3
3
<март 1955 г.>[16]
Дорогой Владимир Федорович.
На этот раз, конечно, я охотно осведомлю Вас о том, что Вас интересует и что знаю, но и в свою очередь попрошу Вас осведомить меня о вещах, которые, вижу, Вы знаете лучше моего.
В Вашей последней статье о футуризме в «Н<овом> ж<урнале>» вы говорите о молодом советском поэте Викторе Урине[17]. Стихи его, к сожалению, Парижа не достигли. Поэтому я хотел бы Вас попросить указать, где и в каких сов<етских> журналах последнего времени можно найти его стихи.
Если же они вышли в форме книжки, то не будет ли с моей стороны злоупотреблением Вашей любезностью просьба переписать для меня одно-два стихотворения из наиболее, по-Вашему, замечательных.
За это время мне попалась антология новой советской поэзии, составленная в СССР[18]. Как она ни лицеприятна, как ее составители ни осторожны — она обратила мое внимание на ряд молодых советских поэтов, несомненно очень одаренных. Самые интересные среди них, по-моему (в пределах показанного в этой антологии), следующие: Асадов, Бауков, Ваншенкин, Владимир Замятин, Осип Колычев, Марк Лисянский, Матусовский, Межиров, Осин, Сидоренко, Сергей Смирнов, Марк Соболь, Вадим Стрельченко, Черноморцев и Шубин[19]. Урин тоже представлен в ней одним стихотворением, но неинтересным. Я не упомянул о лицах более известных, как Коваленков, Мартынов, Дудин или Гудзенко, думая, что и Вы их знаете. В книге еще много других поэтов, но судить об их достоинстве трудно, ибо они представлены стихами о Сталине и проч. Я все-таки старался быть очень беспристрастным, и в числе тех, на кого я Вам указал, есть и такие, идеи которых для меня отвратны. Но если ткань стиха живая, то я интересуюсь и ими.
Все это мне кажется важным потому, что мы находимся, м. б., перед возможным расцветом русской поэзии в СССР. Несколько раз ее обезглавили. Каждая чистка, вместе с тем, сужала донельзя и без того тесные рамки творческих возможностей. Но вот, после последней чистки (ждановской), которая мне казалась смертельной — снова живые зеленые побеги, сумевшие пробиться в щели даже ждановского гранита. Как не порадоваться?
И если бы Бог дал, чтобы новая чистка повременила еще лет 10 (потом будет видно) — то русская поэзия, по-видимому, может надеяться на новый, пусть ограниченный расцвет.
Поэтому, если Вы заметили интересных новых поэтов, ускользнувших от моего внимания — искренне Вам буду благодарен, если Вы мне на них укажете.
Хотелось бы вернуться к Вашей статье о футуристах. Если я Вас правильно понял, футуризм для Вас некое «свойство» русской поэзии (а м. б., и не только русской) вообще — некая устремленность к смелой живой и яркой образности при смелости обращения с наличными словарем и синтаксисом.
Если так, то могут слыть футуристами также и многие поэты прошлого: Державин, Ширинский-Шихматов, Семен Бобров, поздний Батюшков, Языков, Бенедиктов, Случевский, «вздорная» поэзия А.К. Толстого и Вл. Соловьева. Все это близко к тому, что я называю традицией барокко в русской литературе (Аввакум, Ванька Каин, Гоголь, Лесков, Белый, Ремизов, Замятин, Леонов…), противостоящей традиции классической (Пушкин, проза Лермонтова, Толстой, Леонтьев, Чехов, Бунин, Паустовский…), которую я ощущаю менее русской, но, м. б., только лично от меня более далекой. Розанов соответствовал бы барокко-футуризму, Бердяев и Шестов — классицизму.
Вообще же эта Ваша новая статья вносит в русскую литературу очень полезную возбуждающую ноту, и, мне кажется, из всего Вами до сих пор написанного (из дошедшего до меня) возникает некая картина Вашей личности и миросозерцания, которое сможет служить исходной точкой для дальнейшего контакта.
По моему ощущению, точки соприкосновения есть, полного же единомыслия — не знаю, стоит ли и желать. Ведь тогда живой обмен мыслей был бы невозможен. Для меня у Вас ценно не единомыслие как таковое, а Ваша личность, в том, что в ней есть специфического, единственного, на меня не похожего. Вообще, мне кажется полезным не единомыслие, а возможность договориться, способность понять друг друга. Ведь в жизни часто бывает, что люди не способны понять друг друга, начиная с самых основных исходных точек. Или же, если они видят, что пути и цели их различны. Напр<имер>, мне было бы совершенно невозможно общаться с человеком, для которого, напр<имер>, поэзия и литература вообще — глупости и «непонятное», а цель — благоустроение квартир по дешевым ценам или ускорение процесса сварки синтетического каучука.
И даже, напр<имер>, с покойником И.А. Буниным, для которого Блок был развратным болтуном, а в церковь надо было ходить из благовоспитанности, — тоже очень трудно было общаться, дальше поздравлений его с именинами и с Новым годом дело не шло.
Теперь возьмем по порядку многочисленные вопросы, поставленные Вашим письмом.
1. Молчал гл<авным> обр<азом> из-за готовящегося конгресса зарубежных писателей[20], который отнимает у меня почти все время, свободное от службы. Еще неизвестно, состоится ли он и какова будет его физиономия. Занимаюсь же им так усердно именно в надежде дать толчок хаотическим силам, одиноко прозябающим всюду понемногу — ив Париже, и вот у Вас, и в других местах. Иногда такой толчок, чисто внешний, может привести к кристаллизации наличного. Мое предложение об объединении единомыслящих Вы, по-видимому, поняли чересчур категорически. В таких вопросах, как литература, за неимением больших материальных средств (издательских), вообще «организовывать» ничего нельзя. Но можно и нужно холить ростки, содействовать созреванию. Отдельных лиц — напр<имер> Вас, себя самого и др., я рассматриваю как ростки возможной русской культуры. В изоляции и в тяжелых материальных и моральных условиях такие ростки легко погибают.
Ведь страшная вещь — непонимание людей. Одни на нас дуют «бореем», потому что им на всякую литературу наплевать и они предпочитают сажать капусту или глазеть на витрины универмагов, другие — потому что литература для них — это пропаганда на услужении у той или иной власти, для третьих она — развлечение и т. д. По Вашему первому письму у меня сложилось было такое впечатление, что Вашу замечательную и ценную работу Вы склонны были недооценивать, пренебрегать ею, что Вы сомневались в ее правоте. Если это было так и если мои письма смогли хоть сколько-нибудь «отогреть» Вас и показать Вам, что хоть одному человеку на свете Ваше творчество нужно (и я наверняка не один — вот на днях, в разговоре с В.В. Вейдле о Вас, он назвал Вас «очень талантливым критиком, которого я всегда читаю с удовольствием») — то значит, что с некоторой точки зрения я правильно поступил.
Больше, чем мы можем, мы, наверное, делать не должны. Но то, что мы можем сделать, — это наш долг. Пока — забота о росте. А по мере роста и созревания наличных возможностей — наверняка выяснятся и новые задачи, и новые пути к их разрешению.
Молчание по поводу Вас я бы счел, со своей стороны, за обжорство — другой говорит, ты глотаешь, облизываешься и поворачиваешься на другой бок храпеть.
Действуя же в пределах наших ограниченных возможностей, возбуждая мысль, деятельность и волю друг друга, мы способствуем росту. Когда же и что вырастет и вырастет ли — не нам знать. Но я верю, что что-то когда-то вырастет — вот и Вы верите, что «труд не пропадет» — а когда подрастет, то мы увидим, что делать дальше. Та же интуиция, которая толкнула меня писать Вам, с риском бесполезно обеспокоить незнакомого человека, подскажет и тогда, что делать, б. м., уже более действенное и фактически дельное. Трудно судить, что вырастет из крохотной зеленой ниточки, еле пробившейся из земли — простая ли травка, или полезная овощь, или целое дерево. Но я уверен, что из таких крохотных ростков, как эта наша переписка, может вырасти и большое дело. Одним из условий — мне кажется — это не заботиться о результатах — предоставить их тому, кто может из былинки вырастить дуб, как может и дать ее растоптать проходящей корове.
Я все-таки ощущаю переписку с Вами как живое, — а об остальном не нам судить. Если же и когда бы дело достигло стадии, о которой пишете Вы — «собирание людей» — то тогда, верно, появились бы и средства для издания и возможности другой работы. Вы вот в Калифорнии, а я в Париже, но надеюсь, что встретимся и… больше сейчас и не имею права, и не хочу сказать об этом. Но встреча личная — насколько это больше, чем переписка!
Если «Переписка из двух углов» Вас не вдохновила (ведь она может заполниться какой угодно экзистенцией, отнюдь не непременно ихней) — то, м. б., Вам больше скажет пример Белого и Блока, переписывавшихся года 2–3 до своей встречи. Насколько бы они нас (даже Вас) ни превосходили дарованием — знали ли они, могли ли они знать, когда Белый впервые похвалил Блока за его ранние стихи, что из этого выйдет первый русский Ренессанс? Просто два студента «встретились» в своих устремлениях. Так и теперь я уверен, что где-то в пространстве, около нас, есть и будут люди, наши устремления разделяющие. Если же травинку тянуть из земли, то она не вырастет скорее, а засохнет.
2. «Список» — вот видите — Вы без меня многое знали. Так что и я у Вас обратный «список» попрошу — в нем наверняка будет многое, чего я не знаю, а во вкусе Вашем я уверен — еще с «Приглушенных голосов». В Париже можно найти в продаже некоторые книги Шестова, Бердяева, Булгакова и Франка. Издания же, вышедшие в России до революции, как и книги из СССР до 1945 г., если и удается достать, то за очень большие деньги, не меньше чем за 10 долл<аров> книга.
Вот некоторые книги, кот<орые> я наверное могу для Вас купить, если желаете: Шестов — Киркегаард, Афины и Иерусалим, м. б., «На весах у Иова» и «Власть ключей». Бердяев: «Самопознание», «О рабстве и свободе человека», «Царство духа и царство Кесаря» и, м. б., «Назначение человека». Булгаков — Автобиографические заметки, а также и хорошее, обстоятельное изложение его мысли Л. Зандером, под заглавием «Бог и мир». Там много цитат из всех его произведений. Франк — Непостижимое — это и есть его лучшая книга.
М. б., Вас заинтересует хорошая «История русской философии» В. Зеньковского и его же «Русские мыслители и Европа», в которой много ценных цитат из Данилевского, Леонтьева и др. Имеется сборник статей, посвященных Франку, в котором его мысль хорошо излагается несколькими талантливыми мыслителями — В. Ильиным, Флоровским и др. Коневского, Флоренского, Лосева и Мельникова-Печерского, увы, достать нет почти никакой надежды. Но если появится случай, я Вас немедленно оповещу, но увы, тут цены будут тяжелые.
Советовал Вам читать Белого «Петербург» в 1-м издании, потому что оно самое полное и самое верное. Берлинское издание очень сильно сокращено по коммерческим соображениям не самим Белым, к тому же, готовясь к возвращению в СССР, он в нем видоизменил, иногда очень чувствительно, многие места в смысле, приятном для большевиков. По этой редакции выходит так, что революция все спасает, и этим настроение безвыходности — основная нота произведения, сложное чувство какой-то трагической запутанности — выветривается, из-за чего создается впечатление каких-то судорожных торопливых отрывков с улыбочкой в сторону террористов.
Советское же издание — еще усиливает этот недостаток, хотя и восстанавливает некоторые отрывки, вычеркнутые в берлинском издании. Скажу больше: только первая редакция сможет Вам дать представление о калибре — необыкновенно великом — этого романа, б. м. величайшего в России в XX веке — и не только в России. Лично мне «Петербург» кажется значительнее романов Пруста и отчасти даже Джойса.
3. Восток и «религия». Если я Вам указывал и на кое-какие восточные книги, это не из-за их восточности, а из-за их обще-человечности. Я и сам от Востока далек — языков его не знаю, а однажды, до войны, мой друг, покойный Ю.А. Ширинский[21](утвержденец), угостил меня «индокитайскими» конфетами. От них шел какой-то странный, острый запах, от которого меня чуть не стошнило. Глядя на это, Ю.А. сказал: «плохой из Вас получится азиат» (в это время я увлекался евразийством).
Но зато, напр<имер>, китайский таоист Чуан Цзе[22], живший за 4 века до Р.Х. (которого я Вам, наверное, указал, а если нет — то горячо рекомендую) — мне ближе, чем лично знакомый француз, бывший товарищ по университету и сосед по площадке, но коммунист, спортсмен и убежденный математик (инженер по профессии). Все-таки Чуан Цзе мне современник и люблю его как брата, ибо и он болеет моими страданиями, а вышеуказанный француз — как если бы он жил до Р.Х. или на острове Фиджи. Я Вам указал только тех, кто мне близки, в надежде, что и Вы могли бы встретить среди них близких Вам.
Сам же я, как еврей, вероятно, одинаково далек и от Запада, и от Востока — или одинаково близок. Ближе других мне — Россия, хотя не знаю, такая ли она теперь, как та, в которой родился и которую до сих пор люблю. Вот Вы — для меня первая серьезная встреча с новой Россией, с сегодняшней, и хочется верить, что она похожа на прежнюю, ибо обе ведь, в сущности, лишь образы России вечной и уж по этому одному не могут чересчур отличаться одна от другой.
А Россию, как и еврейство, ощущаю как нечто вне Запада и вне Востока (Север, что ли?), но как нечто могущее вместить и Запад и Восток. Ведь европейцы, напр<имер> (кроме германцев, которые на одну четверть «евразийцы»), — понимают только самих себя. Американцы будто шире… ой ли?
4. Кузмин. Понимаю, почему он Вам чужд. Но он замечательный мастер, и поучиться у него могли и должны бы и советские поэты, и Вы. Если будет время, попробую переписать для Вас 2–3 стихотворения, увидим, м. 6., и они до Вас дойдут, несмотря на стилизацию, от которой он никогда не свободен, но ведь, напр<имер>, у Мандельштама стилизации сколько угодно.
5. Сковорода… если хотите, попытаюсь достать для Вас брошюрку Бобринского[23] о нем с обилием цитат. Вообще неплохая брошюрка, если только еще не распродана…
6. Поплавский. «Флаги» достать трудно, если будет время, перепишу кое-что оттуда. Хотя он еще «западнее», чем Кузмин, и рискует до Вас не дойти. Редактирую в настоящее время издание его дневников, Б<ог> даст, выйдет — в них масса замечательного. Был сборник до войны[24] — распродан, и достать трудно.
7. Глубоко разделяю Вашу мысль: «Хочется взять все замечательное, что в силах воспринять, и хранить его…» В том, что каждый из нас «берет» — выбирает, проявляется его личность, а в том, что выберем мы все, — коллективная личность того будущего, которое, может быть, прорастает через нас. Вот Вы хотите (несмотря на футуризм) и Толстого (какой «акмеист»!) — ну что ж, у Вас аппетит широкий. Я же к «акмеистам» прохладен, даже к столь внушительным, как Толстой, Расин, Гомер… У Пушкина люблю его русскость (сказки, Русалку, Татьяну). Это все мне ощущается чем-то не только акмеистическим (хотя, понимаю, отнюдь не футуристическим). У Гете люблю «восточность» — чисто футуристическую, как и «Тассо» idem.
Вообще же, в акмеизме воспринимаю кое-что из парижских поэтов и из молодых советских. Разве если объявить футуризмом живое в акмеистах. Но тогда — что же Вы находите в Толстом? Ни капельки футуристического я у него не могу выцедить — сплошной акмеизм! Благородство, чистота, стильность, архитектурность, но… акмеизм. Даже у Гончарова больше футуризма.
У меня аппетит распространился за пределы России. Разделяю Вашу любовь к Wallace Stevens’y — особенно к позднему, начиная с «Idea of order»[25]. Но что Вы скажете об Emily Dickinson? И еще: Рильке, Тракль, Лерке (немцы), Унамуно, Гонгора, Мачадо, а также лирики испанского барокко: Jaurequi[26], Arguijo[27], Espinosa[28] и имя им легион, голландцы поколения начиная с 1880 г. — соответствующего нашему Ренессансу, но длящемуся до сих пор: Boutens, Kloos, Adr. Roland-Holst, Marsman…[29] Tuwim, Slowacki, Norwid, Lesmian (поляки), Blaga[30], Arghesi[31], Barbu[32] (румыны), Lagerkvist[33], Ekelof[34], Sodergran[35] (шведы)… аппетит, как видите, велик, было бы время. Есть и французы (Rimbaud, Laforgue, Apollinaire, Jouve[36], Artaud[37], Chazal[38]), есть и украинцы — Рыльский, Тычина, Стефанович[39].
8. Если будет свободное время (после конгресса и после готовящейся книги) — попробую переводить на русский язык — тогда и Вам покажу. Пока же мой приятель Н.Д. Татищев послал в «Грани» замечательную, обширную статью о Holderlin’e с многочисленными неплохими переводами[40].
9. Если и когда выйдет № 4 «Чисел», с удовольствием и интересом прочту Вашу поэму и напишу посильный разбор[41]. Моя антология уйдет к Вам одновременно с этим письмом, но не по авиону. Прошу Вас о Вашем мнении мне написать, не боясь меня обидеть. Наоборот, будьте возможно более строги.
Пушкин… идея, конечно, замечательная. Но м. б., лучше было бы взяться за нее Вам, если Вы Пушкина достаточно для этого любите. Для того чтобы такая книга была достойна своей судьбы и России — надо чтобы ее автор любил Пушкина больше всей остальной русской литературы, нужна страсть к Пушкину (у Белого она была). Я тут бессилен, ибо и недостаточно его люблю (предпочитаю ему Тютчева, Гоголя, Розанова, Белого, Блока…), и б. м., сам я недостаточно для этого русский. Тут нужна стооднопроцентность — быть чем-то вроде Клюева! Вот Есенин, если бы жил, мог бы написать о Пушкине так, как Вы бы этого хотели.
Но объективно такая книга необходима. Белинский просто неграмотен и «не из той оперы». Теперь же нужен настоящий акмеист. Пушкин все-таки, кажется мне, — не для футуристов.
Будьте пока здоровы. Всегда буду Вас читать с удовольствием и радостью. Не обижайтесь за молчание, за которое, надеюсь, вознаградит личная встреча. Надеюсь, что это письмо застанет Вас в процессе «подъема» и вдохновения.
Ваш Э. Райс