Happy Birthday

Happy Birthday

День моего рождения – 10 апреля. Казалось бы, – зачем об этом говорить, у каждого человека есть свой день рождения, для каждого он знаменателен, многие его связывают с каким-то событием либо семейным, либо даже историческим, но главная особенность каждого дня рождения то, что он есть и что он – единственный. У каждого.

Как будет видно из дальнейшего, я посвятил этому дню целую главу, потому что, во-первых, сама дата играет несоразмерно большую роль в последних событиях нашей жизни, и, во-вторых, дает повод рассказать об этих событиях и о людях, в них участвовавших.

Началось с того, что все мои родные, и, прежде всего, мама, считали, что я родился 9, где-то в конце дня, а может быть, даже в ночь на 10, но все же 9. Мне почему-то число 10 нравилось больше, наверно, потому что круглое, и, когда я стал постарше, я отмел число 9 и утвердил число 10. Тем не менее, в добрые старые времена, когда еще были живы мои близкие и родные старшего поколения, большинство поздравительных телеграмм датировалось числом 9 апреля. Но главная мина в полном смысле замедленного действия под исторический факт моего рождения была заложена не кем другим, как моим отцом. Он, видимо, решил, что если вообще нельзя утаить факт рождения сына, прежде всего, от военкомата, то надо хотя бы передвинуть его ближе ко второй половине года.

Это старая еврейская проблема, о которой писал еще Шолом-Алейхем: когда лучше указать день рождения мальчика – раньше фактического или позже, приводя все “за” и “против” для обоих решений. О том, что можно указать истинный день рождения – это непростая мысль в голову еврейским родителям не приходила.

Так вот, мой папа сделал так, что в свидетельстве о рождении была проставлена дата 1 июня, благо моя мама рожала меня не в больнице, а дома, и организовать такой сдвиг, думаю, не составляло большого труда. Но бумажка – есть бумажка, а день рождения надо отмечать, и он отмечался без перерыва в довоенное и военное время 75 раз: не так уж мало. Нужно ли говорить, что это было не обязательно 9 или 10 апреля. Думаю, что нет. Однако, 1 июня – ни разу.

Хочу напомнить, что примерно до 1938 или 1939 года у нас в стране рабочий цикл определялся не днями недели, а числами календаря, и выходными днями были числа 6, 12, 18, 24 и 30. И на моей памяти в эти годы ко мне приходили гости обычно 11 апреля – перед выходным. Так появился еще один день. Бывали и менее закономерные смещения – это понятно.

Жизнь шла, я становился старше, получил паспорт – первый в 1942. Паспорт несколько раз менялся, и вот, когда я получил свой последний советский паспорт, я с удивлением, а может быть, безо всякого удивления, обнаружил, что в нем появилась новая дата – 16 июня. Ну, что ж, 16 так 16, тем более что день рождения моего сына 15 июня. Короче говоря, я не пошел в милицию и не попросил, чтобы паспорт и свидетельство о рождении соответствовали друг другу. Меня это совершенно не беспокоило, тем более что на работе “со слов’’ знали, что я родился 10 апреля, и все поздравления и даже приказы дирекции по случаю моих юбилеев оперировали именно с этой датой. Ну вот.

В начале 2000 года мы из посольства США в Москве получили извещение о том, что нам разрешено пройти интервью 19 июня и наш регистрационный номер такой-то. Здесь я должен признаться в том, что еще задолго до этого, когда я заходил на нашу почту, то испытывал двоякое чувство: мне, одновременно, хотелось получить такое письмо, и я очень этого боялся.

Примерно в феврале – начале марта мы с Нонной поехали по поводу состояния ее здоровья к хорошо нам знакомому врачу-кардиологу, Надежде Сергеевне Алексеевой. Зимой я обычно на машине не ездил, и в этой поездке это проявилось в полной мере. Вначале заглох двигатель. Причем, не где-нибудь, а прямо на выезде с площади Восстания на Московский проспект. Я серьезно задержал движение транспорта, и подошедший милиционер очень мудро заметил: “А не пора ли

Вам, гражданин, пересесть с собственного транспорта на общественный?” Затем моя машина намертво остановилась уже в двадцати метрах от въезда в клинику. Перенервничал ли я в этой поездке, было ли большое перенапряжение – мне казалось, что нет. Тем не менее, когда через несколько дней я зашел в районную поликлинику, чтобы снять плановую электрокардиограмму, то обратно меня уже не отпустили – подозрение на инфаркт. Какой инфаркт, ведь я совсем недавно делал операцию на сердце, никаких болей или плохого состояния я не ощущал. Однако кардиограмма врачам очень не понравилась.

Попасть в “мою” больницу им. Ленина (теперь она, кстати, переименована в Покровскую) на этот раз не удалось, и я оказался в больнице Ленинградского Оптико-механического завода, когда-то считавшейся неплохой. Но что можно сказать о рядовых российских больницах в то время, в постперестроечную эпоху? Думаю, что лучше всего подходят два слова на букву “б”: беднота и безразличие¹⁶. Кардиограммы в больнице мне снимали регулярно – они не изменялись ни на йоту. Врачи ничего не понимали – то ли это инфаркт, то ли это что-то другое, и меня они не “беспокоили”. Хотя вначале прописали такой строгий режим, что самому нельзя было ходить даже в туалет. У моего соседа по койке, пришедшего, как говорится, на своих ногах, случился в больнице первый и через неделю второй инфаркт.

Тем временем неуклонно приближалось 19 июня – дата нашего интервью. Смогу ли я поехать в Москву? После обсуждений и консультаций мы единогласно решили, что нет. Сыну по каким-то делам надо было в мае съездить в Москву, и я решил передать через него письмо в посольство США с просьбой отложить интервью из-за состояния моего здоровья. В посольстве сказали, что учтут наше пожелание. Честно говоря, я хотел отсрочки интервью не только из-за неуверенности в своих силах, но и потому, что просто хотелось отложить решение этого, не знаю, как правильно сказать, тяжелого, страшного, разрушительного, заманчивого и т. д. вопроса. Вроде так и получалось, правда, в первоначальном письме посольства говорилось, что любая задержка по вине вызываемого может привести к существенному смещению даты вызова на интервью или даже к его отмене. Ну что ж, как будет, так и будет.

Я спокойно отдыхал после больницы в санатории, затем приехал домой и начал готовиться к переезду на дачу. Но не тут-то было: наши американцы начали бомбить нас телефонными звонками и требовать, чтобы мы не валяли дурака и ехали в Москву. Как же в Москву, если мы уже отложили интервью? Не важно, езжайте, и все. Я для самоуспокоения, зная, что ответ будет отрицательным, звоню в посольство и спрашиваю: можем ли мы явиться на интервью в установленный срок, если наше интервью отложено. С удивлением я слышу, что интервью не отложено и что мы обязаны явиться в срок. Никаких оснований поступить иначе у нас уже не было.

Слава Богу, думал я, явиться – это еще далеко не все. Надо успешно пройти собеседование – это, во-первых, а, во-вторых, нас насильно никто не заставит ехать на чужбину. Машина опять завертелась. Очень квалифицированные люди подготовили нам необходимые документы и посоветовали как себя вести, что говорить и что не говорить. Необходимые документы, в каком виде их готовить, все было четко оговорено, и в письме-вызове. Я тщательно и обдуманно, повторяю – обдуманно, собрал документы, и мы поехали.

На первом этаже посольства у приглашенных на интервью принимали документы. После того, как я увидел, что именно сдает женщина, стоявшая к приемному окошку перед нами, я понял, что допустил ошибку, скорее всего, непоправимую. И это тут же подтвердилось. “А где подлинники свидетельств о рождении?”, – спрашивает меня клерк, взяв в руки мои документы. “Я их забыл дома”. Клерк в недоумении. Возникает тяжелая пауза. Он молчит, я молчу. Но, очевидно, в его должностной инструкции есть какие-то лазейки для идиотов, и документы у меня все же принимают.

Нам предлагается пройти на второй этаж и ждать вызова к офицеру. Вдоль довольно узкого коридора сидят люди и ждут своей очереди. Нонна, как обычно, находит собеседниц, и я с ужасом слышу, как она во всеуслышание заявляет: “А мы и не собираемся переезжать в Америку”. Перегорев, про себя думаю: “А почему она должна быть умнее тебя?”

Наконец нас по фамилии приглашают в один из кабинетов. В кабинете двое: главный, чиновник лет 40-45 с круглым невозмутимым лицом, и второй, симпатичный молодой человек, переводчик. Первый вопрос: “А где же ваши подлинники свидетельств о рождении?”. Ничего другого, кроме того, что я уже сказал клерку, я произнести не могу. Офицер долго смотрит на меня, потом поднимается и выходит. Через несколько минут он возвращается и, слава Богу, разговор продолжается. Но я, кажется, поторопился, сказав про себя “слава Богу”.

“Скажите, пожалуйста, когда вы родились”. Почему-то я отвечаю не сразу, а немного задумавшись. “Первого июня. тысяча девятьсот двадцать шестого года”. – “А в вашем паспорте стоит совсем другая дата – 16 июня?”. “Нет, это ошибка, допущенная в милиции, правильная дата указана в свидетельстве о рождении”. Офицер чуть ли не с отвращением берет в руки копию свидетельства о рождении. “А когда, интересно, вы отмечаете день своего рождения?” – Я чуть-чуть не ляпнул – 10 апреля, но вовремя очухался: “1 июня”. Офицер опять смотрит на меня. Поднимается и снова выходит, но опять возвращается.

Примерно столь же “убедительно” звучали мои ответы по поводу членства в Коммунистической партии, гонений на меня, как на еврея, и прочее. Жена также отвечала не блестяще, но, во всяком случае, не вызывала тех отрицательных эмоций, которые вызывал я. Наконец, все кончается, и с безучастным выражением лица офицер предлагает нам подождать ответ внизу.

Мы выходим, спускаемся вниз, как ни странно, в хорошем настроении, но абсолютно, на 100% уверенные, что интервью мы не прошли. Было бы смешно, если бы мы на что-то надеялись. “Ты знаешь, это очень хорошо, ведь Миша нам говорил, что если мы не пройдем интервью, то это будет счастье и для нас, и для него”, – говорит жена, по понятным причинам опуская первую половину фразы сына: “Если пройдете интервью – это будет для вас счастье и новая жизнь”. По радио называют нашу фамилию. Я подхожу к окошку, мне выдают письмо, не читая подряд, я вижу только какое-то условие. Появилась надежда. Но, увы, этот документ и был признанием нас беженцами. Реакция наступила ночью: мы одновременно проснулись и начали дико хохотать. Что это было?

Мы возвращаемся в Петербург уже немного другими людьми – перед нами открылась реальная возможность стать “американцами” (ставлю кавычки потому, что американцами мы никогда не станем). Однако и в душе, и нашим детям мы говорим, что пока мы никуда уезжать не собираемся. Проходит несколько дней и, перед отъездом на дачу, Нонна меня уговорила пойти к Надежде Сергеевне, главному врачу частной кардиологической консультативной клиники, я о ней уже говорил выше. Мне сделали эхографию сердца на очень хорошем, по словам Надежды Сергеевны, аппарате. Смотрели долго и внимательно. Доктор во время процедуры подозвала Надежду Сергеевну и что-то ей показала. Я понял – не все в порядке. И не ошибся.

У меня обнаружилась аневризма сердца, причем, наверно, для устрашения, с тромбом внутри. Заключение Надежды Сергеевны было резким и безапелляционным: нужна операция, и как можно скорее. Жизнь моя может прерваться в любой момент. Но так как эта операция у меня будет повторная, а в России пока еще не умеют делать повторные операции на сердце с удовлетворительной вероятностью выживания, то ее нужно делать за границей. Если в Москве был снят пистолет с предохранителя, то Надежда Сергеевна уже взвела курок. “Ну что ж, придется воспользоваться нашей возможностью оказаться в Америке”. – “А когда вы сможете уехать?” – “Примерно через 4-6 месяцев”. – “Это очень долго. Вы должны немедленно написать в ту больницу, где вам делали операцию, все объяснить, чтобы они были готовы к вашему приезду и выезжать, если удастся, до окончательного оформления вашего права на постоянное жительство”. – “Насколько мне известно, это невозможно, но я постараюсь дожить до нашего отъезда.” Вопрос был решен. Это произошло примерно через неделю после нашего возвращения из Москвы.

Вопрос, действительно, был решен, но другие вопросы, порожденные им, тяжелые, по сути дела, неразрешимые, давили на психику и требовали решения. Как можно уехать, скорее всего, навсегда, от своего сына; как можно уехать из родной страны, от всего близкого, понятного; как можно и на кого оставить любимых членов нашей семьи, котов Зайчика и Белого, они ведь даже не представляют, что их ожидает; как собрать минимум необходимых денег и при этом дать возможность нашим детям жить немного лучше и легче, чем они живут сейчас? Зачем, во имя чего мы должны ломать свою жизнь и, возможно, жизнь дорогих нам существ? Но на все вопросы звучал тривиальный ответ – во имя жизни, твоей жизни. Сказать, что меня лично устраивал такой ответ, – я не могу. Не буду говорить, что возникшая угроза моей жизни меня не беспокоила. Но я не умирал, а что будет дальше, сколько отпущено – кто знает. А назад.

И вот тот же самый Миша бросает нам спасительную соломинку: “Папа и мама! Давайте считать так, что вы едете в Америку временно. Сделаете операции, подправите, сколько можно, свое здоровье, кое-что увидите, и, пожалуйста, возвращайтесь назад”. Хотя такое благостное решение мерцало и в наших головах, но, произнесенное вслух, оно выполнило свою терапевтическую роль: да, мы едем, но мы вернемся.

В конце августа нам стало известно, что наши документы уже в Москве, в МОМе (Международной организации помощи мигрантам), и для их получения необходимо только предъявить заграничные паспорта и авиабилеты. Я пошел в районный Отдел виз и регистраций, который располагался совсем рядом с нашим домом, и записался на прием для сдачи документов. Надо было заполнить анкеты и ждать вызова примерно неделю. Перед тем как отойти от девушки, служащей ОВИРа, я подумал, а не стоит ли сейчас, вроде подходящий момент, решить вопрос с моим днем рождения и записать в загранпаспорте дату, соответствующую дате свидетельства о рождении, т. е. 1 июня? “Девушка, вы знаете, у меня при записи дня рождения в паспорте произошла ошибка, и вместо 1 июня записано 16 июня. Могу ли я вот сейчас в этой анкете записать правильную дату?” – “Что?!!” – девушка соскочила со своего стула и энергично зашла в кабинет, на дверях которого висела табличка “Посторонним вход воспрещен”.

Через 2-3 минуты она оттуда выходит. “До тех пор, пока вы в милиции не восстановите правильную дату рождения, никакого загранпаспорта Вы не получите. Ведь два дня рождения – это два разных человека”. Ругая себя последними словами, я тут же помчался в наше отделение милиции. Время еще было не позднее и, отстояв очередь, я прошел к инспектору, относительно молодой и симпатичной женщине, лейтенанту. “А чем Вы докажите, что Вы действительно родились 1 июня?” – “У меня есть свидетельство о рождении”. – “А где оно?” – “Дома”. – “Принесите, мы посмотрим”. Бегу домой и также бегом обратно.

Как обычно, приходится отсидеть очередь вторично – никого не интересует то, что я уже один раз очередь переждал, тем более что до окончания приема оставалось уже немного времени. Мне повезло, меня принимают. “Я за время вашего отсутствия посмотрела архивные материалы и выяснила, что и в предыдущем паспорте у Вас датой рождения обозначено тоже число 16 июня. Я ничего не понимаю. Покажите свидетельство. Ну, вот. Оно у вас повторное. Меня бы оно удовлетворило, если бы это был подлинник”. – “Но вы обратите внимание на дату выписки этого повторного свидетельства – сентябрь 1941. В чем смысл ваших сомнений или подозрений? Ведь мне тогда было 15 лет”. Лейтенант смотрит на меня, как на задержанного на месте преступления рецидивиста. “А кто вас знает с вашими хитростями. Мне кажется, что это дело нечистое. Вот через месяц выйдет из отпуска начальник паспортного стола, и мы пошлем запрос в Ростовский ЗАГС. После этого решим вопрос и с датой, и с паспортом вообще”. Я в ужасе: ни о каком скорейшем отъезде, получается, не может быть и речи. В лучшем случае задержка будет два месяца.

Я понял, что сам расставил для себя две ловушки: в ОВИРе и в милиции. Ведь если в назначенный день я принесу документы в ОВИР и попаду к той же самой девушке, или она просто меня увидит, то документы у меня не примут. Но если даже в ОВИРе я проскочу, то сам загранпаспорт вряд ли проскочит милицию, мимо моей “хорошей” знакомой лейтенанта, тем более, что она, когда искала мои документы, должна была запомнить мою фамилию. Меня, правда, успокоил сын. Он сказал, что я должен идти в ОВИР в назначенный день, “никто тебя не запомнил, никому это не надо, и все пройдет нормально”. Делать было нечего, и мы с Нонной пошли. Та девушка сидела на своем месте и я, все время, пока мы находились в приемной ОВИРа, либо отворачивался, либо прикрывал лицо папкой с бумагами. Сдали документы и ушли.

Через неделю после сдачи документов мне позвонили и сказали, что выезд на постоянное место жительства в Соединенные Штаты Америки нам разрешен, и я могу прийти за загранпаспортами.

Последние недели и дни я усиленно, но мало результативно занимался распродажей всякой мелочи, был на работе и там попрощался с небольшой группой еще работающих моих старых сотрудников, расчищал свой гараж, съездил на дачу. За несколько дней до отъезда приехал попрощаться из Ульяновска мой товарищ Миша Туровер. Никто не мог предполагать, что эта наша встреча действительно станет последней. Вместе с ним и двумя другими друзьями, Сашей Бомашем и Марком Гитманом, посидели один вечер. О своих ощущениях и настроении мне трудно сказать что-либо определенное. Может ли человек одновременно испытывать горе и радость, чувство утраты дорогого и приобретения чего-то необычного, понимая при этом, что все, что он сейчас видит – это в последний раз, хотя, вроде бы, есть надежда на возвращение и прочее? Оказывается, может.

Намеченный минимум денег мы набрали в результате продажи вещей, старенькой (18 лет) автомашины и получения Нонной денежной компенсации, как жертвой Холокоста. Кроме того, Марина, дочь Инны, сообщила, что оплатит один билет, а Миша добавил то, чего все еще не хватало до рассчитанного мною минимума.

Мы взяли билеты на рейс Петербург-Бостон компании “Люфтганза” с пересадкой, но без переноса багажа, во Франкфурте-на-Майне. О перелете можно было бы не говорить, если бы не два происшествия. Первое произошло между Петербургом и Франкфуртом. Нам подали обед и на тележке, как обычно, предложили любую выпивку. Я решил быть максимально благоразумным и выпил всего лишь стаканчик красного вина. Чувствовал себя нормально, но потом захотелось спать. Все развивалось очень быстро, и я на какое-то время оказался в бессознательном состоянии, устроив свою голову на плече соседа справа. Паника, жена дает мне какие-то лекарства, и я не сразу, но прихожу в себя. Такого со мной еще никогда не бывало. А Нонна успела подумать, как она будет возвращаться в Петербург уже одна.

Второе происшествие имело место в аэропорту Франкфурта. После выгрузки из самолета мы оказались в одном из помещений аэропорта, и я стал спокойно ждать объявления о посадке на самолет до Бостона. Прошло какое-то время, я начал понемногу волноваться. Наконец, выяснил, что посадка на бостонский самолет будет производиться совсем из другого здания и что туда пройти пешком невозможно, а надо воспользоваться каким-то специальным транспортом. Хотя с собой вещей было немного, но они все же были, мы с ними начали бегать и узнавать, узнавать и бегать, пока не нашли несколько маленьких вагончиков без локомотива и проводников. Эти вагончики нас доставили в нужное место, и мы буквально в последний момент погрузились в самолет.

Кстати, несмотря на недавнее приключение с выпивкой, мы с Нонной, пролетая над океаном, с большим удовольствием попили вкуснейшего немецкого пива. Потом Нонна говорила, что она перелета как такового не почувствовала и не заметила. В аэропорту Бостона нас встречали Володя Фрейзон и Женя Ельяшкевич, каждый на своей машине, хотя вещей у нас с собой было совсем немного – все по тем же рассказанным выше соображениям.

Через несколько дней после приезда (думаю, что не позже чем через два-три дня) Нонна, Володя, дочь Володи, Лена, и я пошли в Social Security. В России такой организации нет. SS выполняет много функций, в том числе, таких далеких друг от друга российских организаций как собес, загс, паспортный стол милиции и ряд других. В том числе каждому человеку присваивается номер SS#, один единственный на всю жизнь. В офисе SS нам выдали анкеты, и наши американцы тут же начали их заполнять. Я не помню, кто из них заполнял мою анкету, а кто Ноннину. Для заполнения анкет они взяли у меня загранпаспорта и прочие документы. Нам сказали, что SS# вышлют по почте в самое ближайшее время. Так и произошло. (Кстати, в Америке по почте высылают любые документы, самые важные, например, паспорта, права водителей и даже денежные чеки.) Номера мы получили, но еще до этого я понял, что наваждение будет продолжаться: по компьютерам Америки начал курсировать новый вирус – “16 июня”.

Сколько раз можно проявлять безответственность? Что мне стоило сказать Володе или Ляле: “Не обращай внимание на то, что записано в паспорте, а проставь дату 1 июня”. Ведь служащие SS даже в руках не держали наши паспорта – им это было не нужно. Маленьким оправданием моей несобранности может быть только то, что я находился в достаточно возбужденном состоянии – это, пожалуй, можно и не объяснять. Мне ничего не оставалось, как дать себе слово забыть число “16” и везде и всегда писать число “1”. Так я и делал: на протяжении всего моего пребывания в Америке я ни разу не нарушил этот зарок. А данные о дне рождения приходилось и приходится писать бесчисленное число раз. На каждом application обязательно есть графа Birthday, и я уверенно писал 06/01/26 – такая в Америке последовательность в написании даты: месяц-день-год. За это время я получил помимо SS# еще Medicate – медицинскую страховку, SSI – ежемесячное пособие, получил квартиру, купил машину, получил водительские права, записался в три библиотеки, сдал экзамен в колледж, десятки раз посещал медицинские учреждения и ни разу не сбился. Все вроде нормально.

Но прошлым летом я начал получать счета для оплаты после посещения госпиталя, врача, аптеки. Я понял: что-то произошло с моим Medicate’ом. Попытался выяснить, в чем дело, но эта задача оказалась не простой, главным образом, из-за моего, далеко не блестящего, английского. Наконец, меня связали со службой страхования госпиталя, который нас обслуживает. Там выяснилось, что в моем страховом деле обнаружены две ошибки: неправильно записан домашний адрес и. неправильно записан день рождения. Что я должен делать? Связаться со службой Medicate города и исправить ошибки.

Связаться по телефону с клерком, ведущим мое дело, не удалось, несмотря на то, что я звонил десятки раз. А счета все шли и шли. И, должен сказать, в них фигурировали немалые суммы: и 100, и 200, и 1500 долларов. Настроение портилось, но ничего не получалось. Мне удалось узнать телефон русскоговорящей сотрудницы этого заведения по имени Наташа. Она подтвердила причину прекращения функционирования моей страховки и посоветовала послать по факсу копии договора о съеме квартиры и английского перевода свидетельства о рождении. Факс мне обошелся в 3 доллара, и я стал ждать.

Проходит несколько дней, и я опять получаю счета. Опять пробиваюсь к Наташе. Она смотрит данные в компьютере и говорит “Да, Ваш факс получен, место Вашего проживания исправлено, но дата рождения оставлена та же, 16 июня”. – “Что делать дальше?” – “Не знаю. Попробуйте копию свидетельства о рождении послать по почте”. Я это делаю, и в конверт также вкладываю короткое письмо с просьбой исправить день рождения в соответствии со свидетельством о рождении. А счета идут и идут. Я жду. Проходит некоторое время, и я получаю из службы письмо, в которое были вложены отосланные мною документы с единственной отметкой “Received July 06 2001”. Я считаю, что все, слава Богу, завершилось, жизнь стала немного веселее. Вроде даже перестал бояться почтальона.

Однако через несколько дней приходит очередной конверт с очередным счетом. В чем дело, почему? Или у них возникли какие-то подозрения, но какие? Опять я пробиваюсь к Наташе, она опять смотрит в компьютер. “Вы знаете, я сама ничего не понимаю. День Вашего рождения исправлен. Вместо 16 июня поставлено 6 июня. Почему? Может, имеет смысл Вам подъехать?” Офис помещался в другом городе, машины у меня еще не было и я решаюсь на последнюю попытку. Вкладываю в конверт вернувшиеся документы, пишу еще одно письмо и очень вежливо предлагаю им быть более внимательными. Через 3 дня получаю от них письмо с теми же злополучными документами, но на обороте одного из них от руки написано “717-01 OK Change of Date of Birth converted”. Вот и все. Во всяком случае, так бы очень хотелось думать. Но мое формальное превращение в американца еще не завершилось. Мне еще предстоит получение таких важных документов, как green card и американский паспорт, в которых дата дня рождения стоит на первом месте. А как себя проявит вирус?

Мы оказались в Америке в условиях не совсем обычных, не совсем благоприятных – рентовую квартиру нам не сняли. Однако на улице мы не оказались. Женя Ельяшкевич договорился со своим знакомым, живущем в соседнем с ним доме, о временном неофициальном съеме его квартиры на два месяца. Мы с Нонной были очень довольны этой первой американской квартирой – двухкомнатная, но по американским обозначениям one bedroom, односпальная. Однако время летит быстро. Наш хозяин, переехавший на это время к своей подруге, категорически не хотел продлевать наше у него пребывание – его нетрудно было понять, это было небезопасно. За это время я успел, прежде всего, с помощью Володи, подать более десятка applications в различные субсидированные дома Бостона и его окрестностей. Предположительные сроки поселения в такие дома измерялись годами, в лучшем случае, шестью месяцами. Что делать? Было такое ощущение, что ты бежишь по рельсам и не можешь с них сойти, а где-то, пусть далеко сзади, но уже появился поезд. Я начал развешивать по всей округе – на улицах, в магазинах – объявления о снятии любого жилья, и за десять дней до истечения срока – я вроде считаюсь счастливчиком – женский голос предложил квартиру в том же доме, где мы уже жили, и тоже на два месяца. Поезд не остановился, но замедлил скорость – судьба нам дала передышку.

Я уже знал цену этой передышки и начал усиленно жать на всех, кто может ускорить наше заселение, то есть на менеджеров субсидированных домов. Что-то начало получаться, но времени все равно не хватало – поезд стремительно приближался. Еще немного, и мы можем оказаться. на улице. Но до этого не дошло. В начале января нас пригласили посмотреть квартиру в одном большом доме под названием Франклин и одновременно квартиру в Нидоме (Needham). Во Франклине квартира оказалась двухэтажной: гостиная и кухня на нижнем, а спальня с туалетом – на следующем, самом последнем этаже. Причем, чтобы перейти из одной комнаты в другую, нужно преодолеть 22 ступени внутри квартиры. Мы, несмотря на большое искушение, не могли согласиться с этим предложением, и оказались в Нидоме – в городке, который находится примерно в 10 милях от центра Бостона. Все было хорошо, даже отлично, хотя квартиры в наших домах были только однокомнатные, с комнатой, перегороженной шкафом. Имелась небольшая кухня со своим окном, вместительный closet (кладовка) для одежды и нормальная ванная комната с туалетом.

Итак, мы стали обладателями собственной квартиры. Как подсчитал Женя, это случилось на сотый день нашего пребывания в Америке. На 125 день, опять же по подсчетам того же Жени, мы стали владельцами автомашины. Для этого, правда, пришлось одолжить деньги у Жени и Инны, они это сделали легко, можно сказать, даже с удовольствием. Также хочу сказать, что в обоих этих событиях большую роль сыграл Егор Карасик. Он и его жена, Валерия, и поныне остаются для нас близкими и внимательными друзьями.

Все. Ускоренное устройство в Америке завершилось. Начиналась весна 2001, а с ней, никуда не денешься, мой день рождения, круглая дата. Сопротивлялся я слабо, надо было, конечно, категорически возражать, но жене очень хотелось устроить праздничный ужин, тем более, что помещение для этого в наших домах имелось – так называемая, community room. Это событие, кроме того, давало нам повод как-то отблагодарить всех, кто нам помогал “осваивать” Америку.

Короче говоря, юбилей надвигался неотвратимо, и он состоялся. Я не буду говорить о столе – в Америке это не проблема. Я не буду говорить о хвалебных речах – их не было. Но было нечто другое, и это, пожалуй, самое интересное, что отличало мой юбилей от всех юбилеев, на которых мне пришлось побывать. Все как будто сговорились. Началось, правда, с доброго поэтического поздравления Юры Рихтера, но этот тон тут же сменила моя сестра, Инна, которая без всякой улыбки рассказала, какой я был тяжелый мальчик в детстве, как я мучил ее и моих родителей, а когда я подрос, то характер мой не изменился, и она хорошо помнит, как на меня жаловались отдыхающие, когда мы жили и работали в доме отдыха под Ташкентом.

Эту тему с удовольствием подхватил мой двоюродный брат, Володя, который младше меня на четыре года. Он тоже говорил о моем зловредном характере и очень красочно рассказал о случае, он действительно был, когда я, отнимая у него пистолет, чуть было не застрелил мою маму и за это получил пощечину. В заключение мой главный друг Женя сообщил с интересом слушавшей аудитории, что вообще главные мои приятели – люди уголовного мира, и это, пожалуй, многое объясняет.

Но самое интересное то, что моя Нонна, обычно очень активно пропагандирующая мои достоинства, на этот раз даже не открыла рот. Ну, а что я? Я что-то промямлил о том, что все же, хотя для этого были все основания, уголовником я почему-то не стал. А вообще меня все время подмывало стать плагиатором и повторить слова незабвенного Паниковского: “Не бейте меня, я хороший”.

Я совершенно не согласен с Чебурашкой, когда он поет “К сожаленью, день рождения только раз в году”.