ЛЕТНЯЯ КОЛОНИЯ

ЛЕТНЯЯ КОЛОНИЯ

Чехи устроили для русских болезненных студентов-эмигрантов колонию отдыха на бывшем лесопильном заводе 2.

Из Праги, Брно, Братиславы, отовсюду, из всех университетов, явились по узкоколейке бледные студенты и студентки с детьми и узлами… Впрочем, вещей было мало: купальные костюмы, туфельки на случай танцев, одна толстая научная книжка, больше ничего.

Но зато как много было детей! Они проносились косяками по двору до речки, взбирались на толстые бревна, лежавшие без толку у бараков, кричали тонкими наглыми голосами. Их было во всяком случае около двадцати штук, от двух до восьми лет.

— Нарожали, — ухмылялись холостяки и замечали, что почти у всех мужья еще не пооканчивали ученье. И на какие средства живут? Стипендия, как известно, при полной успеваемости меньше пятисот крон. Если приехали сюда, значит туберкулез, хотя бы в первой стадии, уже имеется.

Но дело, в общем, не во всей этой банде, которая перевлюблялась друг в друга с первого же вечера и, оставляя детей на кого-нибудь одного (по очереди), до часу ночи распевала и целовалась в лесах и оврагах, — дело в одном крошечном мальчике по фамилии Петровский, которому шел третий год и который был единственным, кто «сыграл в ящик» (по выражению доктора) в той лечебной колонии к концу лета. Собственно, он был здоров по приезде, но слабенький и, как говорится, малокровный. Его мать была не молода, здорова вполне (в колонию попала именно из-за ребенка) и почти понятно, что на припеке у воды у нее появилась идея помолодеть всерьез, а не так, как это делают городские богачи. Ее туберкулезный муж парадоксально остался в городе — подрабатывать, и потому ее никто не мог одернуть вовремя. Она заплела волосы в две косы и вплела в них ленты. Она запела романсы, подставила под лучи свои твердые плечи, стала играть в горелки и танцевать. Издали она была похожа на подростка-идиотку, а вблизи, в своем рваном бессменном купальном костюме, была просто ошеломляюща.

Столовая в колонии была странным помещением: с потолка свешивались ремни и над крышей торчала фабричная труба; под ремнями стояли столы, за которыми сидели дети с матерями, отдельно — закоренелые холостяки (просто уроды и неудачники), и наконец — публика бездетная и львы. Госпожа Петровская ела много и кормила сынишку насильно. Он сопел и давился попеременно борщом, пирогом, грушей, а потом скатывался под скамейку, совершенно бесшумно, и сейчас же возникал у речки и возле двора позади бараков. Он смотрел в грязную воду, — в этой речке не купались, — и тихо шевелил пальцами на ногах. Мать перевела его на босячество, как только сама забросила шелковое табачное платье с несимметричным подолом и пару железных шпилек для волос. Очень трудно говорить об Андрее Петровском, представляя его себе при каких-нибудь иных декорациях, кроме этой речки. Тут он, очевидно, отдыхал от удушья при заглатывании пищи, обязательного купанья в довольно ледяной реке и прогулок на плечах дядей по лесистым холмам дебрями ежевики. У этой речки он был самим собой, и тут ему редко кто мешал. Буйная жизнь колонии ему явно не подходила, и он выкатывался из нее бесшумно, как желтоватая сморщенная горошина, — маленький, несчастный сынок студенческой пары, храбро изучающей русские законы царского времени на русском юридическом факультете в Праге. Безобразная медичка из Брно делала ему вспрыскивания в руку, и от него всегда немножко пахло чесноком.

Случилось так, что на него однажды набрел один из холостяков с толстой книгой, убегающий от девчонки-грузинки Зинаиды, которая его всегда сбивала с ног и показывала свои новые шрамы, корки на царапинах и синяки с гордостью и бесстыдством калеки с паперти.

— Еще один ребенок, — сказал грустно холостяк и высунул язык Андрею. Андрей заморгал и побледнел. Шатаясь на ногах, похожих на тычинки, он, закинув голову, долго смотрел на язык холостяка, пока тот не спрятал. Если бы Андрей был постарше, он бы сказал: еще один взрослый, еще один враг! Но Андрей был мал, ужасно мал для самозащиты, которая особенно требуется типу одиночек. И сказал другое. Он сказал:

— Не дядя ты, а тьфу, — горестно моргнул и помчался бегом совсем маленького ребенка, который должен при остановке обязательно упасть. Он не упал, потому что привалился к теплой ноге матери, подошедшей сбоку и захохотавшей, как русалка, увидевшая мужчину у речки.

— А я ищу вас, ищу, — завопила она призывно и не глядя на Андрея. — А вы всё с книгами да с детишками. Не забывайте, однако, что сегодня спектакль, и мы оба выступаем.

— Я и не забываю, нет! — сказал холостяк взволнованно. — Мы тут только немножко с вашим парнишкой побеседовали.

Когда Андрей спал, был спектакль. Играли на рояле. Мать Андрея пела мощным голосом, мечась на коечке и болтая косами: няня, я не больна, а холостяк пел потом жидко и задыхаясь, без галстука, в сетчатой распашонке на впалой груди: о дайте, дайте мне свободу, я свой позор сумею искупить! Потом танцевали, и мать Андрея рыдала бурно весь остаток ночи в бараке, вспоминая, что несчастна с мужем и связана по рукам и ногам Андреем, который ничем не играет и, может быть, вообще кретин. И, рыдая, жалела Андрея не меньше, чем себя, не зная, чего нужно ей, не зная, что нужно сыну, чтобы стать веселым, крупным и ласковым ребенком.

Потом чернокосая женщина бросилась, как в темноту омута, в свою страсть к холостяку. Они уходили утром на экскурсию, беря у повара огурцы, котлеты и хлеб, оставляя Андрея иногда просто на Зинаиду, шли горами и лесами, собирали чернику, зашли раз к показательному бородатому леснику в зеленом сукне и очень его изумили. Он рассказал им тихим голосом благостного пчеловода, что эти леса — остатки состояния одного барона, что барон живет в Париже, а раньше делал мебель на весь свет. Полопались сейчас бароновы фабрики, и закутил барон в Париже. Ели мед, и холостяк сдуру кричал в тот вечер, что любит госпожу Петровскую до безумия и готов жениться. Он вспоминал с омерзением свою комнату под Прагой, на опушке закиданного бумажками леса, в доме вдовы-собачницы. Весь дом был полон запахом псины, блохами, катышками жесткой седоватой шерсти. И было холодно, голодно и бесприютно. О, как роскошно преобразила бы его жизнь госпожа Петровская: это она бы ругалась с хозяйкой по мелочам, она бы топила по просьбе хозяйки щенков в водопадике, она бы давила его зимой своими жаркими твердыми плечами. И вилась бы на подметенном полу, в лунном свете, сальная черная коса волшебницы, коса, на которой она будто бы хотела повеситься однажды в России. Но тут вышло недоразумение. Поспешная, жалкая сдача холостяка расхолодила госпожу Петровскую уже примерно через месяц. Она стала думать о совести и с ужасом поджидать ее голоса. И однажды ночью этот голос заговорил сразу и хором, как многоколенный орган, и вот по какому случаю. Андрей встал с кровати и пошел почти деловито к разбитому окну, за которым прокатывалась прохладная луна. Он вылез, по-видимому, в дыру окна, однако не порезавшись, обогнул барак и прошелся, как балерина, по бревну. Тут его увидела одна запоздавшая парочка, и дама чуть не завизжала, но не захотела компрометироваться перед всеми и ушла, завернув голову шарфом. Кавалер побежал вслед за Андреем и увидел, что тот хочет перейти на ту сторону черной речки по лунным бликам, и куда он пойдет, если перейдет — неизвестно. Лунатика отнесли к матери, которая дрожа села на кровати и рыдая сказала: вот оно началось, наказанье Божие, что же теперь за человек из него вырастет? Совесть гремела в ней на все голоса, и она целовала Андрея и хотела немедленно уехать с ним к папочке.

— Вы же женщина интеллигентная, — сказала медичка досадливо, — что вы причитаете, ей-богу, как баба. Ребенку вашему нужен воздух и питание.

Помолчала и добавила с ядом:

— Ну, материнский уход.

Андрей трепетал в постели, стуча всеми своими молочными зубами и не понимая, почему над ним толпятся. А косы матери трепались чудовищными ремнями на стене, и она вслух проклинала этого мозглявого холостяка, который так охотно кинулся на первый зов и теперь еще потребовал, чтобы она развелась.

— Заходил у меня ребенок, — рыдала она, — заходил при луне, как взрослый сумасшедший. Что я теперь с ним сделаю?

И наутро она сказала холостяку:

— Нет и нет. Есть девушки — например, Марья Ефимовна, медичка. Присватайтесь!

— Я тебя хочу, — лепетал холостяк, ловя ее за косы и колени. — Я теперь пойду и повешусь.

Он пошел к речке и повстречал лунатика. Андрей ел тину.

— Что ты ешь? — спросил с ненавистью и всхлипывая холостяк.

— Рыбку, — ответил Андрей и слабо улыбнулся. В этой улыбке было столько непонятного, что холостяк схватился за голову. Как роскошная госпожа Петровская могла породить такое чудовище? Этого ребенка тошнит от пирога и мощно тянет на тину. Вероятно — мощно, если он даже и во сне лезет к речке, как крокодил по чутью из фургона цирка.

— Эх, Андрей, Андрей, — сказал холостяк и пошел в лес вешаться, представляя себе своего ребенка от госпожи Петровской: высокого русского кадетика с честными глазами.

Эх, видно, не родится никогда этот подросток в историческом костюме!

Холостяк пропал на двое суток.

— Он повесился! — кричали люди, бегая его искать, и предупредили на второй день полицию соседней деревушки. Полицейский — статный чех в чистенькой форме — скорбно записал показанья и допросил госпожу Петровскую.

— Ваш любовник в последний раз появлялся — где? — Она рыдала и стояла перед полицейским со своими косами в растянутом купальном костюме с дырой на бедре. Андрей ползал рядом и мягко объяснял, что у него болит живот, но никто не обращал внимания.

На следующее утро он был смертельно болен. Доктор колонии произнес страшное наименование болезни и звонил с почты по телефону. К вечеру пришел холостяк, похожий на призрак, и так всех обозлил тем, что не повесился, что его послали самого объясняться с полицией.

А потом в католической часовне на кладбище положили Андрея на каменный столик и засыпали цветами по горло. Рыжие ресницы не покрывали глаз, белые кулачки не складывались крестом. Он был так еще мал, чтобы быть мертвым как следует. И мать, в своем табачном шелковом платье, с аккуратной прической, подпертой снизу чужим гребнем, стояла нерешительно около него и думала, что вот у нее, кажется, будет второе дитя, и может быть не лунатик, но именно Андрея жалко до ужаса, до потери слез, до молчания.

В столовой обсуждали все дело сообща, и даже семилетняя грузинка Зинаида принимала участие в разговоре, обливаясь борщом, как паралитик:

— У него не было даже мяча, — говорила она, — ни одного мяча у него никогда не было. Он сам это сказал, и просил ему купить, но у меня, конечно, не было денег.