Я – студент

Я – студент

Занятия во всех среднеазиатских учебных заведениях в годы войны, а может быть, и позже, а может быть, и сейчас, начинались с месячным опозданием – в октябре месяце. В сентябре все учащиеся и студенты работают в поле на сборе хлопка. Но бывших подготовишек в этот осенний сезон 1943 года не тронули, и мы имели небольшие каникулы.

Институт помещался в хорошем большом здании в центре города на улице Куйбышева, дом 8. Адаптация к форме занятий в высшем учебном заведении произошла не сразу, но достаточно быстро. Почти все предметы первого семестра, кроме физики, химии и черчения, звучали необычно: основы авиации, начертательная геометрия, аналитическая геометрия, теоретическая механика. Институт был из Воронежа, но большинство преподавателей – из Ленинграда и Москвы. Я помню замечательных профессоров и преподавателей: физика Василия Ивановича Блинова, химика Анатолия Александровича Петрова, математика Бориса Абрамовича Фукса, автора многих учебников по начертательной геометрии доцента Рындина, профессора кафедры теоретической механики и альпиниста Назарова, преподавателя черчения Онисима Афанасьевича Картавцева. Большинство из них были еще просто молодыми людьми, но уже имели имя в Советском Союзе, а некоторые и за рубежом. Учиться у них было интересно, а значит, и не очень трудно.

Но тут мне бы хотелось, чтобы читатель оценил степень моей претенциозности, а может быть, даже нахальства. Первую сессию я прошел удачно: пятерки и четверки. Четверки по основам авиации и теоретической механике. Но я не был удовлетворен этими результатами. Разгон, который я получил на подготовительном отделении, продолжал действовать. И я решил пересдать эти предметы, благо первый раз я сдавал экзамены не профессорам, а их ассистентам. Это вызвало у экзаменаторов некоторое недоумение: видите ли, его четверка не устраивает, и существенно повышенные требования во время повторного экзамена. Но я получил пятерки. Когда я в молодости сдавал какой-либо экзамен, это я заметил еще в школе, мне иногда не нужно было вспоминать какую-то формулу или определение. Я просто мысленно перелистывал страницы учебника или конспекта, находил нужное место и зачитывал его или записывал.

Возвращаюсь теперь к житейским делам, а если точнее, то к общежитейским. Я сейчас точно не помню, когда нас переселили в новое общежитие, которое находилось совсем рядом с институтом, тоже на улице Куйбышева, в доме №12. Скорее всего, это было уже после начала занятий, в октябре или ноябре месяце. Меня и Марка поселили в комнате на втором этаже, в которой было десять кроватей, десять тумбочек и стол с каким-то количеством стульев. Попробую вспомнить всех своих товарищей-соседей. Миша Туровер, Саша Бомаш, Саша Фидельман, Цаля Занделис, Меир Вейнронкс, Гарри Левинсон, Фима Сендерович, Юра Малашенко. Юра Малашенко из Сталинабада был хорошо антисемитски подкованный парень, но даже и без такой подготовки выдержать подобную критическую массу евреев бедному человеку было очень непросто. И он сорвался. В результате его из нашей комнаты отселяют. Вместо него на десятую койку помещается участник обороны Сталинграда, инвалид с покалеченной рукой, балагур Яша Фаенсон.

Миша Туровер занимался в одной группе со мной, мы с ним сразу же подружились, и именно я его пригласил в нашу комнату. За его спокойный уравновешенный характер и большую физическую силу он получил навечно кличку Бычок, против которой он никогда не возражал. Саша Бомаш, большой и очень добродушный парень, любил пошутить, ему обычно отвечали шуткой, но с самым маленьким по росту и с самым язвительным, Цалей, словесные баталии, ко всеобщему удовольствию, происходили почти постоянно.

Три прибалтийских еврея – Занделис из Литвы, Вейнронкс и Ливенсон из Латвии – чудом спасшиеся от фашистов, были разными людьми и по характеру, и по способностям. Но их объединяло то, что они были выходцами из другого мира и откровенно ненавидели советскую власть. На этой почве у меня, стопроцентно советского человека, неоднократно случались с ними стычки, едва не доходившие до драки, что вызывало восторг у остальной более умной части аудитории. (Марк Одесский напомнил мне об одной такой ”баталии”, когда я, стоя на своей кровати в кальсонах, отстаивал непонятно какие преимущества командиров Красной Армии по сравнению с офицерами других армий – и это после уничтожения Сталиным руководства советской армии.)

Саша Фидельман, круглолицый, немного замкнутый умный парень. Основное его положение – это положение лежа. Удивительно хорошо знал химию. Тихий, тихий, однако на пятом курсе вляпался в историю с одной сверхдоступной студенткой, и на волне кампании за студенческую нравственность был исключен из института. Заканчивал он уже другой институт.

Фима Сендерович, нормальный еврейский парень, предприимчивый и деловой, но учился весьма слабо. Всех нас он научил подделывать печати – и круглые, и штампы. А эта “технология” для полуголодных студентов, имевших в обороте хлебные и продуктовые карточки, была очень важна. Заканчивая характеристику своих товарищей, предваряя дальнейшее изложение, скажу, что, из десяти случайно соединившихся в одной комнате соседей стали самыми близкими друзьями на всю жизнь четверо: Марк Одесский, Миша Туровер, Саша Бомаш и я.

Жизнь студента, живущего в общежитии и имеющего в качестве единственного дохода студенческую стипендию, в ту пору была очень нелегкой. Это, конечно, не то, что терпел солдат на фронте, но и совсем не то, как живут сейчас даже бедные студенты. Утро начиналось с того, что дежурный по комнате, накануне с вечера собравший у всех хлебные карточки, бежал в хлебный ларек и получал одним весом на всех хлеб. По возвращению в комнату он на самодельных весах развешивал хлеб на пайки и приступал к раздаче. Для этого выбирался кто-то, желательно из тех, кто до конца еще не проснулся, его заставляли повернуться к стенке и называть в любом понравившемуся ему порядке всех, включая самого себя. Ребята, голодные еще с вечера, как правило, тут же приканчивали свою долю, в лучшем случае с кружкой кипятка, и бежали на занятия. В обеденный перерыв мы шли в студенческую столовую и там, по карточкам, получали обед: какую-нибудь “затируху” на первое и мамалыгу или вареные овощи на второе. Изредка попадался кусочек рыбы или мяса.

Довольно часто нам давали талоны на дополнительное питание ДП или улучшенное УДП (“умрешь днем позже”) – макароны или овощи. И на этот день все. Вечером, после занятий в институте, мы были изрядно загружены чертежной или расчетной работой, но главной заботой было одно – где, у кого можно хоть что-либо стрельнуть пожрать. Именно пожрать, потому, что даже если повезет и ты достанешь, например, пару ложек крупы, то вряд ли побежишь в кубовую варить кашу, а нетерпеливо, тут же всухую, сожрешь драгоценные зерна. Если же смертельно повезет и тебе доверят в долг кусочек хлеба, то в этом случае, используя только что полученные навыки, ты с хозяином делаешь чертеж – снимаешь три проекции драгоценного вещества с тем, чтобы завтра по этому чертежу вернуть долг.

Кроме голода, студентов мучили насекомые, обязательные компаньоны войны. Сидишь на лекции и отслеживаешь, куда ползет и по дороге покусывает очередная вошь. Максимум, что ты можешь сделать – это почесаться. Раз в неделю или, скорее, в две нас водили в баню, давали маленький кусочек мыла, но главное то, что все наши вещи прожаривали в вошебойке. По-моему, большего удовольствия, чем одеть после бани теплое без вшей белье, я не испытывал. Но уже через несколько дней – ах ты сволочь, и откуда ты взялась? Не знаю, что лучше или хуже, но клопы – это страшные животные. Стоило тебе прижаться голой рукой к краю стола, как тут же на руке появлялась кровавая полоска – след от укусов десятка клопов. Но самое страшное было ночью. Какие только ухищрения не придумывали хитрые студенты, но ничего не помогало. Например, если ножки кровати изолировались от пола баночками с водой, то клопы адресно пикировали с потолка. Летом изможденные студенты пытались спастись на улице. Вытаскивали на крышу матрацы до захода солнца, чтобы матрацы немного прожарились. Но даже утром солнце в Ташкенте уже печет, ночь оказывалась короткой, и мы не высыпались. Некоторые, кто любил экзотику, устраивались на ночь в кабинах двух стоявших во дворе общежития самолетов. Мне кажется, что во второй год нашего пребывания на Куйбышева, 12, вшиво-клоповные страсти немного поутихли.

Отсутствие вступительных экзаменов, наличие подготовительного отделения, низкий уровень требований к документам привели к тому, что студенческий состав был, как правило, очень молодой. Даже я, вместо того, чтобы потерять два года, в течение которых я с госпиталем практически непрерывно перемещался, получил аттестат на год раньше, чем должен был бы получить при нормальной учебе, и стал студентом в семнадцать лет. Однако многим студентам было по шестнадцать лет, например, нашему Мише, а были даже и пятнадцатилетние. Не дети, но и не взрослые, а жить надо было самостоятельной жизнью и в далеко не легких условиях. Да, без жизненного опыта, вдали от родителей, нам было нелегко, но мы были молоды, радовались жизни, шутке и общению друг с другом. И радость общения у большинства из нас сохранилась на десятилетия, можно сказать, на всю жизнь. Вот некоторые из многих казусов, которые с нами случались постоянно и которые веселят нас, еще живущих на Земле, и поныне.

Нам не хватало еды, каждый день, постоянно – я об этом уже говорил. И мы мечтали хорошо, много поесть, и в этом отношении наши возможности казались нам безграничными. На эту тему было много рассказов и много споров. На нашем этаже жил один студент, в общем, неплохой парень, Леня Готлиб. Имея немного денег, предприимчивый характер и умение сдерживать свой аппетит, он создал реальный капитал: несколько хлебных карточек, число которых из месяца в месяц увеличивалось. Увеличивалось благодаря тому, что он “отоваривал” карточки пончиками с повидлом, которые выгодно продавал не то по 5, не то по 10 рублей за штуку. Типичная схема становления капиталиста. Пончики в авоське аппетитно висели над его кроватью, рядом мешочек с деньгами. В отсутствии хозяина мы подходили, брали пончик и тут же рассчитывались.

Однажды кто-то задался вопросом: а сколько пончиков можно съесть за один присест. Миша Туровер заявил, что он сможет съесть 50 штук. Возник спор. Условия спора были следующие: проигравшая сторона оплачивает все съеденные пончики и столько же выкладывает дополнительно, время не оговаривается, но есть надо непрерывно. Первые штук десять Миша проглотил, можно сказать, с удовольствием. Дальше дело пошло хуже, но Миша ел. Сердобольное жюри разрешило ему выбрасывать содержимое пончиков – повидло. Борьба продолжалась. Наконец Миша заявил, что ему нужно в туалет. После недолгого совещания жюри решило, что это не будет нарушением условия, если, сидя на горшке, он не прекратит жевать и глотать. Все участники и болельщики переместились в уборную. Миша ел. Сейчас я не помню, сколько штук он не доел, но проиграл. Это обошлось ему и его коммерческому компаньону того времени, Саше Бомашу, в изрядную сумму, которую они погашали не один месяц.

Вторая история тоже связана с туалетом, но на этот раз главным действующим лицом был я. Я не помню, было ли это на Укчи или уже на Куйбышева, но мне сильно приспичило. Я помчался в туалет. Находился я там некоторое время, но особенно не торопился. Однако перед выходом я обратил внимание на то, что все время был в гордом одиночестве. Загадка прояснилась, когда, выходя, за дверью я обнаружил стайку отчаянно хихикающих девочек. После этого при встрече с некоторыми из них, я замечал, что они смотрели на меня весьма многозначительно. К сожалению, это был не единственный и не последний случай проявления моей рассеянности.

К нашему Меиру иногда приходила одна девушка, не очень разговорчивая, но симпатичная. Меир говорил, что она чуть ли не его невеста. Однажды, это, скорее всего, было воскресенье, так как мы оставались дома, она стучится и входит. Мы все были на своих местах, значит на койках, все кроме. Меира. Прождав некоторое время и не дождавшись, она поднимается и уходит. Как это часто случается, сразу после ее ухода появляется Меир. Узнав, что она только-только ушла, он помчался ее догонять. Наверно, у вершителя судеб было хорошее настроение, и он решил создать комедийную ситуацию, потому, что сразу после ухода Меира опять появляется девушка, которая заявляет, что она все же решила его дождаться. И она его дождалась. Открывается дверь, появляется Меир и, ни на кого не глядя, мрачно произносит со своим прибалтийским акцентом: “Ушля п.” Раздается гомерический хохот, и громче всех смеется сама п.

Наступал 1944-й. Впервые мы встречали Новый год сами, без родителей, и впервые нам предстояло самостоятельно организовать встречу Нового года. Это было интересно, но возможности наши были крайне ограничены. Правда, наши продуктовые карточки имели талон на водку, а это, конечно, самое главное. Однако нас очень смущал объем – всего навсего 500 грамм. По нашим прикидкам Новый год нам надо было встречать примерно так: выпить по стакану водки до 12 часов, потом по стакану после и, наконец, перед тем, как мы пойдем на танцы – еще по стакану. То есть пол-литра на рыло – это маловато. Но мы решили, что при небольшой экономии, если чуть-чуть не доливать стаканы, должно хватить. Нам ”повезло” и вместо обычной водки мы достали так называемую коньячную водку, во всяком случае, что-то коньячное в названии звучало многообещающе – и не зря.

Теперь о закуске. Крутили, вертели, но ничего не получалось – ни о колбасе, ни о сыре, даже о сливочном масле мы не могли даже мечтать. Получалось только одно – винегрет. Но раз только одно блюдо, то его должно быть много. И мы сделали ведро винегрета и ведро прямо поставили на стол. Все началось по плану, но так как стаканов у нас не было, то наливали мы в эмалированные кружки и, решив не мелочиться, по полной. Пожалуй, последнее, что я более или менее помню – это то, с каким неимоверным усилием я заливал себе в глотку какую-то умопомрачительную гадость. И все. Дальше только обрывочные, смутные видения. В таком состоянии оказались почти все. Какая-то сила нас сразу же вынесла в коридор, и мы с гоготом помчались по направлению к комнатам девочек. Те, увидев приближающуюся пьяную ватагу, срочно заперли свои двери и притаились. На все наши уговоры они даже не отвечали. Миша решил навести порядок. Но дверь ему открыть не удалось, однако оторванную ручку от двери он с недоумением вертел в своих руках.

Единственным более или менее соображающим среди нас после выпивки был и, кстати, оставался и на грядущих наших вечеринках, Марк Одесский. С большим трудом он загнал “разбушевавшихся” в комнату, где мы все же смогли отыскать свои кровати, и на этом завершили грандиозную новогоднюю программу. Вещественными доказательствами нашего приобщения к миру взрослых студентов осталась ручка от двери и несколько луж блевотины винегретом в коридоре. Однако гроза всех общежитейцев, комендант общежития и студент нашего курса, в будущем наш хороший друг Аркадий Оваденко, никаких репрессий против нас не предпринял. У меня же “коньячный” запах и даже вид эмалированной кружки долгое время вызывали отвращение.

То, что я рассказывал о трудностях студенческой жизни, меня касалось, но не в полной мере, во всяком случае, первое время. Дело в том, что мама и Инна продолжали жить в Кибрае, и я в конце субботы приезжал к ним. Я испытывал большую радость даже от сознания, что повидаю близких, побуду дома, ведь где бы ни жила мама, это всегда дом, и. хорошо поем. Правда, иногда мест в вагонах пригородного поезда не было и я, как и некоторые другие, спокойно размещался на крыше вагона. От станции до дома отдыха надо было пройти километра полтора-два, дорога была очень живописная, вдоль водоотводного канала, через огороды и бахчу. Не случайно президент Узбекистана Ислам Каримов из многих замечательных мест этой благодатной страны в качестве резиденции выбрал несколько лет назад именно это место.

За неделю мама накапливала запас кое-каких продуктов, который я незамедлительно уничтожал, а остальное брал с собой. Маме иногда на кухне давали невостребованный остаток супа или каши, и она это как-то выпаривала и мне отдавала уже в достаточно концентрированном виде. Кроме того, ей в какой-то мере были доступны фрукты из сада, и в понедельник утром я уезжал, по крайней мере, с одной полной сумкой. Очень для меня важным было и то, что мама мне устраивала внеочередную санобработку. Не заходя в дом, я раздевался догола, как-то обмывался, и мне давали чистое белье. Это было здорово. Несколько раз вместе со мной приезжал и Марк. Для него это тоже были приятные дни.

Однако эта благодать закончилась не то в конце октября, не то в начале ноября. Инна с небольшим опозданием к началу занятий поступила на третий курс Ташкентского медицинского института, и они с мамой уволились из дома отдыха и переехали в Ташкент. Поселились они на окраине города, в городке Тельмана, в полуподвальной комнате, но у очень симпатичной, доброжелательной хозяйки. Мама, как обычно, навела такой уют и порядок, что вряд ли кто-либо мог заподозрить, что в качестве главных элементов мебели она использовала. кирпичи. Ташкент Ташкентом, но зимой и в Ташкенте сыро и прохладно. Поэтому в центре комнаты у них стояла буржуйка. Дрова в Средней Азии, из-за отсутствия лесов, вещь дефицитная и дорогая. На бесчисленных уличных базарчиках дрова продавались маленькими кучками. Чаще всего в качестве дров продавалась “гуза-пая” – вязанки сухих стеблей хлопка, навешенные на безропотных ишаков.

Жить в Ташкенте эвакуированным было, конечно, легче, чем, например, в городах Сибири. Но в любом случае требовались какие-то источники существования. Эвакуированные не имели ни пенсий, ни пособий. Либо работай, либо продавай что имеешь. Поэтому, главной частью любого рынка была барахолка, которой пользовались все, в том числе и студенты. У меня, например, самым критическим было положение со штанами. Штаны, в которых я ходил в институт, имели сзади две большие латы. Через некоторое время мама была вынуждена на латы еще пришить латки. О покупке новых штанов я даже не мечтал – вся стипендия, даже повышенная, уходила на “отоваривание” хлебных и продуктовых карточек. И, о счастье, после окончания первого семестра меня, вернее, мои штаны, заметили и, как отличнику, дали ордер на приобретение отреза шерсти. Я с этим отрезом помчался на центральный в Ташкенте Алайский базар и с ходу продал его за 1200 рублей. Однако ничего приличного на эти деньги купить было невозможно, и я обрадовался, когда мне “уступили” хлопчатобумажный рабочий костюм. Сколько лет я его носил, я сейчас уже не помню, но фотография, где я в новом костюме у стены института, сохранилась. На фотографии видно, какой я был тогда худой – чуть больше пятидесяти килограммов.

А как же мама с Инной, неужели они не могли помочь, ведь кое-что все же вывезли? Да, вещи, которые намечались на продажу или на обмен у нас были, не очень много, но были. И мы их берегли как зеницу ока, как постоянную добавку к тому скудному питанию, которое мы имели по карточкам. Никто не знал, как долго продлится война и что нас ждет впереди. Кроме кое-каких вещей мама вывезла и все семейные драгоценности. Опять же их было немного, но они были. Но почти весь наш “золотой запас” погиб. Первым к этому приложил руку я.

Это было осенью сорок второго, кажется в станице Милютинской. Мама стирала белье и, сняв с пальца кольцо с бриллиантом, попросила меня подержать его или куда-нибудь положить. Не долго думая, я повесил колечко на пуговицу своей рубашки. Через некоторое время мама велела мне снять рубашку, чтобы постирать и ее. Когда же стирка закончилась, мама попросила у меня кольцо. Поиски на полу комнаты и во дворе в месте, где я выливал воду после стирки, ничего не дали.

Однажды Инна встретила меня за полквартала от дома и, плача, рассказала историю. К маме подошли какие-то люди и предложили дешево продать золотые монеты пяти и десяти рублевого достоинства, причем, несколько монет они тут же вытащили из мешочка. Мама была зубным врачом, и такое предложение не могло ее не заинтересовать. Однако она вынуждена была сказать, что денег на покупку золота у нее нет. Тогда они предложили обменять, как они сказали, очень выгодно, эти монеты на какие-нибудь золотые вещи. Мама пошла домой, люди остались на улице. Мама вынесла несколько золотых вещей и ей тут же отсчитали какое-то количество золотых монет, всыпали их в мешочек и отдали ей в руки. Получив мешочек, мама вспомнила, что где-то в другом месте что-то есть еще и попросила “добрых” людей подождать, пока она это не найдет. Они согласились. Когда она вернулась и отдала то, что нашла – одну или две вещи – ей в ее мешочек доложили еще несколько золотых монет. Через некоторое время маме захотелось посмотреть на свое богатство. В мешочке находилось только несколько десятков обыкновенных советских монет двадцати и пятнадцатикопеечного достоинства. “Ты скажи маме, что все это ерунда, и мы спокойно проживем и без этих вещей”. Я, конечно, так и сказал, но мама до конца своей жизни не могла простить себе этой истории. Жизнь любит иногда завершать трагедию фарсом. Лет десять спустя, мы жили тогда в Ростове, одна из нянек нашего Миши украла этот злополучный мешочек, который, чтобы не попался маме на глаза, лежал у нас на дальней полочке в туалете.

Маме в 43-м году только-только исполнилось пятьдесят лет, фактически она была еще молодой женщиной. И она действительно все тяготы нашей бивуачной жизни переносила легко и с хорошим настроением. Но в Ташкенте она стала другой, прежде всего, она стала себя плохо чувствовать. Очень похудела, выглядела изможденной, постоянные боли в желудке. Тем не менее, чтобы хоть как-нибудь улучшить нашу жизнь, она пошла работать. Ее наняла одна женщина, Роза, зубной врач по специальности, которая имела зубоврачебный кабинет в центре города, но сама работать не хотела. Мама быстро проявила свою квалификацию, давала своей хозяйке хорошие деньги, однако сама получала лишь малую долю. Она обижалась на свою хозяйку, но делать было нечего – других источников дохода не было. Я не помню, как долго мама проработала у Розы, но ее самочувствие ухудшалась, и с помощью Инны нам удалось поместить маму в больницу. После больницы мама почувствовала себя лучше, но больше у Розы она уже не работала.

В конце лета 44-го я воспользовался приглашением Марка, и мы с ним поехали в Чимкент, где жили его родные, мама и младший брат. Целью моей поездки была мука, которая в Чимкенте стоила значительно дешевле, чем в Ташкенте. Переезд из города в город во время войны, да и первые годы после ее окончания, был возможен либо при наличии разрешения, выдаваемого милицией, либо при наличии командировочного удостоверения – иначе просто не продавали билетов, а в пути документы обязательно проверялись вооруженным патрулем.

Мы пошли по второму пути. Достали бланки командировочных удостоверений и по технологии, отработанной для “прикрепления” купленных на базаре карточек, поставили на командировочных удостоверениях фиктивные круглые печати и штампы. Я уверен, что и кассиры, и патрули видели липу, но зачем им было связываться с мальчишками? В Чимкент я привез довольно много вещей, в основном постельное белье, которое очень удачно обменял на муку. Мне кажется, что я получил более 10 килограмм муки, может быть, даже пуд. Но без приключений у меня, как обычно, не получилось.

В качестве подарка брату Марка я привез. боевую гранату РГД, зачем-то захваченную мною из прифронтовой полосы. Слава Богу, без запала. Мы сидели за столом: Марк, его мама, брат и я. И именно за столом Марк решил показать брату, как надо бросать гранату. Он взвел гранату (держась за корпус левой рукой, правой рукой оттянул и повернул рукоятку на боевой взвод), сделал правой рукой замах и.я увидел взрыв. К счастью, только увидел и только я. Потому, что после того как Марк сделал движение, имитирующее бросок, оборонительный чехол – чугунный цилиндр с насечками для поражения живой силы – соскочил и угодил мне прямо в лоб. Мой лоб оказался тоже почти чугунным и кроме искр из глаз, создавших впечатление взрыва, и рассеченной кожи на лбу, эта учеба последствий не имела. Возвращались мы в одном купе в компании двух девушек, с которыми мы познакомились еще в Чимкенте и которые по нашему совету ехали поступать в наш институт. За одну или две станции до Ташкента, из предосторожности, я слез с поезда – ведь я вез целый мешок муки – и добирался до дома, как мог. При маминой экономности этой муки хватило почти на полгода, а может быть, и дольше.

Еще три семестра, что я проучился в Ташкенте, ничего особо яркого в памяти у меня не оставили. Были новые предметы, были новые преподаватели. Запомнилась “Технология металлов” и преподаватель Смирнов, который начал первую лекцию примерно следующими словами: “Что это за наука и каково ее логическое построение, можно представить себе из следующего утверждения: если любого из вас посадить в тюрьму и сказать, что будете выпущены только после того, как сформулируете основные положения этой науки, большинство из вас с этой задачей справилось бы”. Читал лекции он интересно, много лет спустя я видел его фамилию среди ведущих профессоров Ленинградского Политехнического института.

Обычно студентов пугают трудностью курса “Сопротивление материалов”. Наш преподаватель, Дольберг, не опроверг это утверждение: он не только блестяще проводил занятия, но и точно определял уровень знаний студента. Впервые мы столкнулись с удивительной ситуацией, когда шпаргалки были просто не нужны: Дольберг разрешал в процессе подготовки ответа на экзаменационный билет пользоваться любыми учебниками, любыми конспектами. Сдать ему экзамен было очень непросто.

У меня все шло, как обычно, достаточно легко и успешно до тех пор, пока я не напоролся на. химию. Да именно на тот предмет, в котором мой отец был корифеем. Почему-то на химии моя система не сработала, и в голову химия достойным образом не уложилась. Я отвечал очень слабо и попросил экзаменатора поставить мне двойку, но он не согласился и поставил тройку. И, вопреки своему правилу, пересдавать химию я не пошел. Эта тройка сыграла свою роль, но об этом разговор будет впереди.

На меня большое впечатление произвела защита дипломных проектов выпускников самолето- и моторостроительного факультетов. Прежде всего, меня поразило качество и количество чертежей. По имеющемуся уже у меня опыту изготовления чертежей, это мне казалось просто недостижимым. Но этого мало. Дипломанты показывали удивительную эрудицию, легко оперируя типами самолетов и моторов, их параметрами и фирмами-изготовителями, в основном – зарубежными. Успокаивало только одно – подобная задача возникнет передо мною еще очень нескоро.

Два ташкентских года прошли для меня без особых приключений. Хотя кое-что все же было. Однажды я потерял свою хлебную карточку – главный источник жизнеобеспечения. Как бы я прожил без хлеба – я не знаю, но как-нибудь все же прожил бы. Но об этом узнала моя сестра, Инна, и она по-сестрински поделилась со мной своей карточкой. Правильнее, конечно, было бы наказать меня за такую безалаберность. Я дважды был объектом нападения не то грабителей, не то хулиганов. И оба раза интерес вызывали мои часы. А часы мои были особыми. В пятом или шестом классе, после моих настойчивых просьб, а настойчивым я мог быть, папины старинные карманные часы фирмы Омега переделали в наручные. Часы были очень большими, настолько, что выходили за пределы моего запястья. Кроме того, часовщик так вставил механизм в корпус , что цифра 12 оказалась повернутой и заняла место цифры 9 и, чтобы посмотреть который час, шею, по крайней мере, первое время, приходилось искривлять. Тем не менее, более гордого ученика в школе найти было трудно – ведь часы были тогда большой редкостью. И, конечно, эти часы сопровождали меня и в годы войны, и несколько лет после. Первый раз попытка лишить меня моей самой большой ценности была предпринята во время поездки в трамвае. Трамвай в Ташкенте в годы войны был единственным видом транспорта, а население города, из-за большого количества эвакуированных, резко увеличилось. Войти в трамвай и выйти из него было очень трудно, обязательно с боем. Поэтому мы, студенты, часто пользовались “плацкартным” местом – на колбасе. Вот и я в этот раз ехал на колбасе, уцепившись руками за раму открытого сзади окна – было лето. И тут я заметил, что парень, стоявший на задней площадки у окна, с интересом разглядывает мои часы. После этого он, не торопясь, для удобства немного повернул мою руку и приступил к расстегиванию ремешка часов. Я начал отчаянно вырывать свою левую руку и, чтобы не сорваться, что есть силы держался за трамвай правой рукой. Борьба продолжалась, хотя исход ее был, конечно, предрешен. Но тут трамвай остановился, я рванул руку и соскочил с колбасы. Парень с напускным безразличием отвернулся.

Второй случай произошел в городском парке, который примыкал к зданию нашего института. Мы с Марком пошли туда прогуляться и решили покрутиться на бесхозном аттракционе – вращающемся колесе. Вначале покрутился я и, чтобы не повредить часы, отдал их Марку. Затем начал крутиться Марк, а я его часы одел на правую руку. Я стоял, ожидая Марка, как вдруг почувствовал, что обе мои руки крепко схвачены и отвернуты назад. Затем я понял, что происходит одновременное снятие обеих пар часов. Все мои потуги вырваться были тщетны. И тут я испытал мощный удар в зад и для того, чтобы не упасть, я должен был рвануться вперед и быстро побежать. Когда я остановился и оглянулся, то увидел Марка, стоявшего между двумя парнями. Марк, наблюдая сзади за происходившим, принял единственно правильное решение – выбить меня из рук грабителей. Что он и сделал, со всей силой толкнув меня ногой. Обе стороны мирно разошлись.

После окончания второго семестра всех студентов нашего института послали на сельхозработы, в один из колхозов Ферганской области. Средняя Азия вообще удивительно красивая страна, но Фергана, пожалуй, выделяется и красотой, и плодородием. Необозримые поля и сады, утренняя и вечерняя прохлада, испепеляющая дневная жара. Обеденный перерыв длится два часа – с двенадцати до двух. В это время все живое отлеживается где-либо в тени, но лучше всего около арыка. Пить хочется безостановочно, но местные люди предупреждали, что это очень вредно. Хорошо утоляет жажду смесь примерно один к одному воды с кислым молоком (я сейчас забыл, как по-узбекски называется кислое молоко).

Кто-то распустил слух, что в том районе, где мы оказались, свирепствует сифилис. Поэтому мы, как крупные специалисты в этой области, решили ограничить себя в контактах с местным населением, и даже во фруктах. Кто-то сказал, что совершенно безопасно опять же это самое кислое молоко, и наш завтрак обычно состоял из большой миски кислого молока, густо смешанного с ягодами тутовника, деревья которого росли повсеместно. Я уже начал привыкать к такому житью-бытью, хорошо загорел, но тут со мной, как обычно, случилось ЧП. Во время прополки сорняков я очень глубоко поранил свою ногу тяпкой. Рана была настолько серьезной, что наше начальство решило отправить меня досрочно в Ташкент, что я с удовольствием и сделал.

В этой главе, в отличие от предыдущей, я ничего не говорил о самом главном – о войне. Но это совершенно не значит, что события на фронтах нас не интересовали. Каждая наша победа, любое продвижение вперед встречались как праздник. Более того, все важные сообщения, публикуемые в газетах, я старался вырезать и сохранить для себя и потомков. (Несколько лет назад мой сын обнаружил у меня папки с газетными вырезками того времени и с удовольствием забрал их.) Но я сделал одну промашку и до сих пор жалею об этом. Не помню даже приблизительно, когда это произошло, скорее всего, в 44-м году. В центральном органе ЦК и Совмина Узбекистана в газете “Правда Востока” был опубликован очередной Приказ Сталина об освобождении какого-то города или о результатах очередного наступления. Однако по недосмотру корректора или по какой-то другой причине, заголовок этого приказа имел следующий вид: “Приказ Верховного Гавнокомандующего” (выделено мною: можно вспомнить соответствующий эпизод в фильме Тарковского “Зеркало”). И вот эту газету я не сохранил.

Мы постепенно привыкали к мысли, что долгожданная победа не за горами. И, тем не менее, начиная со второй половины апреля 45-го года, ожидание становилось почти нестерпимым. Радиоприемников ни у кого не было, только газеты. Последние дни тянулись особенно медленно. Наконец, кому-то все же удалось восьмого мая узнать, что немцы сдались и что завтра об этом будет объявлено по радио. На следующий день большая толпа народа, в основном студенты, собралась под громкоговорителем, расположенным на углу улицы Куйбышева и одной из центральных улиц Ташкента, название которой я забыл. Собрались с утра, но только в двенадцать мы услышали голос Сталина. По правде говоря, я не очень запомнил, что было потом. Помню только, что люди шли по улицам и плакали. Помню, что мы пошли на Красную площадь (такая площадь в Ташкенте тоже есть), куда выкатили какие-то маленькие орудия и из этих орудий производились залпы. Как мы отмечали Победу вечером в общежитии, не помню.

Семья сестры моей мамы, тети Мани Ицкович, вернулась в Ростов еще до окончания войны. Переписка с ними не прерывалась в течение всей войны, и вот сейчас мама попросила сделать вызов в Ростов ей и Инне. Все было проделано достаточно быстро, и в июне или в начале июля сорок пятого билеты в Ростов были уже на руках. Места, конечно, в бесплацкартном вагоне, но все равно, это даже трудно себе представить – возвращение в Ростов! Несколько моих друзей, и среди них обязательно Марк и Миша, поехали провожать маму и Инну на вокзал. Предстояло брать места с боем, и Яша Фаенсон предложил мне для усиления моей позиции нацепить его медаль “За оборону Сталинграда”. В вагон я проник через окно, места удалось захватить, но профессиональный удар в глаз я все же получил – медаль меня не защитила. Возвращался в общежитие с хорошим фингалом.

Еще до дня Победы в институте усиленно циркулировали слухи о том, что наш институт, к тому времени он уже назывался Ташкентским авиационным институтом, будет расформирован, и основная его часть будет переведена в Ленинград. К моменту окончания летней экзаменационной сессии эти слухи официально подтвердились, отъезд на сельхозработы был отменен, и студентам было категорически приказано на лето никуда не разъезжаться. Однако студенты народ ушлый, и большинству удалось рвануть к своим родным, особенно если это было в пределах Средней Азии. Тем не менее, и Марк, и я, и еще несколько ребят получили разрешение на дальний отъезд. Мне помогло то, что одним из высших должностных лиц администрации института, кажется, замдиректора по науке, был профессор, которому я накануне сдал экзамен по термодинамике. У нас взяли адреса, по которым мы будем находиться летом, и обещание немедленно вернуться в Ташкент по получении вызова.

Для того чтобы сэкономить время, я решил ехать через Ашхабад и Каспий, то есть тем путем, по которому мы последний раз добирались до Средней Азии. Дополнительным аргументом в пользу этого маршрута было то, что моим попутчиком, правда, коротким, до Самарканда, был Миша Туровер. Вещей у меня было мало – все тот же чемоданчик. Мы сели в вагон, поезд тронулся. Прощай, Ташкент, прощай, война, прощай, папа.