Джеймс Солтер[343]

Жизнь свела меня со многими писателями, к которым я относился с восхищением. Некоторые меня разочаровывали, другие, наоборот, ошеломляли. Были такие, которые мне казались неинтересными при чтении, но обнаруживалось, что в жизни они премилые люди; другие, в обществе мрачные нелюдимы, оказывались авторами уморительных книг (если очень хотите, я как-нибудь составлю полный список). Самая редкая категория — это автор, который в точности соответствует тому, что пишет. Бывший пилот американских ВВС Джеймс Солтер похож как две капли воды на Филипа Боумена, бесстрашного героя его последнего романа «И больше ничего». Он такой же романтик, как американский возлюбленный Анн-Мари из романа «Спорт и развлечение» (1967), такой же нежный, чувственный и грустный, как разочарованный муж из романа «Абсолютное счастье» (1975). Каждая произносимая им фраза кристальна по своей чистоте: еще бы, ведь она же принадлежит Джеймсу Солтеру. Возможно, причиной его спокойной и ненавязчивой уверенности в себе являются те сорок лет, что нас разделяют. Просто наступает возраст, когда мужчины перестают выпендриваться. Скорей бы мне стукнуло восемьдесят девять, чтобы избавиться от стресса.

Настоящее имя этого восьмидесятилетнего молодцеватого мудреца — Джеймс А. Горовитц. В юности, пойдя по стопам отца, он окончил Вест-Пойнтскую военную академию. В мае 1945-го, когда только что закончилась Вторая мировая (и от этого его история кажется еще более абсурдной), он летел на своем истребителе над Америкой, и у него кончилось горючее — а это, понятное дело, опасней, чем если бы он просто катался на машине. В условиях плохой видимости он принял железную дорогу за посадочную полосу и приземлился на крышу какого-то дома в штате Массачусетс, чудом оставшись в живых. Джеймсу Солтеру удалось также выжить на войне в Корее, где он участвовал в сотне боевых операций против «МиГов» с красными звездами (он рассказал об этом в своем первом романе «Охотники», вышедшем в 1957 году и экранизированном; кстати, в фильме играл Роберт Митчем). Не каждый день доводится обедать в Шестом округе Парижа с человеком, который участвовал в сражениях против коммунистических самолетов.

Куда пригласить дорогого гостя? Так или иначе, это должен быть Монпарнас: место действия романа «Праздник, который всегда с тобой» и в придачу квартал Оливье Коэна, издателя книг нашего героя. Американские писатели уж почитай полвека посещают такие заведения, как «Селект», «Дом», «Куполь», «Клозери». Я остановил свой выбор на «Ротонде», потому что Эрнест Хемингуэй написал о ней: «Я продефилировал мимо череды завсегдатаев „Ротонды“, испытывая величайшее презрение к пороку и стадному инстинкту». В двадцатые — тридцатые годы «Ротонда» пользовалась дурной славой и мозолила глаза прохожим: размалеванные шлюхи красовались там под руку с художниками-алкоголиками. Но успокоим наших придирчивых читателей: теперь «Ротонда» уже не та, она стала более чем приличным местом. Там даже Франсуа Олланд праздновал свое избрание на пост президента. Это того же класса заведение, что и «Fouquet’s» на Елисейских Полях, — но только на левом берегу.

Дж. С. Хемингуэй находил это место пошлым. Сам я долгое время любил «Куполь», но его переделали… Его хотели улучшить, но место от этого потеряло свой неповторимый дух. Я часто туда заглядывал со своим приятелем, продюсером Жан-Пьером Рассамом. Он говорил мне: «Когда я приезжаю в какой-нибудь город, я всегда ужинаю в одном и том же месте — так люди знают, где меня найти». Хороший принцип, я тоже всегда его придерживался.

Ф. Б. Вы где-то сказали: «Мы путешествуем ради того, чтобы найти любовь, без этого путешествия бессмысленны». Теперешнее путешествие в Париж, оно для вас имеет какой-то смысл?

Дж. С. (Смеется.) Вам не следует большое значение придавать тому, что я говорю в интервью! Сам не знаю, когда я это ляпнул, но, должно быть, давно… Возможно, тогда я путешествовал вокруг света, мне было лет двадцать пять — тридцать. В то время я и вправду не слишком интересовался памятниками…

Ф. Б. В книге «Спорт и развлечения», да и в вашем последнем романе, вы называете Францию самой гедонистской страной в мире, «светским раем».

Дж. С. Да, это правда. Вы знаете, я никогда не жил долго в Париже. Самое большее — несколько недель. Но этого достаточно, чтобы понять, что здесь царит вкус к жизни. Франция — это страна, где чудесно быть одному, но быть не одному, а с кем-то, не менее чудесно.

Ф. Б. Все ваши романы построены на воспоминаниях. У Жана Ренуара есть фраза, которую вы часто цитируете: «В жизни единственно важные вещи — те, о которых вы вспоминаете». Мне кажется, это сюжет вашего последнего романа «И больше ничего»: все важные моменты жизни, собранные воедино. Этот роман — вымышленная версия вашей автобиографии «Сжигая дни»?

Дж. С. Я бы не сказал, они сильно отличаются друг от друга, хотя здесь тоже перед нами разворачивается жизнь человека второй половины ХХ века. Главная разница в том, что в этой книге все придумано! И потом, кроме человека, от чьего лица ведется повествование, есть еще много других персонажей. Я постарался написать более живую и менее последовательную книгу, чем мои «Воспоминания».

Джеймс Солтер заказал кибронских устриц, а к ним курчавый салат с кусочками жареного сала и яйцом в мешочек. Я — поджарку из козьего сыра и салат с омаром. Позже вы поймете, до какой степени это важно (когда мы будем говорить о Колетт). Он делает заказ по-французски, но на мои вопросы отвечает по-английски.

Ф. Б. Вы по-французски общаетесь только с официантами?

Дж. С. (по-французски). Я говорю… только на ресторанном французском.

Ф. Б. (снова по-английски). Ваш издатель Оливье Коэн упорно меняет названия всех ваших книг при переводе на французский. Так, «Light Years» (легкие годы) превратились в «Абсолютное счастье», а «All that is» (это все) стало «И больше ничего».

Дж. С. Он это делает с моего благословения. Если названия переводить дословно, то получается белиберда, двусмысленность.

Ф. Б. Но вы же любите двусмысленность. Вы любите, когда читатель не в состоянии различить, где правда, а где вымысел.

Дж. С. Воображение и есть реальность. Все, что в романе вымысел, на самом деле правда. Роль писателя состоит в том, чтобы рассказать словами все, что он ощущает как реальность.

Ф. Б. Описание войны в начале романа «И больше ничего» очень реалистично. Вы большой мастер деталей, как Набоков. Например, когда в первых сценах сравниваете пули с пчелами…

Дж. С. Вы ведь тоже, кажется, пишете? Значит, вы и сами знаете, как рождаются эти детали. Что касается пчел, я их слышал своими ушами.

Ф. Б. Вы хотите сказать, что слышали их в Корее, когда летали на истребителе? Пули жужжали, как пчелиный рой?

Дж. С. Нет, конечно! Когда летишь в самолете, рев мотора перекрывает свист пуль. Ты вообще ничего не слышишь. Это совсем не так, как по телевизору! Когда я летал, я слышал только рацию и собственное дыхание. В истребителе летчик слышит в основном свое дыхание.

Ф. Б. А звук вражеских самолетов?

Дж. С. Его ловишь! Один раз, помню, я услышал, как взорвался самолет. Слава богу, это был не мой! Однако, возвращаясь к литературе, мне кажется, метафорами нельзя злоупотреблять, потому что они утяжеляют ткань текста. Это очень интуитивно. Нужно равновесие между дорогими нашему сердцу находками и историей, которую мы рассказываем.

Ф. Б. Чувствуется, что в этом последнем романе вы большое значение придаете простоте изложения, но в то же время текст получился очень изысканный, очень продуманный… Любопытно, что вы часто опускаете глагол.

Дж. С. Это не нарочитый прием. Я пишу, как само идет, иногда это фразы, которые я услышал, иногда то, что я успел записать… Я пишу, чтобы то, о чем я пишу, не исчезло, — вот и все.

Ф. Б. «Вот и все»! Это же название вашего романа!

Дж. С. (Смеется.) Вам, наверное, следует пить меньше белого вина.

Ф. Б. Двадцать первый век вас пугает? То, что люди не хотят помнить, то, что книги становятся не нужны…

Дж. С. Не знаю, и никто ничего не знает. Просто продолжаешь писать, а там — что будет, то будет, мы ведь бессильны что-либо изменить.

Ф. Б. В это лето мы празднуем семидесятилетие освобождения Парижа от оккупации…

Дж. С. В юности я снимал квартиру вместе с одним человеком, который в этих событиях участвовал… Он описывал мне в письмах, какая это была радость.

Ф. Б. Относительно вас у меня есть одна теория. Вы пишете с жаром, но вместе с тем отстраненно. Мне кажется, что этот стиль, одновременно точный и отстраненный, — наследие войны. Вы ветеран корейской войны, и все писатели, которые воевали, в этом с вами схожи: Сэлинджер, Ирвин Шоу, Хемингуэй, Дос Пассос, Чивер, Мейлер…

Дж. С. Не знаю, что уж у нас такого общего! Вы говорите, что война людей меняет. Так оно, собственно, и есть. Но я думаю, что из всех, кого вы назвали, Сэлинджер больше всех испытал на себе ужасы войны. Он-то действительно прошел ее. Ирвинг Стоун — в меньшей степени. Слышать разрывы снарядов в трех километрах и находиться в самом пекле сражения — разные вещи.

Ф. Б. Считаете ли вы, что тема войны — айсберг американской прозы?

Дж. С. Надеюсь, что это не так! Агрессия — да. Жестокости в Америке все больше. Даже страшновато делается. Это единственная страна, где люди хранят дома оружие!

Ф. Б. В Швейцарии тоже у всех дома имеется огнестрельное оружие.

Дж. С. Только швейцарцы, пожалуй, реже им пользуются. Вообще-то, в своих книгах я не часто вспоминаю об американской жестокости. Меньше, чем Кормак Маккарти, к примеру. Я скажу, что война просто позволила мне иначе взглянуть на жизнь. Военно-воздушные силы не так ужасны, как пехота или военно-морской флот.

Ф. Б. В принципе, писатели лучше всего пишут в молодости. Старея, они начинают повторяться, делаются небрежны в стиле… впадают в маразм. Вы же — исключение, подтверждающее правило! Вы как старое французское вино — все лучше с годами. В чем ваш секрет?

Дж. С. Танин! (Смеется.)

Ф. Б. Трудолюбия вам не занимать. А не хочется ли вам отдохнуть от трудов праведных?

Дж. С. Нет, напротив, я очень ленив. Но на заслуженный отдых пока не собираюсь! Мне вечно кажется, что я мог бы писать лучше. Разумеется, это требует больших усилий, и я вынужден себя заставлять.

Ф. Б. А новеллы вы все еще пишете? У вас были отличные новеллы, вы могли бы продолжать в том же жанре.

Дж. С. Да, но короче еще не значит легче!

Ф. Б. Вы часто вспоминаете Колетт[344] как писательницу, оказавшую на вас большое влияние. Если читать вас невнимательно, это может вызвать удивление. Вы сам читали ее по-французски?

Дж. С. Немного… Но я был очень дружен с Робертом Фелпсом, который писал о Колетт книгу, он рассказывал мне про ее жизнь, про ее стиль. Про то, как она искала прямой и точный способ выразить мысль, о краткости и чистоте ее языка…

Ф. Б. У вас похожий способ описывать еду, женщин, любовь, жизнь.

Дж. С. Да, Колетт это умела.

Ф. Б. Вы тоже умеете!

Д. С. Только она была первой! (Смеется.) На английском есть блестящая биография Колетт. Меня когда-то потрясли и ее жизнь, и ее книги. К примеру, то, как она описывает Сен-Тропе, — это потрясающе.

Ф. Б. Она придумала Сен-Тропе задолго до Брижит Бардо!

Дж. С. Да, она писала о своем доме в Сен-Тропе, и это просто блеск! Она подарила нам свои воспоминания.

Ф. Б. Что вы сейчас читаете?

Дж. С. Китайского поэта VIII века Ли По. Я его время от времени перечитываю. Это крошечные стихотвореньица в прозе о ветре, луне, реке… Напоминает Сапфо — вроде ничего особенного, простые слова. Но это созерцание, умещающееся в нескольких словах, завораживает. Никто не может с ним сравниться. Для этого надо иметь врожденный талант.

Ф. Б. Когда вы описываете свет над Гудзоном, это ваша дань Ли По?

Дж. С. Конечно! Ты всю жизнь любишь реку, смотришь на нее всю жизнь — и вдруг тебя разбирает желание как-то по-новому эту любовь выразить. Я помню, как родилась та моя фраза, про которую вы говорите. Мне хотелось сказать: я хочу, чтобы ты знала, дорогая река, что я знаю, насколько ты прекрасна. (Пауза.) Но скажите, молодой человек, о чем ваша будущая книга?

Ф. Б. Об Уне О’Нил[345].

Дж. С. О! Уна была красавицей. Мы с ней в Нью-Йорке иногда ездили на одном автобусе. Она была, кажется, на год меня моложе.

Ф. Б. Да что вы! И вы с ней разговаривали?

Дж. С. Нет, мы не были знакомы, но в сороковые годы мне все время попадались ее фотографии в газетах и журналах… Видите, как это странно. Мы никогда не говорили — но я это помню.

Август 2014 г.