Так жить можно, или о русском долготерпении

Так жить можно, или о русском долготерпении

Недавно вышла у меня книжка — «Хочу быть бедным». Меня позвали на радио (добрый человек один пригласил) и спрашивают: почему такое название? Ну я промямлил что-то. А сам всё думаю, думаю…

Действительно, почему?

Вот я смотрю на фотографии эти и думаю: почему мне так дороги, как-то ненормально, болезненно дороги эти гнуто-мятые алюминиевые поверхности столов, эти облупленные и шершавые от неправильных ленивых покрасок оконные рамы, внешняя проводка с сикось-накось приделанной розеткой, неровно оштукатуренные и неровно побеленные стены, продавленный и замусоленный помойка-диван? Это же ненормально, точно так же, как если бы дороги были рамы пластиковые и ровные, а диван мягкий и обитый нежнейшей кожей.

Какой-то гламур-фетишизм наоборот…

Горохов объяснял, что старая вещь (как и поживший, изъязвлённый морщинами человек) интереснее, потому что у них есть прошлое, потому что о них можно что-то вообразить. Но ведь «вообразить» можно, любуясь и новой красивой вещью, здоровым молодым человеком. Я, например, в детстве часто воображал, что вырос и стал иностранцем, вроде Поля Бельмондо, и живу за границей. И это было прекрасно.

Возвращаешься вечером с австралийского фильма «АББА», голова ещё не здесь, в ней небоскрёбы Сиднея, вспышки света, ягодицы Агнеты, а здесь, вокруг головы, — пахнущий борщами и кошачьей мочой подъезд, тусклая плаксивая лампочка мощностью в полторы свечи и грязь с подошв — кто-то ботинки обтёр об лестницу. И думаешь со странностью: неужели я, всей душой пребывая там, нахожусь здесь? И неужели всё это помещается на одной планете…

Печаль юного растущего организма была понятна. Она и сейчас понятна и не нуждается в объяснениях. А возникшая внезапно нежность к тем стенам и той лампочке, к той (никуда не девавшейся от меня) эстетике бедности и презрения к самому себе — нуждается. Мечтать о группе «АББА» не стыдно, а вот мечтать о внешней проводке с косой розеткой — уже подозрительно. Сразу хочется такого человека спросить, что он имеет в виду. За Ельцина он или не за Ельцина. (И что-нибудь про Химкинский лес.)

Может быть, как раз от этих вопросов и хочется больше всего спрятаться там, на этом диване. В голове сейчас жужжит сразу несколько логичных, понятных мыслей, и все мешают. От всех хочется спрятаться. Я им не верю, они мне кажутся «ложными показаниями». Думаешь на самом деле всегда не то, что думаешь. Что-то другое. «Мысль изреченная есть ложь», а подумать — и значит произнести.

«Мы создали великую культуру без великой цивилизации», — вроде Мережковский сказал. Дескать, размышлизмы-то у нас были, а вот розетку ровно закрепить… Русский фатализм (пренебрежение к материальной культуре, к здоровью, к человеческим жизням) из чего только не выводили. В том числе и прежде всего — из угнетённого состояния народных (в марксистской фразеологии) или русских национальных (в нынешней) масс. Настолько были беспросветной нищетой и бессмысленной работой на барина замучены, что ничего не хотелось, кроме как поскорей сдохнуть.

Потерпи, дядя Ваня, мы отдохнём, мы обязательно отдохнём.

А значит, все эти потёртости и погнутости (кое-как приделанная розетка, кое-как белёные стены) выражают тягу к вечности. Проще — к неизменности, а ещё проще — к покою. Кривенько — и ладно, только бы не делать ремонт, ничего не делать.

Василий Немирович-Данченко (брат Владимира) в своей книге «Соловки» писал, что простые люди с охотой уходили в монастырь, потому что тяготы и аскеза монашеской жизни казались им ерундой по сравнению с тяготами и аскезой жизни крестьянской. Бежали на Соловки, как на курорт.

И смерть на войне была для таких людей всего лишь избавлением от войны. Свидетельства о равнодушии советских пленных солдат к собственному страданию известны. «Ничего, скоро уже…» Можно сказать — сломленный дух, тупое ожидание смерти, забитость. А можно — принятие смерти как воскрешения из мёртвых. Умом это непросто понять. Почувствовать на собственной шкуре — проще.

Вебер в своё время придумал, что протестанты потому так много и хорошо работают (и розетки ровные такие у них), что успех и благополучие являются для них свидетельствами благоволения Божьего. Если Бог тебе при жизни потрафляет, значит, и на том свете будешь спасён. Добиться успеха — значит получить от Бога гарантии. Это не так стыдно, как кажется. Ребёнок хорошо учится, потому что его любят. А не наоборот.

У нас не так. Мы словно заранее уверены, что «там» хуже не будет. Для нас привычно думать — чем труднее жизнь твоя, тем больше тебе там воздастся. С особой охотой подтверждающие это места из Евангелия вычитываем. И главный праздник у нас не Рождество, а Пасха. День, когда не боятся смерти. Нас при жизни Бог бьёт — значит, любит.

Это, впрочем, не о всех русских одинаково верно. Больше о «никонианах», царёвых людях. Раскольники, что в Сибирь ушли, те и вовсе по-протестантски жили. Да и на Дону, откуда выдачи нет… Выходит, права теория? Что от царёва и помещичья гнёта всё?

Говорят, что европейцам не легче было, но началась колонизация, они ушли, и в колониях, на свободе, сформировалось новое мироощущение, которое потом было как-то там возвращено в метрополию. А у нас почему не возвращено?..

Не помню, забыл.

Да и неохота об этом. Настолько это всё целлулоидно, трескуче по сравнению с лицом женщины, пекущей хлеб, — некрасивым, но вдруг озаряемым красотой благодаря удачному ракурсу: опущенные ресницы, склонённая голова — узнаваемые знаки смирения. У Андерсена (в переводе, не помню чьём): «Снежная Королева была красива, но не было кротости в её лице…» А стало быть, не вполне красива.

Знаки бедности, убыли, запустения — и есть для меня выражение такой кротости, «полной, окончательной красоты». Надёжности, уюта, покоя. Новая вещь может постареть и будет жалко её. Может постареть — и будет считаться испорченной, и придётся её выкинуть. А такая вот, потёртая, косенькая, — уже не испортится и будет долго, очень долго служить. Тоска по вечности — говорю же.

Можно о том же самом по-другому сказать: «Здесь нищие молятся, молятся на — то, что их нищета гаран-ти-ро-ва-на». Да. В терпении действительно много скотства.

Хотя всё же меньше, чем в нетерпении.