Иосиф Бродский «Урания», 1988 год

Мы добрались до 1988 года, до книги Иосифа Бродского «Урания», которая, строго говоря, вышла в 1987-м, но в России оказалась в 1988-м. Как все книги Бродского по-русски, она выходила в издательстве «Ардис». «Ардис», как вы знаете, – издательство, основанное Карлом Проффером и названное в честь идеального поместья, придуманного Набоковым в романе «Ада». «Ардис» существовал в университетском городе Энн-Арборе, где сам Бродский некоторое время работал.

Я хорошо помню, что один из первых сборников «Урания» в Россию привёз Александр Кушнер, который получил его от Бродского. И, придя в гости к Кушнеру в 1988 году, я, советский моряк, служивший тогда в Петербурге и получивший увольнение, рассматривал как святыню этот сборник, на котором Бродский поставил свой совершенно стандартный автограф «Внимание, внимание, на вас идёт “Урания”».

Действительно, на нас идёт «Урания»: в этом сборнике есть удивительная агрессия, удивительный напор, мало характерный для позднего Бродского. Но до начала девяностых («Урания» включала в себя всё, что было написано после «Части речи») было ощущение какой-то катящейся на тебя лавины, такого прекрасного стихийного бедствия. Именно в «Урании» впервые были напечатаны лучшие, как мне кажется, стихотворения Бродского, хотя, как сам он говорил, наверное, выше всего в его наследии следует поставить цикл «Часть речи», но наряду с ним и «Пятая годовщина», и «Стихи о зимней кампании 1980-го года». Все эти стихи, лучшие стихи позднего Бродского, появились в этой книге, в которой, как правильно сказал тогда Пётр Вайль, намечается новый Бродский: может быть, более умиротворённый, может быть, более равнодушный, но тем не менее есть в ней ещё и тот прежний, огневой, тот странный темперамент, который так выделял Бродского из всех поэтов петербургской школы, культурной, но, пожалуй, несколько монотонной.

Что можно было заметить уже в этой книге? И что, собственно говоря, сделало сегодня Бродского главным поэтом русского мира? Это, пожалуй, самое интересное, что произошло с Бродским посмертно. Начиная с 2015 года, с его полукруглого юбилея, с 75-летия, Бродский старательно проталкивается многими малоталантливыми, но ужасно напористыми идеологами в главные поэты русского мира. Уже дошло дело до того, что Владимир Бондаренко пишет о нём «ЖЗЛ», после Лосева. Поистине, куда конь с копытом… Но на самом деле у Бродского были некоторые основания для того, чтобы числиться поэтом русского мира. Это, конечно, не плохие стихи на независимость Украины, которые он не напечатал, только читал иногда, и это, конечно, не его стихотворение на смерть Жукова, которое является не столько русским, сколько советским, да в общем, и советскости в нём особой нет. Нет, дело в ином. Дело в одной главной русской эмоции, которую Бродский артикулирует очень точно и напористо. Большинство русских романов, во всяком случае, знаменитых, имеют в своих заголовках союз «и», но имеет он не соединительную функцию, а звучит, как «зато». Война, зато мир; отцы, зато дети; преступление, зато наказание – чувствуется явное противопоставление. И это «зато» – пожалуй, самое главное русское слово. Когда-то главным русским паролем был «авось», а сегодня это «зато»: мы самые бедные, зато мы самые гордые, мы самые злые, зато мы самые добрые, нас никто не любит, зато мы очень солидарные, очень единые внутри себя и так далее. Это такое самоуничижение паче гордости, которое всегда присутствует в русском национальном характере. Вот у нас ничего не ладится, зато мы духовные. Вот мы всеми презираемы, зато мы носители традиций. И так далее. И отсюда русский логоцентризм, потому что русское слово, язык, текст, вообще литература в целом, – это наша сдача миру. Мир нас бьёт, а мы ему таким образом даём сдачи. Мы всё время за счёт литературы самоутверждаемся: «зато мы делаем ракеты, перекрываем Енисей, а также в области балета мы впереди планеты всей». До какой-то степени русская литература – это и есть наш балет, наш утончённый, сложный и прекрасный спектакль, жанр, в котором никто в мире больше не может работать, потому что во всём мире литература давно раба рынка, а вот у нас она равна себе. Это очень интересный парадокс, отсюда и логоцентризм Бродского, который всё время повторяет, что язык – это бог, язык важнее бога и природы, что высшая форма деятельности – это упорядочивание мира через слово. И главная тема «Урании» – это именно попытка дать миру сдачи благодаря слову, с помощью слова:

Нет, я вам доложу, утрата,

завал, непруха

из вас творят аристократа

хотя бы духа.

Как сказано в стихотворении «Пьяцца Маттеи», весёлом стихотворении, но гораздо более серьёзном, чем обычная литературная шутка. Ведь в этом рассказе речь идёт о том, как автор, обломившийся в любви, радуется, что у него есть поэзия.

Граф выиграл, до клубнички лаком,

в игре без правил.

Он ставит Микелину раком,

как прежде ставил.

Ну а я что делаю в это время? Я сижу, пишу стихи, и это лучшая компенсация.

Эта же тема, эта же компенсация – «скрипи, моё перо, мой коготок, мой посох» – есть и в замечательном стихотворении, которое называется «Пятая годовщина» и посвящено пятой годовщине отъезда. Эта тема – литература как единственный способ выживания в трагическом и несправедливом мире – очень русская, и она у Бродского постоянно прослеживается. Попытка поставить в центр мира слово, хотя это само по себе довольно-таки жалкий выход, потому что слово от реальности оторвано, – сказать можно всё, что угодно, но тем не менее, эта попытка пропаганду себя поставить выше реального положения дел, она очень русская. В этом смысле «Урания» глубоко русский сборник Бродского, при том что в нём, разумеется, о России сказаны довольно жёсткие слова:

Там лужа во дворе, как площадь двух Америк.

Там одиночка-мать вывозит дочку в скверик.

Неугомонный Терек там ищет третий берег.

Великолепная характеристика, по известному выражению «искать в комнате пятый угол», – когда тебя сильно бьют и пинают по всем четырём.

Но есть там и ещё одна великая и тоже очень русская тема. Потому что из всей «Урании», из всей географии, из всего бесконечного богатства мира взгляд Бродского обращён прежде всего на три империи: на Китай, «Письма династии Минь», на Россию и на Рим. И чувство принадлежности к великому огромному у Бродского очень ощутимо. Это то, что называется «Бог всегда на стороне больших батальонов» – апофеоз количества, восхищение огромностью. И ужас перед ней, и восхищение. «Там лужа на дворе, как площадь двух Америк» – это сказано, прямо скажем, не только с ужасом, но и с восторгом. Да, конечно, там есть жестокие слова, например:

Слава тем, кто, не поднимая взора,

шли в абортарий в шестидесятых,

спасая отечество от позора!

Это в «Стихах о зимней кампании 1980-го года». И тут есть как будто некоторое противоречие с позицией Бродского, но ведь поэт говорит не то, во что он верит, а то, что хорошо звучит. Он в то и верит, что хорошо звучит. Поэтому напрасно здесь искать последовательности, здесь есть эффектность, дело гораздо более важное.

И нужно сказать, что империя для Бродского – это как бы прижизненное воплощение вечности. И человек, сталкиваясь с ней, при жизни понимает то, что вообще-то он может понять только после смерти – свою абсолютную ничтожность. Это ведь очень честно сказано:

Я не любил жлобства, не целовал иконы,

и на одном мосту чугунный лик горгоны

казался в тех краях мне самым честным ликом.

Зато столкнувшись с ним теперь, в его великом

варьянте, я своим не подавился криком

и не окаменел…

И так далее. Важно, что «своим не подавился криком» потому, что имеет опыт посмертного существования в империи. Так посмертная мука и при жизни саднит. Россия – это наилучшая страна для того, чтобы переживать посмертный опыт, опыт абсолютного одиночества, абсолютной заброшенности, полной своей ненужности. В этом тоже, как хотите, есть какое-то величие.

Помимо всего прочего, «Урания» поражала воображение количеством очень хороших стихов, то есть плохих там практически не было. У Бродского есть скучные стихи, что говорить, стихи достаточно монотонные, но тем не менее там были стихи, которые принадлежат к величайшим шедеврам русской поэзии. Прежде всего, на мой взгляд, «Развивая Платона»:

И когда бы меня схватили бы в итоге за шпионаж,

подрывную активность, бродяжничество, менаж –

а-труа, и толпа бы, беснуясь вокруг, кричала,

тыча в меня натруженными указательными: «Не наш!»

то есть когда в итоге он оказался бы всё равно чужаком среди всех.

я бы втайне был счастлив, шепча про себя: «Смотри,

это твой шанс узнать, как выглядит изнутри

то, на что ты так долго глядел снаружи;

запоминай же подробности, восклицая «Vive la Patrie!».

По большому счёту Россия – это и есть способ увидеть изнутри то, на что весь мир глядит снаружи, даже если это зрелище довольно мрачное. И, конечно, опыт существования в империях, в России ли, в Америке, в которой Бродский тоже видит нечто от позднего Рима, – это бессмертный и незаменимый опыт экзистенциального одиночества, отчаяния, насмешки. В этом смысле «Урания» – одна из лучших книг стихов, выходивших по-русски во второй половине века. И даже если сегодня получилось так, что Бродского на какое-то время присвоил русский мир, не следует надеяться никому из его недоброжелателей, что Бродский вместе с русским миром потерпит заслуженное и сокрушительное поражение. «Русский мир», я его, естественно, ставлю в кавычки, лопнет, потому что ни к России, ни к миру он отношения не имеет. А Бродский, замечательный и трагический персонаж русской поэзии, останется. Урания – богиня суровая, и всем нам предстоит постоянно заново это открывать.