Алла Головина — Вадиму Морковину
Алла Головина — Вадиму Морковину
1.
Рождество
Я нынче пенью ярких звезд
Влюблено и покорно внемлю.
Сегодня воткнут Млечный мост
В бесплодную святую землю.
Сегодня иней стелет сеть
Душистей белого левкоя…
Не нужно крыльев, чтоб взлететь,
Любви не надо для покоя.
Рисует призраки мороз.
Звенит глубокая аллея.
И на меня глядит Христос,
И улыбаясь, и жалея.
Ведь этот день был у высот
Тоской земли давно испрошен,
Чтоб раз в году молился тот,
Кто был обманут или брошен.
***
Месяц тает, пряча острые рога…
Эх, вы росы — голубые жемчуга —
Я бегу, бегу в ласкающую синь,
Ты, тоска, девчонку шалую покинь!
И шаги мои проворные легки,
След чуть виден вдоль сверкающей реки.
Здесь себе на щеки алые плесну,
Помолюсь на лес зеленый и весну.
Отлетит в поля неведомая грусть.
Я без гребня золотого обойдусь.
Пьяный ветер, залетевший на утес,
Мне коронкою уложит пряди кос.
А потом споет мне бархатная рожь,
Что сегодня ты, наверное, придешь…
Набросок
Легкий шаг мой никто не слышит,
По кошачьему тает бег…
Прошлогодней травою вышит
Неглубокий колючий снег.
И хоть тучи спустились ниже,
Ближе мнится лазурный рай…
Ветер жадно по крышам лижет
Ледяной и звенящий край.
И в объятьи зимы незримом
Кто-то плачет от злой тоски,
Губы нежит мне белым дымом
И целует огнем виски.
Неизмерны мои потери,
Грез своих не могу забыть…
И поверив, хочу не верить,
И любя, не хочу любить…
***
Погасла в сердце сила,
Душа полна укора:
Я, как княжна Людмила
В плену у Черномора.
Гляжу я на дорогу,
Поднявшись утром рано,
И жду напевов рога
Влюбленного Руслана.
Пылится где-то дымка
Там в далях паутинных,
И шапка-невидимка
Спадает с кос змеиных.
Звенит у стен рапира,
Я плачу и гадаю
На пылкого Ратмира,
Фарлафа и Рагдая.
Пришлец уверен в силе,
И бой горит задором,
Но все, кто приходили,
Убиты Черномором.
Томит меня кручина,
Больней и глубже рана.
Гляжу на путь пустынный,
И нет, и нет Руслана…
***
Пруд зарос изумрудной ватой
И не видит небесных риз,
Сбоку белые пятна статуй
Взоры клонят печально вниз…
Под стеклянной водою ивы
Дышат влажной холодной мглой…
Там, на дне, я проснусь красивой,
Остроглазой и очень злой.
Возвратится былая сила,
А из сердца уйдет тоска…
Ночь вчера для меня стелила
Голубые ковры песка.
Изогнувшись шатром колючим,
Сосны шлют мне прощальный зной…
Ты, который меня измучил,
Скоро будешь опять со мной.
Я тебе уготовлю муку,
Под заснувший откос маня…
Только сам не кляни разлуку,
Только сам не зови меня.
И не смей говорить ни слова
У стены моему плющу,
Я боюсь, что за это снова,
Как ребенка, тебя прощу.
***
Есть скала из гладкого камня,
А на ней твой дворец хрустальный.
Ждут мена там покорные слуги,
И награда, я счастье, и отдых.
Я сейчас стою у подножья
И гляжу на балконы я окна.
Жду я белого знака, который
Даст мне веру в мое достиженье.
И когда ты пошлешь мне улыбку,
Помахавши платком из-за стекол,
Помолюсь я на синие дали
И спокойно примусь за работу.
Много высеку в камне ступеней,
Много лестниц сплету из веревок,
А где будут веревки некрепки,
Там помогут мне черные косы.
И когда я достигну вершины,
Станет вдруг мне обидно и больно,
Что по этой готовой дороге
Все проникнут в твой замок хрустальный.
И взглянувши на двери и окна,
Что мне слуги откроют навстречу,
Я останусь у выступа кручи
Сторожить мое белое счастье…
Ну, довольно. Прошу Вас, напишите мне, есть ли прогресс? Ахматову я давно забросила — не удовлетворяет, а своего еще не нашла, да и не найду, вероятно. Цветаеву — не понимаю совершенно… Пишите, не забывайте.
Алла Штейгер
Никому, никому моих стихов не показывайте.
2.
Милый Вадим, очень была рада получить Ваше письмо после такого долгого молчания; Анатолий мне, конечно, ничего не объяснил, и я даже, по правде сказать, была обижена на Вас. Ну, да инцидент исчерпан, значит, ворчать больше нечего… Скука у нас в Тржебове ужасная, от нечего делать даже занимаюсь, и пока хоть с этой стороны асе обстоит благополучно. Пишу много, но никому не показываю, потому что вряд ли это вообще кому-нибудь интересно, читаю все, что возможно достать в Тржебове, и жду чего-то впереди вопреки всякой логике. Я слишком хорошо сознаю, Вадим, что из моего писательства вряд ли получится что-нибудь путное. Бог с ним, не с этой стороны должно придти счастье. А не писать не могу — привыкла. Вот Вам мое последнее творчество, покритикуйте как следует и вполне искренно.
***
В неделе семь ненужных жутких дней,
В неделе семь мучительных ночей.
Со стороны мне сделалось видней,
Что ты не мой, да и вообще ничей.
Мне одинаково прискучили давно
И мрак, и свет, и солнце, и луна…
Не закрываю в сумерки окно
И никогда не остаюсь одна.
Мои глаза все так же велики,
Упрям бровей ликующий разлет.
И кто моей отведает тоски,
Потом о счастьи больше не поет…
Плывут часы, и жуток их прибой,
И, блеклый шлейф прошедшего влача,
Не знаю, что мне выдумать с собой.
Ведь я, как ты, теперь уже ничья.
3.
***
По воле черта или Бога
Забралась я теперь в снега.
И я прошу об очень многом
Вас, покровитель очага.
Семья составлена кошмарно,
Мне очень тяжкий жребий дан,
Ведь мой супруг — король полярный [1],
А я — принцесса южных стран.
Различны мы диаметрально,
Дорога общая узка.
Хоть эта и оригинально,
Но ведь порой возьмет тоска.
В квартире — севера сиянье,
И солнца блеск, и вой пурги.
И снежной бури завыванье,
Песков шуршанье, шум тайги.
Люблю его и им любима,
Но вывод мой правдив и прям:
Мне непокорен часто Дима,
Ревнив, насмешлив и упрям.
Живем в морозно-жарком стиле,
Никто так никогда не жил.
Прошу Вас, чтобы Вы следили
За ним по мере Ваших сил,
Чтоб не зубрил и спал спокойно,
Чтобы везде не флиртовал,
Чтоб, посетивши климат знойный,
Полярный принц не захворал.
Но я писать уже устала.
Надеюсь получить ответ.
Пока всех благ. Принцесса Алла.
P. S. Королю привет.
На полях приписка: В. Морковину. Покровителю домашнего очага.
Я счастлива, о паж…
Свободой счастлива своей и волей, которая заставила и сердце замолчать. Нет больше очага, есть трон для Королевы, которая отныне видеть хочет пажом Вас личным и всегда доступным в ее владенья. Надеюсь я. Вы поняли меня…
Полярный принц одно лишь чувство пылкое имеет: фантазию, которой нету равных в подлунном мире. И повинуясь чувству этому, сказал Вам, что ждет Вас Королева. Все это ложь мечтательного принца…
Я счастлива, о паж …
Пусть за окном и дождь, и грязь, и бури педагогов, пишу стихи я, посвящая их и солнцу, ветру и виденьям. Я счастлива величием своим…
И потому всегда мой взгляд рассеян, что далека я от толпы тржебовской, которая своею суетой мой сан высокий только оскорбляет…
Мой сан, сан поэтессы — Королевы…
Я жду ответа, паж…
А эти строки пусть не читает принц страны полярной, а иначе придется Вам узнать, что значит гнев мой и мое коварство.
Алла
4.
* * *
посв. Его Высочеству
Звон холодный высоких лилий
Так томительно прост и тих…
Ведь я знаю, что Вы не простили
Тех нелепых ошибок моих.
Жизнь глядит так бесстрастно, строго,
И туга бесконечная нить…
Ах, не зная о многом, многом,
Так легко не надо судить.
Мне порою тесно и душно,
Странный путь для меня готов.
Как нещадны и как бездушны
Песни этих белых цветов.
Прежний сон налетает снова,
Больно мне от его тиска,
Но принять я тебя готова,
Снеговая моя тоска.
* * *
Грудью жадною и усталой
Воздух резкий в лесу ловлю…
Знаешь, милый, я та же Алла
И, как прежде, тебя люблю.
Из-за стройных высоких сосен
Очертанья холмов строги.
Там крадется царевна Осень,
Слышишь, слышишь ее шаги?
Гаснут отблески, словно угли
В непрозрачной густой синеве…
Я дикаркой смешной и смуглой
Прилегла в золотой траве.
Есть цветы еще на откосах,
Но они так слабы и хрупки.
В моих черных душистых косах
Старый звон снеговой тоски.
Я недавно еще не знала,
Почему твой насмешлив взгляд…
Но пойми, я все та же Алла,
Что четыре года назад.
Паж. Вы дерзки, и нет поступка, каким загладить Вы могли бы свою вину передо мной. Вы на мое последнее посланье не потрудились дать ответ, пренебрегли Вы волей Королевы. И Ваша роза, паж, меня смягчить не может. Я жду от Вас подробных объяснений, изложенных придворным строгим стилем.
Королева.
К пяти часам я через фрейлину свою, Мари Толстую, надеюсь получить ответ.
5.
1926 г.
Милый Вадим!
Спешу Вам ответить, так как мне нужно получить от Вас еще в Тржебове письмо с критикой на мои последние «шедевры». У меня сейчас предоставляется возможность печататься, причем мне авансом обещана благоприятная критика В. Ходасевича. Я колеблюсь, потому что еще очень не уверена в своих твореньях, а мои «издатели» смыслят в стихах гораздо менее меня.
Поэтому критикуйте как можно строже:
Днем мечты налетают вестницы,
Вечер тянется в полусне,
А ночами иду по лестнице
Я навстречу немой луне.
Радость воли душе рассказана,
В мысли влита надежда сил
И, лучами седыми связана,
Тороплюсь, не ища перил.
И не слыша земного голоса,
Я плыву в голубые полосы
У дверей на пустой балкон.
Гордость счастья — минута странная,
Тают мысли и вянет грусть.
И такая шальная, пьяная,
Черной птицей кружусь, кружусь.
Но, тоскою любви уколота,
Скоро сбросив глухую тишь,
Проклинаю загадку холода
С края серых покатых крыш.
Я пою, что с лучами спаяна,
Что мне говор людской не мил,
А любила я так нечаянно,
Что достойна небесных крыл.
Вели ж нет для меня и жалости
У заставших свинцами высот,
Я бессильно от злой усталости
Брошу тело свое в пролет…
………………………….
И хоть яркие блики месяца
Заиграют в моем крыле,
Все забывши, по узкой лестнице
Я наутро спущусь к земле.
Этот «шедевр» написан мною буквально в невменяемом состоянии. Я его не понимаю, но люблю. Мне особенно важно Ваше мнение именно о нем.
Ну, теперь дальше:
Всюду зелень, позолота, синий лак…
У калитки мой платочек, словно мак.
Руки черны от загара и земли.
Песня звонкая несется; ай-люли!
Я сегодня что-то больно весела,
И тебя ко мне дорожка завела.
Что ж, ты голоден, быть может? Ешь и пей!
В кудри черные запутался репей.
Видно, выпали и впрямь лихие дни,
Что в очах твоих потушены огни…
Тень от вишни наклоняется крылом,
Зарастает здесь прошедшее быльем.
Вечер спустится медвяный и живой,
И польется по-иному голос твой.
Там, на склоне, у затерянной межи
Ты мне все свои печали расскажи.
Заколдует нас таинственная рожь,
И наутро ты, наверно, не уйдешь…
Маки (набросок)
Ночью осыпались маки.
На кружеве белой подушки,
На косах моих и повсюду
Лежали горячие крылья
Погибших цветов… Я долго лежала,
Слегка прищурив ресницы,
И алый покров лепестков
Дрожал прихотливым узором.
Как пламя, как кровь, как мысли…
Я их собирала под вечер…
Вдали у затихшего леса
Лучи золотили небо.
И рожь, надо мной колдуя,
Зеленым шатром расступалась.
И маки клонились резко…
Я вышла потом на дорогу.
Был час долгожданной встречи,
Горели глаза, как звезды,
И голос, срываясь, таял…
Прощались у самой калитки
И пьяного мака головку
Я вдела, смеясь, в петлицу…
И жадно прижались губы
К подарку шальной девчонки.
Осыпался мак на камни,
А я убежала к дому…
А ночью мне снился ветер,
И степь, и тоска, и счастье,
И жгли до утра поцелуи
Влюбленнее тех, что были…
И сна я нашла разгадку:
То, видно припомнив что-то,
Мена осыпали маки
Узором кровавых крыльев…
Конечно, эти стихи, как и прежние, entre nous (между нами — фр.). Ответьте скорее. Когда приеду в Варшаву, вероятно, на той неделе, вышлю свой адрес. А Вы на все лето в Праге? Что у вас нового среди поэтов? Что Эйснер, Т. Ратгауз? Хорошо ли они вообще пишут?
Жду.
Алла Штейгер
6.
1928 г.
Дорогой Вадим, поздравляю Вас с праздниками, желаю, конечно, всего самого лучшего и прошу прощения за столь долгое молчание; причины были самые уважительные верьте на слово. Ругательски ругала Володю за неудовлетворительные сведения обо мне, хотя он и разыграл оскорбленную невинность. Несмотря на наши печальные тржебовские события, провожу каникулы хорошо и даже почти весело. Очень бы хотела увидеть Вас и попробовать поговорить как следует — мне кажется, что теперь это было бы легче, чем раньше. Мои планы насчет занятий пока осуществляются на деле, и надежда на весенние экзамены не ослабевает. Пишу очень мало и, кажется, не особенно хорошо, но не чувствую на себе греха раба, зарывшего в землю талант, ибо заслуги моего брата-барона (Анатолия Штейгера) теперь настолько велики, что его славы, вероятно, хватит не только на его современных родственников… Вы, конечно, это знаете, если переписываетесь с ним Мережковский и Гиппиус пишут ему письма, его стихи будут напечатаны в «Новом корабле etc, etc (и так далее — лат.)…
Мне бы очень хотелось съездить в Прагу, повидать всех старых знакомых, посмотреть на Алексея Эйснера и на Ратгауз (говорят, я на нее похожа, правда?). Пока все это кажется еще очень далеким и почти невозможным, а жаль… Кстати, не знаете ли Вы случайно, как обстоит литературный вопрос в Брине (?), я собираюсь туда после окончания гимназии и, по правде сказать, боюсь, что там, кроме модерних тайцев я казачьих союзов, ничего нет. Хотела было недавно прислать Вам свою новую карточку, да как-то не вышло, да стиль у этой карточки сильно бьющий на поэтессу, а я себя теперь категории таковых почти не причисляю. Мои последние стихи теперешнего времени: «Вечерний час» «Песня усталости», «Спи, маленький, злой и русый» и «Сколько раз ходила на дорогу». Делала недавно ремонт своих тетрадей, в итоге чего многое невозвратно погибло. Кстати, знаете ли Вы мое одно очень старое стихотворение 1924 г., которое называется «На елке», я его теперь нашла и полюбила так, как если бы оно было только что написанным и пережитым, конечно, в нем есть технические недочеты, но по мысли оно трогательно и симпатично, на всякий случай посылаю.
Из того списка моих стихов, что Вы сделали для моего предполагаемого сборника, я заключила, что Вы и четверти моих «шедевров» не знаете, но это поправить невозможно пока.
Очень, очень буду рада получить от Вас скорый и длинный ответ, пишите о себе, о поэтах, о бароне и о том, что, по Вашему мнению, из меня выйдет, если я не буду писать. Пока всех благ.
Алла.
P. S. Как поживает Галя Эвенбах?
Я собираюсь стричься a lа Anna le Pufti (Анна М. Пуфти — возможно, Леа (Амалия) Пути (1897–1931) — австрийская звезда немого кино, венгерка по происхождению), стоит?
Не берите с меня примера, отвечайте скорей.
А.
На елке
Я — девочка из шоколада,
Ты — белый мальчик из стекла…
Загадка пристального взгляда
Меня томила и влекла…
Сквозь хвой таинственную сетку
Дрожат и искрятся огни.
И рядом на зеленой ветке
Мы позабытые одни.
Здесь нити серебра и блестки
И длинной цепи пестрый кант.
На шоколадную прическу
Мне прилепили алый бант.
Я знаю, что угаснут свечи
И все окутается тьмой,
Тогда тебе на взгляд отвечу
Веселым танцем между хвой.
Исколют руку мне иголки,
И все закружится в глазах…
Но раз в году бывает елка,
И мы встречаемся в ветвях.
Когда в гостиной бьет 12
И боль прошедшая ясней,
Из разрисованных паяцев
Мы превращаемся в людей.
Но утром мы не помним яда
Той ночи, что весь год влекла…
Я — девочка из шоколада,
Ты — белый мальчик из стекла.
1924 г.
* * *
Сколько раз ходила на дорогу,
У ворот до вечера ждала.
Заглушала острую тревогу
Синяя ласкающая мгла.
Все клубилась пыльная завеса,
Я шептала сердцу: замолчи!
На опушке розового леса
Догорали острые лучи.
Не приехал светлый и желанный.
Я пошла усталая домой.
И ползли холодные туманы
Лентами над тихою водой.
Звезды загорались и молчали,
Взглядами по озеру скользя,
И казалось, о моей печали
Даже Богу рассказать нельзя…
1927
Правда, «На елке» лучше?
7.
Паж, здравствуйте, хотела было написать «доброе утро», да посмотрела на погоду и решила, что не стоит. Легла я в лазарет специально для того, чтобы привести себя в нормальное состояние, а кажется, получается еще хуже. Вы, кажется, помирились с Его Высочеством — я рада, если так. Как он поживает, что делает; какие планы на студенческую жизнь? Вадим, напишите мне обо всем этом, это единственное, что может развлечь меня сейчас. Пока всего хорошего. Лишний раз пожмите руку Его Высочества от меня, но чтобы он не знал, конечно.
Алла
Напишите мне сегодня — передайте через Тату В.
8.
Милый Вадим. Простите мне, что пишу далеко не на королевской бумаге, но, увы, на уроке физики все равны. Да и вообще теперь я начинаю забывать о снежном королевстве и, может быть, временно, но переместилась на землю. Очень благодарна Вам за длинное и интересное письмо, хотя, по правде сказать, я многого и не поняла. Как дело доходит до какой-нибудь теории (математики или поэзии, безразлично), так я становлюсь неимоверно тупа и совершенно безграмотна. Свой размер, иногда чувствуя негладкость, я проверяю своим собственным способом. В этих моих крючках и черточках вряд ли кто-нибудь разберется, кроме меня. Да, между прочим, я на Вас обижена за то, что Вы стащили мои стихи у Контессини, но так как я сама чувствую себя перед Вами безгранично виноватой, то сердиться не имею права и только очень прошу Вас не показывать мои злополучные творения никому и никогда. Хорошо?
Очень часто я делаю чистку в своих стихах и во время последнего ремонта, т. е. месяца два тому назад, я как раз выбросила те стихи, в которых Вы находите неправильность размера, но на их месте уже появились новые «крики души». Я пришлю Вам кое-что, если хотите. Пока всего хорошего. Пишите мне на имя М. Толстой.
Алла.
9.
Дорогой Вадим!
Пишу, как обещала, о впечатлении от Штейгера. Я представляла его себе больше снобом, он же держал себя необыкновенно просто и всем очень понравился (мне в том числе). Думаю, что был у него и некоторый расчет очаровывать, так он поддакивал Бицилли в некоторых, явно сомнительных вещах (например, похвала Осоргину!), «играл глазами» — по выражению одного очень славного мальчика, присутствовавшего тоже. Но это, в сущности, впечатление довольно мимолетное. Он очень интересуется судьбой всех пражан и думаю, что Вам напишет. Остановился он в семье мне довольно хорошо знакомых младороссов, и они побуждают его произвести на меня натиск в смысле младоросства. Устою или не устою? (О младоростве не рассказывайте никому!) Интересно рассказывает о Париже и о своих путешествиях, показывает альбомы фотографий, хвалит Адамовича и Керенского (!). Более подробно рассказывать не поместилось бы на открытке. Вадим, ответьте, пожалуйста, о себе, если нет времени на письмо, то хотя бы открыткой. Сейчас в Белград поехал К. Ф. Тарановский — мечтаю от него узнать о Праге побольше. Как живут Бемы? Знаете ли Вы что-нибудь о Новожиловых?[2]
Спешу на урок английского языка, который беру раз в неделю и довольно безуспешно!
До свиданья! Крепко жму руку!
Подпись неразборчива.
5/IV 33
Открытка, посланная из Софии в Прагу.