АРТИСТЫ

АРТИСТЫ

К артистке Вере Мальцевой пришел артист Жорж Волгин-Белянов, и они стали обсуждать программу второго спектакля. Вера велела матери принести чай, потом, заперев двери, стала у зеркального шкафа и вывихнула над головой руки.

— Так дальше жить нельзя, — сказала она. — Опять же пресса против нас настроена. Обе парижские газеты написали ругань, а сербская газета сюда не доходит, хотя там очень культурный отдел искусства и репортаж посылается непосредственно отсюда.

Жорж раскинулся по дивану в жанре знаменитого портрета Юсупова. На толстом указательном пальце левой руки он носил кольцо со сложным чужим гербом, где фигурировали и бурбонские линии.

— Верочка, — задумчиво забормотал он, — ведь это мрак какой-то, ведь это же полное отсутствие аудитории и чуткости, ведь это же полное одиночество. Смотрите, например, как Комиссаржевскую качала Америка, а Вас не качает даже русская эмиграция.

— Она сама закачается, — ответила Вера зло. — Я буду ставить через месяц «Бориса Годунова», по случаю полугодия со времени столетнего юбилея. И это не будет опера. Вот.

— Блестящая идея, — согласился Жорж и спросил, есть ли у Веры Пушкин.

Пушкин был. Жорж перелистал однотомное издание, не нашел «Бориса Годунова» и отложил книгу в сторону. Помолчали.

— Зал — никуда, — вдруг зашипела Вера. — И сидят в этом зале одни родственники и танцоры, поджидающие конца, то есть они прямо к концу приходят. Смеются, говорят по-французски, вызывают Митрофанову-Сабанееву, хотя она просто дочь мецената и играть не умеет.

— Переигрывает, — сказал Жорж мечтательно и вдруг взволновался. — Переигрывает по молодости и от застенчивости. Но в «Грозе» она была просто потрясающе прелестна. Она мне напоминала эту, как ее, советскую артистку из «Анны Карениной». — Жорж пошевелил пальцами в воздухе, но фамилии не вспомнил.

Вера Мяльцева уже стояла к нему спиной и смотрела на улицу, плечи ее чуть-чуть дрожали от сдерживаемых рыданий. Жорж, как и все, был влюблен в Митрофанову-Сабанееву, Вера, как и все, была влюблена в Жоржа, Жорж, как и все, не был влюблен в Веру. Он преклонялся перед ее умом и талантом, но и только. Такие мысли могли завести далеко и вызвать у Веры полную прострацию и нежелание работать. Она пересилила себя, по-мальчишески тряхнула кудрями и отошла от окна как раз в тот момент, как по ржавой водосточной трубе спустилась серая кошка. Чайка, и быстро вильнула в раскрытое окно. Чайка вздохнула и села на подоконнике. Она тоже была утомлена жизнью. У нее было поцарапанное веко, хотя коты кошек не бьют до крови, но возможно, что тому виной была лапа соперницы, или, быть может, ей приходилось разнимать дуэлянтов. Кошка сидела по-египетски: аккуратно сдвинув лалы, выпятив грудь, заложив хвост под передние когти, вытянув высоко маленькую голову. Жоржу, однако, она напомнила именно Митрофанову-Сабанееву, и он, склонив голову набок, меланхолически залюбовался.

— Вечер инсценировок — можно, — сказал он через минуту. — Можно там «Сумасшедшего», письмо Татьяны, пир Петрония, «Пир во время чумы»…

— Нет декораций, — ответила Вера.

— Можно в сукнах, — предложил Жорж. — Можно попросить Печенегова написать. Все равно нужно писать, по-моему, к «Борису Годунову» — фонтан. Hein?

— Я буду Лжедмитрием, — сказала Вера, — и пускай Сабанеева будет Мариной, и пускай вы будете Годуновым, и пускай…

Она подошла к зеркалу и посмотрела на себя хитро и смиренно, по-монашески.

— У меня безумно юношеский тип, — шепнула она, — мне безумно идут костюмы валетов, черкесов, пажей. Правда?

— А Сабанеева пускай будет Эвникой, — не выслушав, предложил Жорж, — а вы — Татьяной или там женой Сумасшедшего, а я буду Сумасшедшим, а братом Сумасшедшего будет Оперов-Громов.

— У Сумасшедшего нет брата, — нервно сказала Вера.

— Всегда ставят с братом, — обиделся Жорж. — Я сам играл брата в 22-м году в русской гимназии, в Болгарии. Это роль — чисто мимическая.

В коридоре весело крякнул звонок и раздались возгласы. Вера прислушивалась, бледнея. Когда шаги остановились у двери, она медленно повернула ключ и бросилась на шею Сабанеевой. Сабанеева вильнула боками и вошла в комнату. Рука Веры неловко соскользнула с шеи Сабанеевой на плечо, полежала там и упала в пространство. Артистки посмотрели друг другу в глаза. Сабанеева была прекрасна. Несмотря на апрельскую сырость, она была в черном шелку с двумя тоненькими лисицами по бокам, которые перекрещивались на спине, как подтяжки с мордочками. Лицо ее уже загорело, и тон грима был пунцово-коричневый. Губы, ногти, мочки ушей, ноздри — все было похоже на двухдневные раны, и только веки, сине-серебряные, подымали с трудом нечеловеческие ресницы над абсолютно зелеными глазами.

Жорж смутился и поцеловал руку Сабанеевой в раструб перчатки. Ей все рассказали, и она все не одобрила.

— Ара говорил Жорж, вертя снятым с пальца кольцом, — вы же будете неотразимы, как Клеопатра, в роли Эвники, вы же будете такой Мариной Годуновой, что пушкинисты заплачут.

Ара сняла круглую шапочку и тоже по-мальчишески тряхнула кудрями. На этот раз волосы ее оказались рыжими, причем тон начищенной меди был совершенно убедителен.

— Я не знаю, — сказала она застенчиво и моргнула по-детски. — Я лично ничего не знаю, но папа говорит, что наш театр приносит одни убытки, благодаря рутине, и надо ставить в духе эпохи. Он говорит, что надо придумать сногсшибательное ревю с наименьшими затратами. У меня есть слух, и я пою все песенки Холливуда. Я не знаю, как вам кажутся мои ноги, но, по-моему, у меня как раз ровные колени и нет моллэ.

В дымно-коричневом шелку перед Жоржем и Верой стояли длинные тонкие ноги в туфлях, похожих на паучков, приклеенных к лепесткам подметок. Ноги были прекрасны. Жорж это сказал. Помолчали. Чайка вскочила на колени Сабанеевой и проехалась мордой по лисицам, и Ара тотчас же стала позировать невидимому художнику для сногсшибательной картины «Женщина с кошкой», или просто «Les deux chattes».

— Друг мой, — вкрадчиво задекламировала Вера, — вы забываете о традициях МХАТа и об истории русского театра, которую мы, эмигранты, должны пестовать вплоть до тех счастливых времен, когда мы все…

— На белых лошадях, — подсказала Ара.

Вера осеклась. Жорж представил Ару в юбочке наездницы на белом коне, летящем с креном к центру вокруг золотой арены, и закатился счастливым смехом. Но тут пришел суфлер Вадимов, он же — переписчик ролей. Он так и был, еще в России, суфлером и переписчиком ролей. Труппу «эмигрантской молодежи, идущей в авангарде, но свято чтущей старину» (сербская газета), он давно и люто ненавидел и радовался ее неуспехам. Но ему платили деньги, и он служил у Ары и очень жалел Веру. Вера ему кого-то смутно напоминала из счастливого прошлого русской провинции, но он никак не мог вспомнить кого. Он перебирал в памяти десятки знаменитых фамилий — нет, все было иначе, ничего общего с Верой. Вадимов был пьяница и плохо суфлировал из-за кривых зубов. Зубы его в России были прямыми, а главное — сплошными, без этих щелей и дыр, но теперь разъехались веером, и он им грозился, что однажды всех повырывает к черту. Ара говорила с ним, как с лакеем, Вера — как с любимой нянькой и живым звеном между нею и славным прошлым русского театра.

— Вы, барышня, значит, играете Мармеладову? — спросил Вадимов Ару сумрачно. — Ролька — пакостная, прямо ух как вам с этой ролькой не совпадать…

— Да нет, — надменно ответила Ара, — это для меня вторая новость. Какая такая еще Мармеладова? Я поражаюсь вашим сведениям.

Вадимов покрутил головой и отошел к шкафу. Там ему захотелось всплакнуть, но, увидя в зеркальной глубине Веру, он снова задумался над ее сходством с кем-то и сел на подоконник.

Гости пили чай, и Вадимову Вера подала чашку на подоконник, туда же она положила холодную котлету. Вадимов пил, ел и вспоминал. И вдруг плавно, как на идеально сложенной сцене с вертящимися декорациями, он вышел сразу на серо-голубую террасу помещичьего дома и нерешительно склонился над жардиньерками. Настурции и герань пахнут резко и неприятно, земля у корней была осыпана сигарным пеплом. Вадимову стало невмоготу, и он быстро обернулся к двери столовой. Из двери шла к нему некрасивая широкоплечая девушка в матроске, со стрижеными волосами, и за нею шла кошка. Девушка подошла к нему и восторженно-застенчиво улыбнулась.

— Конечно, — сказала она, — папа вам во всем поможет, все соседи приедут, если больше не будет дождя и не испортятся совсем дороги. А вы сами разве только суфлер?

— Таланта у меня нет, — ответил Вадимов. — Не чувствую таланта, хотя, конечно, призвание есть огромное. Но, собственно, на мои деньги театр и существует третий год. Так что я очень пока доволен.

Сцена потухла, и Вадимов доел котлету. Девушка оказалась первой и последней любовью Вадимова и дочерью сахарозаводчика в Малороссии.

Ара уходила, с нею уходил Жорж, Вера оставалась, но Вадимов, расталкивая всех, первый помчался к выходным дверям. По дороге он подозрительно осмотрел мать Веры. Печальная, мужеподобная, ласковая, она сморкалась в большой платок, и черты ее лица были тоже грубы и нерешительны, как у Веры. Но на ту девушку она уже совсем не была похожа.