РАЗЛУКА

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

РАЗЛУКА

В доме, после разъезда, остался младший из сыновей — Толечка и фокстерьер — Цыпа. То есть не в доме, а в номере гостиницы, недалеко от Венсенского леса. Русских в этой части Парижа было мало, и значительная часть их, вероятно, жила именно в этой гостинице. Узкий высокий домик, судя по вывеске, имел современный комфорт и назывался «город Лион».

Внутри, внизу, была гостиная, не такая аккуратная и музейная, как в обыкновенных маленьких французских пансиончиках, — здесь всегда царил бытовой хаос и сидела сама хозяйка, предпочитавшая драное мягкое кресло желтому стулу соседней комнаты, называемой конторой.

Хозяйка была великолепна и навек воспитана, ей было лет 65, глаз ее был остер и практическая сметка удивительна. В России у нее было когда-то именье, четыре сына, уважение уезда. Теперь было уважение жильцов «города Лиона» и чужой маленький мальчик, ничей не внук, за которым она добровольно и свысока присматривала.

Единственная прислуга, Розина, ходила, как мышь в колесе, убирая комнаты, она же, по первому разу, напоминала жильцам, что пора вносить плату. Когда выехала красавица, госпожа Верещагина, со старшим сыном Бобсом и кошкой, господину Верещагину напомнила об уплате за комнату (даже еще за две) сразу сама хозяйка. Она засунула в ящичек под ключом с № 19 узкую бумажку, из которой Верещагин узнал, придя домой однажды в три часа ночи, что жизнь, конечно же, продолжается, что пропитых денег хозяйке как раз бы хватило и что она согласна ждать еще только четыре дня, из жалости к ребенку.

Господин Верещагин занимался по перепродаже земельных участочков. Он зарабатывал хорошо, но у него и у его бывшей жены франки не задерживались. Например, фокстерьер Цыпа был куплен за 900 на выставке, а кошка Грушка — за 650. Цыпа был очарователен и сопровождал иногда хозяина в его поездках.

Где-то около Версаля, где «села на землю» самоуверенная казачья семья, в Цыпу влюбилась молодая Ирина, мечтавшая стать раньше певицей, а теперь изучающая куроводство.

— Продайте, — говорила она, выкатывая на Верещагина холодные круглые глаза, — продайте мне этого Цыпу.

И теперь Верещагин решил, что он Цыпу продаст, хотя бы за полцены и в рассрочку. Кто его будет в «Лионе» купать и прогуливать — хозяйка же. На следующее утро решение было объявлено Толечке. Толечка, еще не привыкший к отсутствию матери и брата, обозлился и обнял накрепко Цыпу.

— Попробуй, — сказал он отцу, — и ты увидишь.

Верещагин ударил по столу хлебом.

— Что я увижу? — спросил он тихо. — Что я еще могу на этом свете в эмиграции увидеть?

Толечка подбежал к столу, бросил салфетку, махнул рукой, и у него задрожали губы.

— Продай нас вместе, — завизжал он.

Потом Толечка томился в гостиной около хозяйки. Цыпа лежал на ковре, в тусклом мартовском луче, и нюхал воздух. Ему казалось, что пахнет мышами. Но мышей не было. Была все та же Розина, которая варила обычный бульон для хозяйки и Толечки.

В полдень Толечка с хозяйкой сели за стол в столовой без окон и поели мягкую морковь, разваренное, как каша, мясо и мутный бульон с нитками лука. Заливали капелькой вина в воде.

— Ты слушайся отца, — говорила хозяйка. — У меня было четыре мальчика, и почти каждый из них вел себя лучше, чем ты. Старший хотел стать доктором…

— А кем стал? — спросил Толечка.

Хозяйка не ответила.

Второй интересовался скотоводством и улучшением расы скота…

— Что такое «расы»? — спросил Толечка.

Третий один раз из второго класса гимназия бежал в Америку, и его вернули через полицию.

— А теперь он все-таки уехал в Америку из Парижа и поет в хоре, да? — подсказал Толечка из вежливости.

О четвертом сыне хозяйки, живущем в шестнадцатом округе Парижа, рассказывали все обитатели «Лиона», но мать — никогда. Будто уже с раннего детства этот худой нарядный господин с грубостью во взгляде не имел ни одного благородного плана или мечты.

— Папа хочет продать Цыпу, — сказал вдруг Толечка и заплакал. — Сейчас будем отвозить…

На Толечку надели плащик, на Цыпу — ошейник, прибежавший отец быстро и нервно побрился, порезался, надушился, подождали на улице знакомого шофера и — двинулись. Бедный Цыпа моргал и вздыхал, им овладело смертное томление, а пушок на новом ошейнике вонял неизвестным животным. Удивительно, как бывают нервны такие молодые здоровые собачонки. Например, когда уезжала госпожа Верещагина, воровски оглядываясь по сторонам, хотя все у нее с мужем было законно обусловлено, Цыпа бился чуть ли не в истерическом припадке и забрал в рот всю морду Грушки, торчащую из корзины. Обсосанная Грушка хрипло и противно зарычала. Толечка выбежал на балкон и хотел броситься вниз, так как почувствовал ужас в поведении Цыпы. Глаза у Толечки стали мутные, рот дрожал, как у древнего старика, щеки запали, шея выросла и закинулась по-птичьи. Но тут вышел на балкон старший брат Бобс и дал Толечке по его птичьей шее. Мать уже умчалась вниз с тревогой и обидой в своих изумительных глазках, прижимая к меху шубки корзинку с Грушкой. А Цыпа крутился, ловя будто бы свой, почти не существующий, хвост и, всхлипывая, наоборот, — по-женски.

В ту удивительно длинную ночь, которая впервые была сдавлена одной, оставшейся за ними, комнатой, и когда за стеной, вместо Грушки, матери и отца, был мрак, мусор, сломанный костяной браслет. Толечка проснулся оттого, что его нежная худая нога уперлась под перинкой в жесткое волосатое калено отца. С ним рядом раньше спал Бобс, белый, пухлый, с круглым лицом и французским бредом на устах. И Толечка вспомнил давешнее поведение Цыпы, который, перестав ловить хвост, попробовал разделиться на две части, несясь вниз по лестнице за Бобсом и тут же возвращаясь обратно к Толечке. Он проделал этот идиотский маршрут раз сорок и, как пестрая живая лента, как соединяющий ремень двух машин, носился от автомобиля до комнаты, так что в глазах мелькало. Еще немного, и не стало бы совсем разрыва в этом сумасшедшем движении, связал бы Цыпа навеки комнату с автомобилем, потому что госпожа Верещагина уже заплакала на всю улицу детским плачем от страха, а Толечка, догадавшись, бросился по лестнице вниз в струе Цыпиного движения…

Но тут автомобиль двинулся, Толечка упал от гудка на пороге дома, не дотянувшись до пушистого воротника матери, а Цыпа остановился, как статуя, на балконе с обрывком веревки в зубах. Толечку подобрала хозяйка и напоила валерьянкой. Лицо ее было осыпано пудрой, и она вздыхала. Розина говорила:

— Посмотрите, все-таки какое несчастье, — и примеряла кофточку госпожи Верещагиной.

Когда пришел отец и сварил сыну два яйца всмятку, одно яйцо оказалось тухлым, и Толечка не смог его проглотить. Он скормил яйцо Цыпе: вылил под столиком, прямо в распахнутую пасть, по капле — розовую мерзкую жидкость, и у Цыпы клокотало в горле от отвращения, но он пил.

А теперь им, вдвоем с Толечкой, приходил последний конец — разлука.

Донеслись до фермочки. В доме, похожем на охотничий павильон, пахло русским духом. Все было отмыто и оттерто. В нижнем помещении к стене были прибиты трухлявые, корявые рога, вероятно, допотопного животного. У всей семьи Лещенок были бодро засучены рукава, и кисти рук — вспухшие, но чистые. Бывшая певица Ирина порозовела чудовищно густо, до самых своих прохладных глаз, увидя господина Верещагина. Она вышла, тяжело вертя боками, и вернулась, опустив рукава и подняв волосы с боков.

Моментально сели пить чай, объясняя о цели приезда. Шофер попросил водки, принесли и водку. Могучая старуха Лещенко, такая же лупатая, как Ирина, смотрела с брезгливой жалостью на худого Толечку.

— Нельзя жить в городе детям, — бубнила она.

Господин Верещагин вел себя по-светски.

— Почему же нельзя? — спрашивал он с любопытством. — У нас Венсенский лесок рядом я, и, например, зоологический садик.

— А я чему ему всякую дрянь видать? — спрашивала старуха. — Я раз побывала и чуть не стошнила, ей-Богу. Лежит это на камне, ровно клецка, с гору величиной, а лицо, как у урядника, и глаз кровью налитый. Пропускает себе рыбу в желудок и дышит смрадно. А птица там вся, ровно в розовых галошах, ходит и друг друга в долговязые шеи пощипывает. Смотреть — нехорошо. Кому такие яйца продашь?

— Я редко хожу, — сказал Толечка. — Туда с собакой не пускают. Но, например, там есть тапир. Правда, у тапиров странные ноги?

— Почему именно ноги, а не рыло? — спросил отец с напряженным смешком, но вспомнил о собаке и оживился: — Вот, кстати, хочу вам, Ирина Гавриловна, эту собачку свою презентовать.

Сказал и растерялся от собственной привычки одарять и радовать женщин ценными подарками. С ужасом вспомнил о цене Цыпы, нервах Толечки, о долге хозяйке, но выпил седьмую зубровку и отмахнулся я от всего, кроме глаз Ирины.

— Как? — спросила она, краснея. — Этого Цыпу в подарок?

И стало тихо, непонятно отчего. Цыпа лежал под столом, влипая всем телом, от скорби, в пол, Толечка зажал в руке соленый огурец, и он тек, шофер подмигивал на Верещагина и Ирину хозяйке и хозяину, но они глядели сурово.

— Нельзя, — крикнула старуха Лещенко. — Ирина своих цып имеет — куроводство по последней брошюре, да парники, да расчистка сада под огурчики и клубнику. Он цыплят передавит, мерзавец.

— Помилуйте, мамаша, — густым голосом сказала Ирина, — я ведь не в монастырь поступила, у меня наряды есть, я и в Париж обратно могу перебраться, если вы воду на мне начнете возить с вашим характером.

Ирина посмотрела в смятенные затравленные глаза Верещагина.

— Спасибо, — запела она сладостно. — У меня мечта была на вашу собачку с первого разу, когда вы с Натальей Николаевной к нам в Булонь еще заезжали.

— Ехать, — сказал шофер, — ехать!

Но еще осматривали, несмотря на сумерки, новенькое хозяйство. Цыпу быстро прикрутили мочальной веревкой к гнилой будке, и хозяйка со злостью в каждой толстой морщине бросила ему огромную легкую белую кость от того же допотопного животного, вероятно. Кость была размером с Цыпино туловище и пахла песком и улитками.

В саду же веяло мокрыми грядками, птичьим пером, весной, и Цыпа задрожал крупно и закрыл глаза до половины. Ему было все все равно, и он считал себя агонизирующим. Толечка вытирал нос холодной грязной рукой и стоял у калитки спиной к будке.

По мокрой земле, с дырами в тех местах, где были раньше деревья, шли, задевая друг друга плечами, Ирина и Верещагин, воображая на костях Цыпы и всего остального новую и будто бы прекрасную жизнь.