СОЛОВЕЙ* (СОВРЕМЕННАЯ НОВЕЛЛА)
СОЛОВЕЙ*
(СОВРЕМЕННАЯ НОВЕЛЛА)
Приехала в Париж из Москвы дама. Дама как дама: котиковое пальто на парчовой подкладке, короткое платьице, чулки цвета грудного младенца. В такси села с опаской — не советский ли соглядатай на шоферской подушке сидит? — и покатила в Монпарнас к старым знакомым, с которыми еще до войны в Москве в дружбе была.
Номер дома назвала на двенадцать номеров ниже настоящего, чтобы шоферу глаза отвести. Вышла, подождала пока такси из глаз скрылось, и нырнула, озираясь во все стороны, в серый подъезд.
Приняли гостью вежливо. Карьеры никакой особой дама там не сделала, муж какой-то красно-товарной статистикой в Москве занимался, сквозной ветер по графам разносил, ну и пусть. Есть-пить захочешь, так и казенных тараканов доить станешь…
Народу за круглым столом собралось немало: сами хозяева да знакомых эмигрантов разного обличья человек шесть — сошлись воскресный вечер в тишине и мирной беседе скоротать.
Даму не трогали. О большевиках ни слова. И надоели они, как бессменная дохлая собака под столом, и приезжую гостью не хотелось в ложное положение ставить. Ей ведь возвращаться, стало быть, красный замок на губах не очень-то разомкнешь.
Но на безобидно «аполитичном» вопросе все сорвалось. Добродушный сосед придвинул даме варенье и спросил:
— Давно вы в Париже?
— С неделю.
— Нравится?
Дама иронически передернула выхоленными плечиками:
— Что тут может нравиться? Шум-гам, буржуазная толчея… Отели — дрянь. Цены — аховые… В театрах — мещанская пошлость… Полицейские — невежды. Я у него спрашиваю: где почтовый ящик? Он мне на фонарный столб с синим стеклом лапой показывает… В музеях — хлам. Грабежи каждый день. Франк падает. А еще республика называется!
— У вас лучше? — покраснев, спросил дядя хозяйки. Гости притихли. Хозяйка, опустив глаза, упорно мешала ложечкой чай без сахара.
— Сравнили! — гостья высокомерно посмотрела на абажур… — Вы, вероятно, думаете, что у нас в Москве на четвереньках ходят? Представьте себе — и в трамваях ездим, и лихачи стоят на углах… И автобусы из Берлина получили, вашим не чета.
— Я ничего не думаю, я только спрашиваю, — холодно поправил ее старый дядя.
— И спрашивать не о чем… Дай Бог, чтоб у Вас тут жизнь так кипела, как у нас. Порядок, гигиена. Улицы поливают утром и вечером.
— Это зимой-то? — спросил бородатый сосед и, вскинув на толстый нос пенсне, приложил ладонь к уху.
— При чем тут зима? — рассердилась дама. — Зимой специальные снегоочистительные тракторы по улицам ездят. В любом кооперативе совершенно свободно можете купить, что хотите: граммофон, горчицу, бюст Лассаля, советский календарь, словом, любой культурный предмет. Цены на 127 процентов дешевле довоенных! Милиция образцовая: если старому гражданину или октябренку нужно перейти через улицу, моментально останавливается все движение. Сталин однажды ехал на автомобиле на срочное заседание — Сталин, понимаете! — и то должен был переждать… Нищих только в музеях на старых картинах увидишь… Свобода, если вы, разумеется, не подрываете рабоче-крестьянских основ, полная. У нас, например, за три года ни разу не было обыска. Два года, — испуганно понизив голос, подчеркнула дама. — И вот, видите, я открыто ношу в Москве кольца, читаю Эренбурга, играю в лото, живу полной культурной жизнью — и хоть бы что! А здесь, в ваших эмигрантских газетах, черт знает что пишут…
— Скажите, пожалуйста, — тихо спросила кузина хозяйки, — ну, а как живут рабочие? Дети? Правда ли, что в ваших университетах…
— Неправда, неправда! — не дослушав, окрысилась дама. — Все рвутся к свету… Прислуга наша читает Анатоля Франса. Во всей республике по последней переписи осталось 2411 неграмотных и те, кажется, эскимосы. В одной только Москве 918 поэтов… И каждый ломовой извозчик, если он не лишен ломоносовских задатков, может в полгода стать профессором статистики… Перед аудиториями хвосты. Наука абсолютно свободна, и после последней чистки никого даже пальцем не тронули. Дети? Будьте покойны: государство делает все, что может, — на каждом углу образцовые ясли, детские театры, балетные студии, кинотеатры, приюты, санатории, консерватории…
Дама перевела дух и поиграла браслетным шариком.
— Обсерватории… — ехидно подсказал у окна молодой человек.
— Да, и обсерватории! Зачем же лишать детей научных развлечений?.. А рабочие?.. Рабочие, что ж, они тоже, конечно, вполне… как и крестьяне… которые… — дама запнулась, в голове мелькнула «кооперативная горчица» и бюст Лассаля, но нельзя на одной горчице и бюсте выезжать.
— Крестьяне и рабочие ежедневно принимают ванны из розового масла? — сочувственно осведомился дядя хозяйки. — Очень приятно. А теперь, сударыня, разрешите вас познакомить с вашим визави: Павел Ильич Топорков, месяц тому назад вырвался из Москвы и больше туда никогда по некоторым обстоятельствам не вернется. Павел Ильич, будьте добры, расскажите нашей гостье то, что вы знаете о тамошних порядках. Прошу вас!
Павел Ильич деловито и холодно рассказал. О беспризорных детях, ютящихся по чердакам и водосточным трубам, о тяжелой и безобразной жизни рабочих, о красной водке и красном разврате, о людях, сосланных в тундру за неосторожное к ним письмо из-за границы, о заплеванной науке, о растоптанном красным копытом свободном искусстве. Многое рассказал, — и дама, кусая губы и нервно теребя золотую сумочку, чувствовала себя так же неуютно, как когда-то в гимназии, когда классная дама ставила ее за ложь в угол.
А потом все тот же зловредный старик-дядя попросил хозяина, чтобы он показал даме свой альбом.
Альбом этот сплошь пестрел вырезками из советских газет. И вырезки эти, — случайно всплывшие на грязной воде осколки правды, — безжалостно подтвердили все, что рассказал Павел Ильич.
Дама растерялась и торопливо попробовала было объяснить, что она ведь не большевичка, что ошибок у них, конечно, много, что надо же войти в их положение и стать объективно на их точку зрения… Но красно-аракчеевская «точка зрения» никого не интересовала, потому что люди, с которых содрали кожу, неохотно входят в положение тех, кто эту кожу с них сдирал.
Затем даму оставили в покое. Одни мирно болтали, другие играли в 66, и приезжая сирена отчетливо почувствовала себя на необитаемом острове. Она встала, повертелась перед стенным барометром, скользнула в переднюю, разыскала свою котиковую шубку и, как обиженное дитя, нахмурив прекрасно отретушированные бровки, стала торопливо одеваться.
Хозяйка, соблюдая обычные рефлексы вежливости, вышла ее провожать, но как-то так случилось, что церемониал «приходите, пожалуйста», теплых поцелуев и рукопожатий был заменен широко распахнутой на лестницу дверью, опущенными глазами и глухим молчанием.
* * *
Последнее действие этой несложной истории разыгралось в взволнованной голове приезжей дамы, в темной такси, отвозившей ее домой в отнюдь не пролетарский отель у Этуаль.
Надо быть справедливым — больше всего негодовала дама на самое себя: «Идиотка, распелась! Кто за язык тянул? На лояльности заработать захотелось, тьфу, дура отпетая… Да ведь как же не понять, что среди них ни одного советского человека не было, чего же я со своими снегоочистительными тракторами выехала?.. Не бывает ведь таких, прости Господи… И ведь самого главного-то они, эмигрантские эти олухи, и не знают, что мне через месяц-два надо в Париж мужа из Москвы выцарапывать. Хватит! Накушались советских пряников… Визит-то мой теперь до красных ушей, не дай Бог, докатится — учтут, а что я их советскую тухлятину в розовой воде полоскала — не очень-то поверят… Да и дополоскать не сумела — сбежала, как кошка высеченная…»
Остановилась дама снова за 20 номеров до своего отеля. Шоферу-французу дала жирно на чай и независимо сказала: «Какая, товарищ, досада! Была в советском клубе на вечеринке и забыла там свой зонтик…»
И показалось ей, бедной, что шофер на это ей левым глазом подмигнул. Вот ужас!
<1925>