Валентин Пикуль «Нечистая сила», 1989 год

История этого романа удивительна. Сначала он был в полном виде закончен в середине семидесятых, представлен в несколько издательств, представлен в журнал «Наш современник». Все понимали, что печатать его нельзя, и тем не менее напечатали. Напечатали в сильно сокращённом, примерно раза в полтора, и, прямо скажем, искажённом виде. Эти четыре номера «Нашего современника», нечеловечески затрёпанные, до сих пор хранятся у нас дома: они всегда ходили по рукам, потому что интересно. Мы подписывались на многие журналы, но очень редко нам удавалось так удачно попасть. Обычно всё интересное печатается где-то у других, иногда в какой-нибудь самой неожиданной «Технике – молодёжи», как Стругацкие. А тут вот мы попали. Мы выписали «Наш современник», довольно нудный почвенный журнал, и в нём – бац! – самый популярный роман Пикуля.

Пикуль вообще считал эту книгу своей лучшей. Называлась она «Нечистая сила», в результате её назвали «У последней черты». Она в 1979 году удостоилась разноса непосредственно от Суслова. Александр Яковлев, впоследствии архитектор перестройки, увидел в этом романе – совершенно обоснованно – антисемитизм и написал довольно резкую статью. Яковлев мне рассказывал, как прочитал эту книгу и поразился совершенно открытой проповеди антисемитизма, которая там содержалась, и обсудил это с Громыко во время своего обеда. Он тогда служил в Канаде, а Громыко приехал в Канаду в гости, они обедали, и Яковлев спросил: «Что же это делается?» И Громыко сказал: «Да, знаете, я тоже недоумеваю». В верхах роман вызвал сильное неудовольствие, но думаю, что это неудовольствие в огромной степени зависело не от того, что там якобы имелся антисемитизм. Действительно имелся – его там видно. Но проблема этого романа не в антисемитизме. Проблема романа в том, что он показывает разложение верхушки.

Конечно, Пикуль сделал всё возможное, чтобы со всех сторон подпереться. Он писал, что, да, в его романе не действуют революционеры, там нет подпольщиков, там нет коммунистов, но ведь он всё это уже описал в двухтомном романе «На задворках великой империи» и не видит смысла повторяться. Конечно, если бы он вставил туда пару сцен с Лениным в Цюрихе или, допустим, с Дзержинским на каторге, может быть, книга приобрела бы чуть более советское звучание. Но на самом-то деле роман писался о вырождении советской верхушки. И тогда было четыре произведения, которые, собственно говоря, существовали полулегально, но пользовались огромной популярностью. Первый – легальный вполне, но трудно доставаемый труд вполне советского историка Касвинова «Двадцать три ступени вниз», где, собственно, описывались ступени вниз Ипатьевского дома: двадцать три года царствования Николая Романова описывались как спуск по исторической лестнице в страшный, кровавый подвал, в котором закончилась история российской монархии. Надо сказать, что книга эта была написана с позиций предельно объективных, не таких уж оголтело марксистских, и в ней, в общем, содержалось некоторое даже сочувствие к императору и его семье, хотя это приходилось вычитывать между строк. Вторым таким текстом – не знаю, в какой степени кинокартину можно называть текстом, но тем не менее – была картина Элема Климова «Агония» по сценарию Лунгина и Нусинова. Картина тоже была изуродована. Предполагалось, как рассказывал Климов, снимать её как миф, с двумя Распутиными: один реальный, другой существующий в народном воображении. Но тем не менее это был такой один из главных текстов о советской империи – и о Российской империи, и о советских параллелях, который именно из-за этих совершенно очевидных параллелей никак нельзя было выпускать. Понятное дело, что фильм Климова имел тем не менее пафос абсолютно советский и совершенно явно советский. Но тем не менее возникало ощущение большого авторского сочувствия к Николаю, которого играл Ромашин, к Вырубовой, которую играла Фрейндлих. В общем, всех как-то было жалко. И империю было жалко. А уж Распутин-Петренко выглядел вообще совершенно очаровательным персонажем. Третьим таким текстом, который был в это время очень ограниченно доступен, была ходившая очень широко в самиздате копия якобы дневников Вырубовой, которая была напечатана в журнале «Былое». Разумеется, никакого отношения к Вырубовой и её дневникам эта фальшивка не имела, но я хорошо помню, что эта подделка пользовалась огромной популярностью в среде советской интеллигенции. И многие, кстати говоря, изучали ту ситуацию по пьесе Толстого и Щёголева «Заговор императрицы». Эта пьеса была абсолютно жёлтая, абсолютно скандально бульварная, очень оскорбительная для всей тогдашней, как это называли, романовской клики, но тем не менее всё это пользовалось популярностью. Почему? А потому что параллели бросались в глаза. Ну и наконец, четвёртый такой текст – это роман Пикуля, который был тогда до известной степени знаменем так называемой русской партии. Что такое русская партия? – Существовавшие тогда почвенники. Почвенники всегда предлагают себя власти в качестве кузнецов репрессивного проекта: вот дайте нам, и мы всех этих жидишек передавим! А почему их надо передавить? Да они все либералы, они все проамериканцы, они все интеллигенты! А вот мы настоящие. Настоящими, исконно-посконными они считали себя на основании того, что писали очень плохо. И поэтому они предлагали себя всё время в качестве инструмента новой опричнины.

Надо сказать, что Валентин Саввич Пикуль, замечательный прозаик, принадлежал если не организационно, то идеологически к партии «Нашего современника». И, конечно, он критиковал власть. Конечно, все они критиковали власть, но не слева, как либералы, а справа – за то, что она недостаточно жестока, за то, что она недостаточно идейна, за то, что она евреев и прочих нацменов недостаточно жёстко прижимает. «Не нужно помогать нацменам, не нужно строить империю, нужно дать власть нашим, русачкам!» – вот на этом основании они критиковали и коррупцию, и разврат, и идейную опустошённость.

Строго говоря, роман Пикуля о том, как евреи погубили Россию. Тут и Манасевич-Мануйлов, который действует и в фильме Климова, – еврейский журналист, махинатор, манипулятор, который управляет Распутиным и с его помощью сбивает царя с панталыку. Тут и вся еврейская пресса, и целый заговор, что совершенно открытым текстом написано у Пикуля. Кстати, описывая того же Манасевича, он произносит сакральную фразу: «Красивый толстый мальчик сразу привлёк внимание известных педерастов». Это была какая-то дикая смелость по советским временам, считалось, что их не существует, да и евреи неизвестно, есть ли. Короче, вся эта невероятная храбрость по тем временам преследовала единственную цель – показать власти, что она опять идёт по двадцати трём ступенькам вниз, она опять повторяет страшный путь Николая Романова, который привёл его в Ипатьевский дом. Наверно, цифра 23 – какая-то в известном смысле роковая. Брежнев, правда, процарствовал дольше, но тем не менее 23 года Николая Романова – это и в самом деле как-то многовато, и поэтому его слишком позднее отречение от престола, видимо, уже ничего не могло спасти, могло только ускорить гибель. Да и вообще его предали, о чём говорить?

Если же говорить об объективном результате, то начинается интересное. Когда-то Владимир Новиков иронически назвал Россию самой читающей Пикуля и Семёнова страной. Да, но не только их, конечно. Надо сказать, что на фоне нынешнего масскульта и паралитературы Пикуль и Семёнов – это титаны мысли. Эти писатели, пусть они даже писали по тем временам беллетристику, прекрасно знали историю, владели многими закрытыми источниками. Библиотека Пикуля в Риге, где он жил, насчитывала 20 тысяч томов, и там были уникальные раритеты. Он перелопатил огромное количество (думаю, не меньше, чем Солженицын) архивов, касавшихся 1912–1917 годов, периода мрачнейшей реакции. Естественно, он подпёрся эпиграфом Ленина про кровавую шайку с чудовищным Распутиным во главе. Он достаточно тщательно изучил постстолыпинскую реакцию – с 1911 года, и достолыпинскую, примерно начиная года с 1903-го, и собственно столыпинскую реакцию как таковую – с 1907 года, когда раздавили революцию, до 1911-го, когда его убили. Как и все русские консерваторы, он относился к Столыпину, может быть, слишком восторженно, но в романе «У последней черты» нет никаких иллюзий насчёт того, что Столыпин мог спасти положение. Там довольно чётко написано, что всё катилось в бездну.

И вот смотрите, какая интересная получается вещь. Пикуль был, конечно, человек очень консервативных, очень почвенных воззрений. Когда он писал идеологические вещи, как, например, некоторые его миниатюры, весь его талант куда-то девался. Но когда он писал собственно материал, историю, прав Веллер, который был и остаётся одним из немногих сторонников писательской реабилитации Пикуля, у него всё получалось. Считалось, что Пикуль пошляк. Но не надо забывать, что Пикуль – аппетитнейший, увлекательнейший рассказчик. Это особенно видно по замечательному роману об эпохе Екатерины «Фаворит», это видно по «Пером и шпагой», по «Слову и делу», лучшему русскому, я думаю, роману после Лажечникова об истории Анны Иоанновны. «Слово и дело» – великая книга, потому что в ней весь ужас бироновщины запечатлён с невероятной силой и брезгливостью. Строго говоря, даже его «Три возраста Окини-сан» – тоже очень приличное сочинение. Можно по-разному относиться к его «Реквиему каравану PQ-17», но тем не менее, когда он не касался ближайшей истории, давняя у него выходила и сочно, и красочно, и аппетитно, и омерзительно. В общем, он серьёзный писатель. Когда Пикуль описывает разложение монархии времён Распутина, монархии, которая непосредственно управляется нашим другом, когда он описывает всю глубину этой гнили, этого разложения, нельзя не отнять у него и изобразительной силы, и убедительности. И вот что интересно: Пикуль любуется некоторыми своими героями. Тем же Манасевичем-Мануйловым, которого он ненавидит, тем же Андронниковым (Побирушкой). Но больше всего, конечно, он любуется Распутиным.

Меня недавно спросили, можно ли назвать Распутина трикстером. Объективно нет, объективно он был довольно скучный малый. Но вот того Распутина, которого описывает Радзинский, и особенно того Распутина, которого описывает Пикуль, трикстером назвать можно. Это шут у трона, человек невероятной физической и нравственной силы, огромной притягательности, весельчак, кутила; и эта знаменитая его мадера с корабликом на этикетке, и его неубиваемость, и его бесконечные бабы, его увлекательные отношения с Вырубовой и с царицей, и особенно, конечно, таинственная легенда о том, что великий врач Бадмаев потчует его какими-то средствами для поддержания мужской силы. Вся эта и легендарная, и эротичная, и хитрая, и глупая, и в чём-то наивная фигура, позволившая так по-дурацки себя заманить в ловушку и убить, перерастает у Пикуля в какой-то странный символ неубиваемости и хитрости народа. Его Распутин – народный герой, немножко вроде Уленшпигеля. И он выходит жутко обаятелен. Наверно, это была одна из причин, по которым книга была запрещена, не вышло отдельное издание при советской власти, а сам Пикуль надолго был лишён публикации. Да, Распутин у него выходит невероятно обаятельным. И когда после смерти Распутина о нём вспоминают и поют: «Со святыми упокой (да упокой!), Человек он был такой (да такой!), Любил выпить, закусить (закусить!) Да другую попросить (попросить!)», мы тоже как-то начинаем по нему скорбеть. Великий, в сущности, ничтожный, наивный, удивительно талантливый, удивительно глупый человек, который залетел выше, чем ему полагалось, и на этом погиб.

Обратите внимание, что и Распутин, и Николай были на самом деле довольно частыми героями русской поэзии того времени: и Бунин в стихотворении «Божий мужичок», и Гумилёв в стихотворении о Распутине – «В гордую нашу столицу / Входит он – Боже, спаси! – / Обворожает царицу / Необозримой Руси», и Антокольский – самые разные поэты посвящали ведь ему стихи. Что-то в нём было. Легендарная фигура Распутина побеждает и предубеждения Пикуля, и его довольно консервативные взгляды. Она превращает его роман «Нечистая сила» в безумно увлекательное чтение. Как правильно говорил МХАТовский завлит Марков по поводу пьесы Булгакова «Батум»: «Когда герой исчезает, хочется, чтобы он появился скорее, по нём скучаешь». И действительно, всё, что не касается Распутина в этом романе, – довольно занятная экзотика из времён распада империи. А вот появляется Распутин, и тут же появляется электрическое напряжение. Он сумел о нём написать. До него такие попытки уже были. Был, скажем, трёхтомный роман Наживина, вышедший в эмиграции, довольно скучный, правду сказать, хотя там есть блистательные места, и Горький высоко его оценил. Но Пикуль умудрился написать о крахе империи весёлый плутовской роман, временами страшный, временами отвратительный, но в главной своей интонации всё-таки весёлый.

Прав был Андрей Синявский, сказав, что вор в русской сказке – это фигура эстетическая, это плут, это герой плутовской новеллы. За ним приятно следить, он художник, артист. И Распутин у Пикуля такой же артист. Это часто бывает с писателями, которые умудряются влюбиться в объект своего изображения. Правду сказать, ни в одном из своих романов Пикуль не достигал такого эффекта. Никогда у него не получалось такого обаятельного прохвоста. Мистическую составляющую личности Распутина, его таинственный дар, его способность заговаривать кровь и зубы он отбрасывает абсолютно. Он восхищается, как правильно писал тогда Александр Аронов, этим русским Вотреном, этим жуликом из низов, который так высоко залетел. И, в общем, у него получился, как ни странно, единственный народный герой во всей тогдашней советской литературе.

Естественно, когда книга вышла в 1989 году, она уже прежнего ажиотажа не вызывала. Но даже на фоне 1989 года, когда печаталась прорва антисталинской литературы и эмигрантской прозы, этот роман всё-таки прогремел. И Валентин Пикуль, я думаю, останется в русской литературе не просто как беллетрист, а как один из великих прозаиков, великих со всеми неизбежными минусами.