9
9
После встречи с Ульяновым, Герасим стал чаще бывать в партийной библиотеке Куклина: он решил перечитать «Искру», восстановить в памяти события последних лет, глубже понять то, о чем говорил Ленин.
С каким-то особым, открывшимся только теперь смыслом, он воспринял передовую статью «Искры», в которой шла речь о насущных задачах рабочего движения, и выписал в тетрадочку самые сильные места.
«Социал-демократия есть соединение рабочего движения с социализмом, ее задача — не пассивное служение рабочему движению на каждой его отдельной стадии, а представительство интересов всего движения в целом…»
Он отчеркнул двумя жирными чертами те слова и сказал себе: «Вот этим и должны заниматься все мы на местах, не спорить, не разрывать рабочее движение по кускам, применительно к теоретическим школам и взглядам. Эту единственно правильную линию разделяли когда-то Плеханов и Мартов. Почему же теперь они изменили курс?» — Герасим перечитал то место и переписал к себе в тетрадку:
«Перед нами стоит во всей своей силе неприятельская крепость, из которой осыпают нас тучи ядер и пуль, уносящие лучших борцов. Мы должны взять эту крепость, и мы возьмем ее, если все силы пробуждающегося пролетариата соединим со всеми силами русских революционеров в одну партию, к которой потянется все, что есть в России живого и честного».
Герасим задумался. Разве мартовская стачка златоустовских рабочих не являлась таким доказательством? Рабочие выступили против введения расчетных книжек, диктовавших кабальные условия, ухудшающие и без того их тяжелое положение. Златоустовцы забастовали. Они потребовали сохранить прежние условия.
Герасим отчетливо помнил, как по заданию Уфимского комитета выезжал в Златоуст. Он должен был поддержать справедливые требования рабочих. Но было уже поздно. Оружейные залпы прогремели. Арсенальная площадь обагрилась кровью. Убитых отвозили в мертвецкую, развозили по домам, тяжело раненых — в больницу. Когда солдаты Мокшанского полка, стрелявшие в рабочих, возвращались в казармы, детишки бросали в них обледенелые комья снега, женщины кричали им вслед проклятья, оглашая улицу плачем. А потом были похороны на Уреньгинском кладбище. Расстрелянных рабочих провожали в последний путь товарищи. Над кладбищем разносилась траурная песня:
Вы жертвою пали в борьбе роковой,
Любви беззаветной к народу…
Потрясенный увиденным, Мишенев возвратился а Уфу. В подпольной типографии «Девочка» была отпечатана гневная прокламация: «Бойня в Златоусте».
«Златоустовцы мало говорят, зато много делают, — снова вернулся к этой мысли Герасим, просматривая подшивку «Искры». — Пробьет час, и все разлетится от их ударов в прах».
Вспомнилось, как задолго до этих событий, на квартире Крохмаля, шел разговор о листовках златоустовских рабочих, об уральских заводах — очагах революционного пожара. Златоуст, действительно, стал очагом революционного пожара, а голос восставших рабочих прозвучал набатом на всю Россию.
Теперь, когда есть опыт, важнее всего не ослаблять борьбу, а организовывать ее дальше.
Герасим закрыл глаза от ярости, охватившей его в этот момент, исступленно и неистово повторил: «Разлетится, разлетится, разлетится!» — И почти зримо представил, как Владимир Ильич, говоривший ему о борьбе, ведет пробужденный пролетариат на штурм этой самой крепости в России.
В библиотеке Герасим просиживал с утра и до позднего вечера. Ему по-новому раскрыли смысл борьбы книги, которых не было в Уфе, вооружили его прочными знаниями, которых ему не хватало.
Поужинать он обычно забегал в кафе «Ландольт» — уютное и располагающее одинаково к беззаботному отдыху и деловым встречам. Оно находилось в университетском квартале. Говорили, по вечерам в кафе можно было встретить Плеханова. Он жил в этом же доме. За час до сна заходил выпить кружку пива. Азиат не встречал его здесь. Ему хотелось увидеть Георгия Валентиновича, и, если не поговорить, хотя бы посмотреть на него, властителя дум русских революционеров.
Здесь бывали многие делегаты. Они рассаживались кучками за длинными массивными столами на дубовых скамейках, стоящих вдоль стен, обшитых светлым деревом.
С потолка и со стен лился помигивающий электрический свет от лампочек, пучком собранных в люстрах и бра. Тут, за чашкой горячего кофе, можно было увидеть людей с газетой в руках, иногда увлеченно дочитывающих книгу или ведущих записи в тетрадях. Чаще других тут можно было встретить студентов Женевского университета.
В один из вечеров, после ужина — по-швейцарски приготовленных сосисок с кислой тушеной капустой и двух кружек пива, — Азиата охватило благодушное состояние. Не хотелось ни о чем серьезном думать, а только наблюдать за людьми, угадывать их профессии.
В этот самый момент в кафе зашел модно одетый мужчина, важно вышагивающий и присматривающий удобное место за столом. Азиат сразу узнал в нем Крохмаля. Они не встречались со времени его отъезда в Киев.
— Виктор Николаевич! — окликнул его обрадованный Азиат. — Сколько лет, сколько зим!
Азиат быстро поднялся из-за стола.
— Вот так в-встреча-а! — Крохмаль протянул руку и присел рядом на тяжелый, с высокой спинкой стул. Он дотронулся пальцами до выхоленных усиков и коротко подстриженной бородки, погладил их. Положив ногу на ногу и артистически откинув голову, спросил об Уфе. Выслушал ответ и поинтересовался Цюрупой, Свидерским, Бойковой — так, чтобы только показать — помнит товарищей.
«Все так же красуется», — отметил про себя Герасим.
Крохмаль принял еще более важную позу и заговорил о себе, слегка прикрыв выпуклые глаза:
— В Киеве удалось с-собрать конференцию, поддерживающую с-созыв съезда, его задачи…
— Кажется, она не совсем удалась, — заметил Азиат, прислушиваясь к его заиканию, вызывающему воспоминания об их первой встрече в Уфе.
— От-ткуда это известно? Все Грач! Что ему нужно, не понимаю? — Он гневно посмотрел на Мишенева.
— Мне говорил об этом Гусев.
— Да, нас н-накрыли. Меня и многих арестовали. Но важно было продемонстрировать нашу силу.
— К чему? — Герасим хотел добавить «это хвастовство», но не сказал. — Не удалось, так и надо признать: не сумели организовать, провалили конференцию.
Крохмаль недовольно повел плечами и заговорил о златоустовских событиях, признав убийство губернатора Богдановича — прямого виновника чудовищной расправы с рабочими — неизбежным и правильным.
— Надо было по-показать свою силу, на удар ответить ударом.
— Только не индивидуальным террором, — возразил Азиат, — это бесцельно и вредно!
Виктор Николаевич с удивлением взглянул на Мишенева.
— Это м-модная проповедь т-теперешних лидеров, зараженных диктаторством. Так г-говорит Мартов — умный и дальновидный политик…
— А может быть, Мартов оступился, заблуждается? — вскипел Герасим.
— Выходит, что ошибаются Плеханов, Аксельрод, Засулич.
— Ты ли это, Крохмаль?
— Фомин! — спокойно поправил Герасима Крохмаль, — Фо-омин!
— Я знал тебя по Уфе другим.
— Возможно. Время и жизнь переучивают нас, — равнодушно ответил Крохмаль. — Ты веришь в н-непогрешимость Ульянова — это твое дело. Я в Женеве разобрался во многом и считаю — п-прав больше Мартов… Тут горячо спорят о партии, ее сущности. Скажи, п-почему партия должна быть кучкой избранных, а не объединять всех, к-кто сочувствует ее идеалам, несет учение Маркса в массы, остается верен р-революционному делу?..
Азиату было тяжело сознавать, что среди прежних товарищей появился инакомыслящий. Сейчас ему хотелось не бить его, товарища по борьбе, а сказать, — он заблуждается и может дорого заплатить за свою ошибку.
— Мы вместе начинали, Виктор Николаевич, — заметил Азиат, — не лезь в болото, утонешь.
Крохмаль рассмеялся мелким, деланным смешком.
— Тебе не хотелось бы встретиться с-с Юлием Осиповичем Мартовым?
— Нет!
— Очень жаль, — с искренним сожалением проговорил Крохмаль. — А ваш уфимец Хаустов иного мнения.
Азиат резко встал. С трудом верилось, что Валентин Иванович был иного мнения… Встреча с Крохмалем походила на дурной сон.
А Крохмаль барским жестом поднятой руки подозвал официанта и заказал кружку пива.
«Не хотелось бы встретиться с-с Юлием Осиповичем? — повторил про себя Азиат… — Хм… В свои сети тянет… Да, как он посмел?»
«Выходит, посмел, Герасим Михайлович, если изменил прежним своим убеждениям», — самому себе ответил Азиат.
Он попытался вспомнить все, что знал о Крохмале раньше, и получалось: знал-то уж не так мало.
Крохмаль появился в Уфе в начале 1898 года. Высланный сюда, он устроился на работу в губернское земское статистическое бюро. Энергичный по натуре и общительный, он быстро нащупал связи с другими ссыльными, развернул пропаганду марксизма в нелегальных кружках среди рабочих железнодорожных мастерских. С этого началась его активная роль в уфимской социал-демократической группе. Да, все так и было! В Уфе он познакомился с Крупской, встречался с Лениным…
В Киеве он входил в состав особой транспортной группы, которая налаживала переправу через границу «Искры». Но после провала арестованный Крохмаль, не успевший уничтожить записную книжку с адресами, потянул за собой почти всю транспортную группу искровцев и ряд других деятелей искровских комитетов в России. Удачно подготовленный побег, главными организаторами которого были Бауман и его жена О. П. Медведева (Санина), спас им жизнь. Они все до одного скрылись в заранее приготовленных местах, а потом через некоторое время благополучно прибыли в Женеву… «И все это теперь позади», — с горечью подумалось.
Герасим не заметил, как добрался до пригорода.
«Да, жаль, конечно, но единомышленниками становятся не по принуждению», — сказал себе Азиат.
И все же сознавать, что Крохмаль, товарищ по борьбе, становился идейным противником и пути их теперь резко расходятся, было тяжко.