В степи под Алгаем

We use cookies. Read the Privacy and Cookie Policy

В степи под Алгаем

В тех местах, где на общесоюзной карте бледно-фиолетовое облако Саратовской области нависло над закрайком бурого поля Казахстана, нам довелось испытать хлябей небесных и степных. В июльские дни небо вылило на пересохшие ковыли почти годовую норму. А что сделалось с дорогами? За шесть часов езды из Чижи в Алгай наш вездеход не преодолел и сотни километров. Мы гипнотически, стараясь приободриться, поглядывали на стрелку спидометра, пляшущую на первых делениях, переводили взгляды на проселок, похожий на лиман.

Наконец дождь перестал, пасмурное месиво с грехом пополам оформилось в поднимающиеся тучи, а линия горизонта переползла далеко вперед и снова зацепилась за что-то, поджидая нас. Вдали показалось желтое пятнышко, оно незаметно увеличилось, и мы стали понимать, что движемся. Через полчаса пятно превратилось в «Колхиду», уткнувшуюся в кювет, с желтой цистерной на прицепе. На горловине цистерны приплясывал босыми ногами длинный парень в одних плавках, и припляс этот был посвящен нашему вездеходу. Из кабины вылез молоденький паренек, заспанный и измученный.

Не успели прицепить трос к «Колхиде», как мы уже знали, что потерпевших зовут Володями (первый — Зелинский, второй — Четверяков), оба москвичи и оба добровольно приехали сюда строить газопровод. Ездили они из Алгая в Уральск за керосином для вертолета, но неудачно, и возвращаются порожняком. В кювете просидели сутки. Без еды и без курева.

Рассказывал Володя Четверяков, вмиг забывший путевые неурядицы. Зелинскому было не до рассказов. В плавках и резиновых сапогах, измазанный грязью и мазутом, он бросал свое длинное тело на сиденье, давил на газ, помогая нашему вездеходу, выскакивал, копал под колесами, мчался к баранке.

Когда «Колхида» была вытащена, я, прихватив из наших запасов кусок колбасы и батон, перебрался к Володям. Зелинский, еле успевая управляться с баранкой, на мое предложение перекусить, отказался. Наверное, совестился от того, что мы стали не только свидетелями его, бывалого шофера, промашки, но и помогли ему выбраться на дорогу, а теперь, его голодного, пытаемся накормить.

Володя Четверяков не церемонился.

Мотор надрывался, в кабине пахло горелой резиной и перегретым металлом, «Колхиду» мотало от обочины к обочине. С разбегу преодолев лужу и подъем на высокую насыпь, мы оказались на большаке. Машина пошла резвее.

Разговариваем с Зелинским.

— Гонял я на самосвале по Москве. Работа не пыльная, но надоело. Перешел в трест Союзпроводмеханизация. База его в столице, а сам строит по всей стране. За полтора года изъездил пол-Европы. Это мне нравится.

— И даже вот такие дороги?

Зелинский отрывает взгляд от колеи, смотрит на меня:

— А вам нравится ваша поездка? Мама вот так же. Пишет: увольняйся, замерзнешь еще где-нибудь. Отвечаю, что пока у тебя, то есть у матери, здоровье хорошее, да пока сам молодой и холостой, страну посмотреть надо… Заработки, конечно, хорошие. Но, честно говорю, деньги меня меньше всего интересуют. Скучно проектировать жизнь только по двум координатам: деньги да работа не пыльная.

Впереди на рыже-зеленом полотне степи показалась черная кайма. Подъезжаем к трассе газопровода.

— Меня начальство к Зелинскому вторым номером приставило, — заговорил Четверяков. — По степи, согласитесь, ездить не то, что у нас в Москве. Всякое может случиться. В аварии — помочь. Заболел первый номер — за рулем сменить.

Когда пересекли трассу газопровода, Зелинский крутнул баранку, пустил машину по узкой колее вдоль разбросанных труб.

— Заедем к твоему отцу, — сказал он Четверикову.

— Что мы у него забыли! — отозвался тот. Но Зелинский поддал газу. Проскочил мимо армады трубачей «Катерпилларов». Немного дальше — одинокий бульдозер. Из его кабины тяжело спрыгнул пожилой человек. Памятное у него лицо. Все в глубоких складках морщин, а глаза… Смотрят на тебя, будто голубые молнии сверкают, и в то же время кажется, что не видят они ничего и что молнии-то эти вовсе не молнии, а не отпускающая душу тоска.

— Как дела, сынок? — настороженно спрашивает Четверякова старший.

Отец и сын отходят за «Колхиду». О чем они там говорили, неизвестно. Володька, насвистывая модный мотивчик, пошел к колонне трубачей, а Петр Николаевич вернулся с еще пущей тоской в глазах.

— Вот шалопай-то, мать честная! И хоть кол на голове теши. Вишь, посвистывает… — Петр Николаевич узловатыми, закопченными пальцами лезет в пачечку «Прибоя», долго прикуривает, ломая спички. — Из ремесленного выгнали. Приехал на трассу. Ну, думаю, здесь догляд за ним будет. А он два месяца баклуши бьет, оформляться не хочет. Зачем он с тобой на Уральск-то катался?

— Возьми, говорит. На базе торчать скучно.

— Вот-вот, скучно. Взял бы в руки ключи, да под машину. Слесаря нужны.

— Это вы ему говорите. Вы же отец, не я.

— Что потерял, что ищет? — будто не расслышав, говорит старший Четверяков. — Вон у меня в «американце» раскладушка драная. И то рад. Запозднился на трассе — поспать есть на чем.

— Маловато радости-то, — усмехнулся Зелинский.

— Думал, много впереди будет. Вот, мол, потерпеть еще год, потом еще годок, еще, там и бери ее охапками. Радость-то. Все сроки прошли, а брать-то и нечего.

Володя молчит, усмешечку с лица согнал. У Петра Николаевича, видимо, не с рожденья тоска в глазах.

— Вот и жилился для счастья. Думал, денег в этих степях да тундрах заработаю, квартиру получу. Тогда и кочевать брошу. Получил квартиру. Три комнаты, благоустройство полное. Перевез семью. Сам опять на трассу. Бах, телеграмму получаю — жена умерла. Был бы дома, может, и отвел бы горе…

Петр Николаевич смотрит в степь, вдоль трассы. Колонна заметно удалилась. Очистная машина, поддерживаемая одним из «Катерпилларов», все так же безостановочно сыплет искры, полируя тело трубы, по-прежнему бойко мелькают многопудовые катушки, пеленающие трубу черной блестящей лентой.

— Жизнь идет, — нарушает тягостное молчание Четверяков. — Только теперь ни сберкнижка, ни квартира не греют. Люди на праздники домой рвутся, а я в городке остаюсь. Некуда мне ехать.

— А Володька?

— Володька и дочь у бабки. Мне-то за ними некогда смотреть.

— Бросай сейчас же это кочевье! — чуть не кричит Зелинский. — Не поздно еще.

— Поздно, брат. Шалопаем уже вырос Володька. Может, армия переделает. А я не могу.

— Поехали! — от «Колхиды» кричит Володька.

— Поезжайте. Басни соловья не кормят, — Четверяков-старший, не попрощавшись, идет к бульдозеру.

Рявкнул мотор, рванулась вперед желтая громада. Высветленный работой нож гонит перед собой многотонные ковриги земли, толкает их в траншею на стройную, будто в черные блестящие шелка затянутую красавицу трубу.

Не так ли Петр Николаевич закапывал и свое счастье, видя перед собой только работу, только зарплату, оставляя на потом все ожидаемые радости?

Володя Зелинский остервенело крутил руль, Володька Четверяков молчал, пристыженный за свое вранье. Под колеса ухабами и зигзагами колеи стлалась дорога, просушенная степным ветром.

Вдруг Зелинский прокричал:

— Проезжаем границу Казахстана и России.

Он дает длинный ошалелый гудок. С солончаков неторопливо поднимается орел.

— Здорово, пограничник! — высунувшись из кабины, кричит орлу Зелинский.

— Откуда ты знаешь, что тут граница? — ворчит Володька.

— Не ломай песню, шалопай! — сменяет радость на гнев Володя. — Где же ей быть, как не здесь?

— Ни столбов, ничего нет. Как была степь, так и осталась, — упрямится Володька.

Зелинский давит на тормоза. Он распахивает дверцу, вытаскивает из кабины испуганного Четверякова, хрипит ему в ухо:

— Возьми глаза в зубы, хиппарь! Степь другая пошла.

Зелинский впрыгивает за руль и резко бросает «Колхиду» вперед. Володька остался на обочине.

Отъехали километров десять.

— Забрать, что ли? — спрашивает Зелинский.

— Забери, — говорю.

Володя разворачивает «Колхиду».