дело постороннее. На ночь шкуру медведю отдавал…

Можно было сказку сплести. А заезжий готов верить. Он попал в «дикий север». Ему хотелось впечатлений».

Много ли мы знаем поэтических родников, из которых бы вот с таким сказово-серебряным журчанием выливались кипучие струи истинного народного юмора? Вообще сказывание всегда отличало народное остроумие, едкий сарказм, певучее изложение событий и сопряжение в одном смысловом ряду, казалось бы, не сопрягаемых логических понятий и явлений… Контрастность, несовместимость образов и явлений придают сказам занимательность, большую силу поэтического иносказания. Вот отрывок одного их них («Не любо — не слушай»). «А на том берегу всякая благодать, всякое благотворение… Семга да треска сами ловятся, сами потрошатся, сами солятся, сами в боки ложатся. Рыбаки только бочки к берегу подкатывают да днища заколачивают. А которая рыба побойчей — выпотрошится да в пирог завернется. Семга, да латусина ловчее всех рыб в пироги заворачивается. Хозяйки только маслом пироги смазывают да в печку подсаживают. Белые медведи молоком торгуют — приучены. Белые медвежата семечками и папиросами промышляют. Птички всякие чирипикают: полярные совы, чайки, гаги, гагарки, гуси, лебеди, северные орлы, пингвины. Пингвины у нас не водятся, но приезжают на заработки, с шарманкой ходят да с бубном, а иные обезьяной одеваются, всякие штуки представляют… А в большой праздник да возмутся пингвины с белыми медведями хороводы водить, да еще вприсядку пустятся, ну, до уморенья! А моржи да тюлени с нерпами у берега в воде да поуркивают — музыку делают по-своему».

Отметим, что в сочинениях сказового плана повествователь полновластный распорядитель вымысла, и властелин над теми поэтическими сокровищами, которые добыты из глубин океана народного. Но за повествователем искусно скрывается писатель… Элемент сказочности и придает литературному произведению любого жанра особую прелесть оригинальности, составляет его нарядную сторону. Ведь сказка, если вдуматься, — это светлая надежда, мечта, а без мечты и надежды жить невозможно.