Фредерик Бегбедер (Самоинтервью)
Поскольку осенью у меня выходит новый роман, журнал «GQ» настоял, чтобы в преддверии мировой премьеры я сам пригласил себя на обед. Напрасно я твердил главной редакторше, что терпеть не могу собственное общество, что журнал начнут обвинять в блатмейстерстве, а меня — в эгоцентризме, к тому же Тьерри Ардиссон подаст на нее в суд за плагиат (потому что именно он придумал самоинтервью в телепередаче «Черные очки для белых ночей»). Но ничего не попишешь: она протянула мне лист бумаги, на котором вся команда «GQ» написала каверзные вопросы. Тогда мне пришла в голову замечательная идея. Я спросил, могу ли я пообедать в ресторане, отмеченном тремя звездочками в путеводителе «Мишлен» за счет журнала. Вот так и получилось, что я сижу теперь в полном одиночестве перед ноутбуком, за столиком, в саду ресторана «Пре Катлан», в окружении деловых людей, которые обхаживают своих секретарш. За одним из столиков — восхитительно богатые японки, вокруг них суетится целый рой предупредительных официантов. Шеф-повара зовут Фредерик Антон. Пока он показывал мне кухни, я успел ввернуть, что хорошо знаком с критиками кулинарного искусства Жюли Андрие и Франсуа Симоном — немножко громких имен никогда не повредит, это заставит отнестись ко мне повнимательнее.
— Сколько в этом патетики — потчевать супом себя любимого.
— Нет, плохое начало. Достань-ка лучше вопросы «GQ». За тебя сделали половину работы — пользуйся, дорогой.
— Правильно. Ты гений.
— Нет, это ты гений.
— Нет, ты.
— Нет, ты.
— В придачу ты красавец.
Официант приносит меню. В этот момент я сам себе целую руку.
Официант. В качестве закуски мы можем вам предложить луковое заливное под муссом из зеленого горошка.
— Я заказал отличное белое вино, чтобы поправить здоровье после вчерашнего загула (это было сент-обен первого сбора с потрясающим названием «Мюрже собачий зуб»).
— Уговорим как нечего делать.
— Так начнем беседу?
— Валяй.
— Кто ты на самом деле, Фредди? Бывший специалист по рекламе, который взбунтовался и стал телеведущим на «Каналь+»? Посредственный диск-жокей? Величайший после Жана д’Ормессона писатель пригорода Нёйи?
— Черт, начал с самого трудного вопроса. Эх, сколько я книг накатал, чтобы понять, кто я такой! А последняя, «Французский роман», так и вовсе именно об этом. Я в ней рассказываю о своих родителях, об их предках, о брате, моих географических и социальных корнях. До этого я придумывал себе всякие выпендрежные альтер эго, а тут — вот он я какой есть: симпатявый мальчонка из западного пригорода.
— Тебе не надоело любоваться собственной персоной? Не кажется ли тебе, что есть темы поинтересней, а, Джеки Нарцисян?
— Ты ни хрена не смыслишь в литературе, братушка Козиол. Во «Французском романе» речь вовсе не обо мне, а о детстве, о потере и сохранении памяти, об отцовстве и преемственности, о Франции и проигранных ею войнах, о том, как в шестидесятые годы на нас обрушилась свобода, а в 2000-е ее почти не осталось; о любви и соперничестве двух братьев, о разводе как новом типе семьи и о том, как можно любить двух человек, которые разлюбили друг друга, едва успев подарить нам жизнь.
— Позволь тебя прервать. Когда ты начинаешь сам себя хвалить, блевать тянет.
Официант приносит крабовый суп и заливное из крабов с икрой. Пожалуй, я ничего не потерял: кухня здесь суперлегкая и ароматы перемешиваются у меня в ноздрях, как фигуристы на льду в дни фестиваля «Hots d’or on Ice».
— Теперь я буду читать вопросы «GQ»: «Начиная с какого момента стало трудно носить имя Фредерик Бегбедер»?
— Ну, не будем преувеличивать, носить имя Марин Ле Пен гораздо труднее. Впрочем, я думаю, что моя репутация основательно подмокла, когда меня арестовали в январе 2008-го. Обычно, когда ты (хоть немного) известен, тебе это на руку и чертовски приятно. Но тут власти решили на мне отыграться.
— «Что вы видите с утра в зеркале? Не приходит ли вам иногда в голову сменить длинные волосы на стрижку а-ля Дани Бун[305] после „Ch’tis“»[306]?
— Я уже пробовал бриться наголо а-ля Бритни. Это было, когда я пошел служить в 120-й полк транспортных войск в Фонтенбло. У меня была башка дегенерата-скинхеда, как у Эдварда Нортона в «American History X»[307]. А так я всю жизнь, вот уж сорок три года, ношу длинные волосы. Да еще бороду отпустил в 2005-м.
— «После компартии имели ли вы дело с какой-нибудь другой партией, правительственными, антиправительственными структурами или с „Europe Ecologie“? Например, когда сделали для „GQ“ блистательную беседу с Даниэлем Кон-Бенди?»[308]
— Нет, но Франсуа Байру[309] должен был бы мне позвонить. Я бы рекомендовал ему перед теледебатами принимать седативные препараты.
— «Вы были в Елисейском дворце, когда вашему брату Шарлю вручали орден Почетного легиона. Саркози не предлагал вам быть министром? И еще: министром чего вы хотели и могли бы быть?»
— Нет, вы заблуждаетесь, я совсем не тот Фредерик! У меня нет никаких амбициозных устремлений, я терпеть не могу власть. Единственный раз в жизни, когда я стоял у кормила, — это когда работал литературным директором в издательстве «Фламмарион». Это было отвратительно. Я крайне ценю одиночество и свободу от ответственности.
— «О чем вам мучительно стыдно вспоминать?»
— Несколько лет назад, в принципе не так давно (мне было где-то в районе тридцатника), сам не знаю, что на меня нашло, я украл книжку в магазине ФНАК в Бобуре. Мы были с приятелем, и я смеху ради спер «Дневник» Энди Уорхола, сунул его под свитер. Разумеется, на выходе детектор завопил, и на меня набросились два охранника. А я в ту пору был литературным хроникером на канале «Пари-Премьер», у меня уже вышло несколько книг, я писал статьи в газетах! Я покраснел как рак, а покупатели смотрели на меня с презрением: зачем, мол, ему воровать книги, он ведь и так их бесплатно получает! Неприятное воспоминание, но книжка того стоила. (Я, конечно, заплатил за нее на кассе.)
— «Являетесь ли вы отцом ребенка Рашиды Дати? Если нет, знаете ли вы, кто отец?»
— Моя частная жизнь с Рашидой вас не касается.
— «Если посчитать, сколько раз в неделю вы выходите по вечерам? Сколько бокалов выпиваете? Целуетесь ли с девушками и со сколькими? Нас интересуют цифры!»
— Чтобы прийти в себя, мне нужно три дня, поэтому я выхожу дважды: в начале и в конце недели. Что меня спасает — это что я быстро пьянею, так что я пью медленно и в умеренных количествах. Касательно девушек отвечать не стану из уважения к Рашиде.
— «Кто на самом деле пишет за вас книги?»
— Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Кроме последней — ее написал Марсель Паньоль.
— «На машине какой марки вы нюхали кокаин в ночь с 28 на 29 января 2008 года, когда вас арестовали? В своей книге вы пишете, что любите машины, но при этом ругаете английские машины (которые напоминают вам о разводе родителей). Объясните почему».
— С коксом — это был черный «крайслер». Я бы, если честно, предпочел «порше», как в фильме Брета Истона Эллиса «Lunar Park» с Джеем Макинерни. Что касается английских тачек, я вовсе их не ненавижу, просто не переношу запах кожаных сидений. В детстве меня всегда тошнило в отцовском «бентли».
— «Сколько у вас друзей на „Фейсбуке“? И сколько настоящих друзей в жизни?»
— Я не хожу в «Фейсбук», аккаунты, носящие мое имя, — сплошь подделки. Какие-то психопаты выступают там от моего имени. Зато в Myspace действительно я, и там у меня 16 тысяч виртуальных друзей, и расточаемые ими панегирики нередко спасают меня от депрессухи. В реальной жизни друзей у меня в тысячу раз меньше: шестнадцать, если точнее, и это уже немало.
— «Какая из ваших книг лучшая?»
— Все, кто читал, говорят, последняя. С одной стороны, это приятно, но с другой — оскорбительно. Что же получается, до сих пор я полную туфту писал?
— «Шарль Бодлер говорил о шлюхах с двояким чувством: с влечением и отвращением. Похоже, что к Бегбедеру тоже относятся двояко: вами восхищаются и вас ненавидят. Напрашивается вопрос: вы что, шлюха?»
— Честно говоря, я этой ненависти не чувствую. Люди, с которыми я общаюсь, на 99 процентов очень любезны. Но я понимаю, что могу порой вызывать раздражение. Это из-за моего кажущегося высокомерия, которое является результатом (и в этом парадокс) моей болезненной застенчивости. Шлюха ли я? Мы все жаждем соблазнять, нравиться, быть любимыми — я это часто повторяю. Мы живем в обществе, где все собой торгуют, и в этом нет ничего особо плохого.
— «Вы жили в восьмидесятые, девяностые, двухтысячные годы. Какое десятилетие было у вас лучшим? И почему?»
— Одно из открытий, которые я сделал, когда писал «Французский роман», — это что лучшим периодом было первое десятилетие моей жизни. То есть с конца шестидесятых до конца семидесятых. Я был любимым ребенком, меня холили и лелеяли, жил я в роскошных домах с прислугой — в Нейи и в Аквитании — в По и Гетари. Теперь все эти дома давно проданы. Об этом периоде я сохранил мало воспоминаний, что, возможно, делает его в моих глазах таким волшебным. У меня осталось впечатление утраченного рая, канувшего в Лету счастья, какой-то неописуемой феерии… Мои родители были молоды, беззаботны, слушали хорошую музыку, и у меня тоже не было никаких проблем — этого мира больше нет.
— «Кого бы вы хотели проинтервьюировать для „GQ“? Какой был бы ваш первый вопрос?»
— Дж. Д. Сэлинджер, почему после пятидесяти лет молчания вы согласились на это интервью?
— «Известно, что у основателей теорий или создателей общественного мнения есть свои приемы, которыми они напропалую пользуются. Есть ли у вас такой прием?»
— Я не уверен, что для писательства есть готовые рецепты. Напротив, всякий раз, как я берусь за новую статью или книгу, я вынужден начинать с нуля. Просто удивительно, что опыт ровным счетом ничего в этом деле не дает. Другое дело телевидение — это благодарная работа, она чему-то учит. Например, я научился молчать, давать выговориться критикам из «Кружка» (это кинопередача на «Каналь +»). Если бы нужно было найти прием для этого формата, я бы сказал: что-нибудь интеллектуально-шутливое. Ну что — мы, я смотрю, продвигаемся.
— «Какую абсолютно неведомую для вас область вы хотели бы освоить, чтобы затем написать об этом книгу?»
— Я пишу о том, что уже знаю. За одним исключением: для «Windows on the World» я изучал документы, касающиеся крушения Всемирного торгового центра. Я понятия не имею, что буду делать дальше, но ясно одно: после «Французского романа» я бы хотел уйти от темы прошлого и моей семьи и вернуться к вымыслу. После выхода книги обычно наступает пустота, что-то вроде «беби-блюз», когда ничего не хочется. Надо дождаться, пока вернется желание, иногда ждать приходится долго. Помню, как-то я обедал с Бернаром Франком — это было после успеха «99 франков». Он мне сказал: «Не пишите ничего в течение двадцати лет». Вероятно, надо было его послушать.
Следует перемена блюд. Мне подают перепелку, жаренную в меду и фаршированную гусиной печенью. Мысленно я благословляю ресторан «Пре Катлан», куда я хожу с четырехлетнего возраста, а заодно и семейство Ньюхаус, финансирующее мой пир в ущерб доходам издательского дома «Конде Наст» за 2010 год. Вернемся, однако, к вопросам «GQ», наплевать, что с полным ртом.
— «Если вам предложат написать о футболе — мире столь же мрачном и подозрительном, как и тот, что вы описываете в своих книгах, как вы отреагируете?»
— Думаю, это хорошая мысль, но она уже пришла в голову Нику Хорнби[310]. «Футбольная горячка» — лучшая его книга. Во Франции роман о любви и футболе уже написал Франсуа Бегодо, это «Играть как надо». Что касается меня, я не уверен, что смогу писать на заказ: я потому и стал писать книги. А когда работал в рекламном агентстве, мне надоело, что рекламодатели диктуют мне, что делать. Глупо говорить об этом, но это правда: хорошо пишется, когда тебя сроки подпирают, когда тебе деваться некуда, тогда будто кто изнутри диктует. Иначе получается искусственный текст, который невозможно читать. Это как в любви: ты не выбираешь, в кого тебе влюбиться. И ты не принимаешь решения написать книгу — книга должна сама зазвучать в тебе.
— «Вы сказали на „Оуи-ФМ“ что ваша любимая рок-песня — это „Sappy“(„Сентиментальная“), малоизвестная композиция „Нирваны“. Почему?»
— Из чистого снобизма. В вопросах эстетики снобизм необходим. Если бы кто-нибудь заявил «Оуи-ФM», что любит «Smells Like Teen Spirit» («Повеяло юностью»), то сошел бы за недоумка… Хотя, может, и нет. Любить банальности — интересная форма снобизма. Иначе говоря, «Sappy» и в самом деле очень красивая песня. Она начинается с фразы «And if you save yourself, you will make him happy» («Если ты спасешься, он будет счастлив»). Голос Курта Кобейна звучит там очень проникновенно, как будто он вконец сорван. Конечно, сегодня, когда слышишь его вроде как с того света, начинаешь понимать, что он тогда звал на помощь, чтобы ему помешали свести счеты с жизнью.
— «Когда вы собираетесь представить свою кандидатуру в жюри передачи „Новая звезда“?»
— Никогда. Последний выпуск был хуже некуда. По мне, пусть лучше меня пригласят вместе с подружкой на «Остров соблазнов», там хоть весело!
— «Какого типа телешоу вы хотели бы устроить?»
— Я очень ценю старшее поколение. Люблю их слушать, учиться у них, проникаться их мудростью. Моих бабушек-дедушек уже нет на свете, и мне их очень не хватает. Я считаю, что к старикам недостаточно прислушиваются. Например, мне очень понравилось интервью с Мишелем Рокаром в «GQ» (думаю, узнай он об этом, он был бы взбешен!). Так вот, я хотел бы устроить передачу, которая бы называлась «Во цвете старости» и где можно было бы поговорить с Клодом Леви-Строссом, Мишелем Рокаром, Жаном д’Ормессоном, с Бенуат Гру, Омаром Шарифом, Валери Жискар д’Эстеном, Эмманюэлем Ле Руа Ладюри, Клодом Шабролем, Жаком Шираком… Это же ходячие кладези опыта и знаний! Проблема в том, что они все бы оскорбились, если б их представили на телевидении как стариков. Такую передачу надо снимать в доме престарелых, за чашкой ромашкового настоя.
— «Сколько лет вы ходите к психоаналитику? Есть ли сдвиги?»
— Ходить я начал пять лет назад. Не знаю, в какой момент можно говорить о выздоровлении. Всякий раз, как я у него спрашиваю, не пора ли закончить, он отвечает, что, мол, наоборот, надо встречаться чаще.
— «Знаменитый современный писатель, о котором говорят меньше, чем о вас. Кого бы вы могли назвать?»
— Моргана Спортеса.
— «Шестой округ Парижа, в котором вы живете, похоже, отрезан от остального мира. Объясняет ли это патриархальность издательского мира, который там сконцентрирован?»
— Я не разделяю эту пужадистскую[311] точку зрения. Это что, вопрос Эрика Нолло[312]?
— «Каким вы были школьником? Дрались ли вы на переменах?»
— У меня были комплексы из-за моего подбородка галошей, оттопыренных ушей, худобы и брекетов. Но вообще я был вполне послушным. А не дрался я потому, что трусил и еще быстро бегал.
— «В вашем романе „Воспоминания неблаговоспитанного молодого человека“ вы написали: „Влюбившийся гуляка — это человек, который перевернул страницу“. Когда вы сами перевернете страницу?»
— Я выхожу по вечерам развлекаться гораздо реже, чем раньше (смотри выше). Но совсем отказаться от ночной жизни я не могу, это сильней меня. По сути, вы хотите задать мне совсем другой вопрос: Фред, ты влюблен? Только это очень нескромный вопрос. Я отказываюсь на него отвечать. Люди, объявляющие в прессе о своих чувствах, как будто занимаются самовнушением по методу Куэ. Чтобы реализовать себя, недостаточно кричать на всех углах «Я состоялся». И если от этом сообщают прессе, то, скорее всего, это обман.
— «Когда вы не являетесь собственным персонажем?»
— Отличный вопрос. Я тоже заметил, что мои творения мной завладели, я превратился в собственных монстров. Но ведь мы все играем какую-нибудь роль в социальной комедии, это в порядке вещей. Я думаю, что скоро избавлюсь от некоторых масок. Проблема в том, что другие постоянно ждут от меня роли, костюма. Если я не оправдываю ожиданий, люди разочарованы, находят меня неприятным, говорят, что я либо хандрю, либо болен…
— «Вы очень много заняты. Что в ваших занятиях лишнее? Галереи „Лафайет“, „GQ“, „Гран журналь“ („Большой выпуск новостей“) на „Каналь +“, стюардесса в „99 франках“»?
— Весьма сожалею, но все перечисленное отнюдь не лишнее. Бориса Виана никто не упрекал в том, что он разбрасывается. Хотя… когда он жил, все было совсем иначе. Я нашел довольно пессимистичную цитату из Камю. Звучит она так: «Люди признают убедительность ваших доводов, вашу искренность и серьезность ваших страданий только после вашей смерти. Пока вы живете, случай ваш сомнителен и вы можете рассчитывать разве что на скептицизм»[313]. В конце «99 франков» (книги) Марк Маронье и Софи разыгрывают самоубийство, чтобы почувствовать себя свободными… Вау! Да что это я так всерьез, ведь это хохма! Я что, деревянный бушлат собираюсь примерить?!
— «Когда вы перестанете фигурировать в списке приглашенных, это будет для вас хорошая или плохая новость?»
— Вопрос поставлен некорректно, потому что списки составляю я. (Ну вот, опять лезу на рожон!)
— «Публикацией какой книги вы больше всего гордитесь как издатель?»
— Свинский вопрос, потому что те, кого я не назову, обидятся. Ну ладно, скажу все-таки, что рад был опубликовать «Антологию видений» Симона Либерати и «Млекопитающих» Пьера Меро, потому что мало того что это замечательные тексты — их авторы стали моими друзьями. Еще удался первый роман Филиппа Поле-Виллара, «Человек, который ходил с пулей в голове». Кроме того, «Лихорадка, о которой надо молчать» Лолы Лафон. И все же самой большой моей гордостью стало то, что я оказался единственным издателем, кто поддержал Гийома Дюстана.
— «Вы умеете вешать полки?»
— Нет, поэтому у меня книги лежат штабелями на полу.
— «В эпоху видеоигр, Интернета, „Твиттера“ зачем надо писать книги? Ведь прочтет их только 100 тысяч человек из 60 миллионов?»
— Меня переводят во многих странах, так что читателей у меня больше чем 60 миллионов. Я совершенно убежден, что то меньшинство, которое читает книги, получает что-то несравнимо большее, более глубокое и прекрасное, чем видеоигры, чат или разговор по скайпу, пусть даже с гладковыбритой юницей.
Официант принес сыры: ах, красота! За соседним столиком расположилась престарелая пара, они едят молча. От их вида у меня кусок в горле встает. Я, судя по всему, тоже нагоняю на них тоску: сижу, понимаешь, один за угловым столиком и стучу как полоумный на «эппл-макбуке-про», а сам при этом знай сыры наворачиваю. Вундеркинд-мазохист хренов. Вернемся, однако, к каверзным вопросом коллег-завистников, которым моя мировая слава не дает спать спокойно.
— «Вы по-прежнему молодой козел или уже старый козел?»
— Старый козел с самого рождения.
— «Вы похожи на персонажа „Блуждающего огонька“ Луи Маля, которого играет Морис Роне. Этот персонаж „не в состоянии удержать“. А вы уже думали о самоубийстве?
— Думал. Но это искушение прошло, когда у меня родилась дочь.
— „Что такое элегантность?“
— Это Дэвид Нивен в любой роли. Бывает, я, одеваясь, думаю: „А Дэвид Нивен надел бы такое?“ Эх, да у меня еще куча вопросов осталась, а места уже мало, так что буду впредь отвечать покороче, уж не обессудьте.
— „Ваш роман обходит (почти) молчанием женщин и секс. Ни слова про русских манекенщиц, девочек из ночных клубов или актрис. Или вы хотите этим дать понять, что их всех прибирал к рукам ваш брат Шарль, а вы остались ни с чем? Почему такое молчание? Или вы бережете эту тему для следующей книги?“
— Ваш вопрос доказывает, что вы не читали ни одной из моих предыдущих книг! Женщины и секс, русские манекенщицы и девочки из клубов — это главная тема всех моих романов.
— „Сколько вы зарабатываете в месяц? Мечтаете ли вы заработать больше, чем ваш брат Шарль, который только что продал свою долю в компании „Poweo“ за скромную сумму в 40 миллионов евро?“
— Да, тут вы попали в самую точку. Моя цель — зарабатывать 40 миллионов евро в месяц, но мне до этого пока далеко.
— „Расскажите, по какому диковинному стечению обстоятельств буржуа с левого берега оказался консультантом компартии? Причиной тому — пространственный размах здания на площади Полковника Фабьена, или это тонкий рекламный ход, или просто прихоть а-ля Жюльен Купа[314]? Ты что, левый? Давай выкладывай! Это как-то странно для мальчика из приличной семьи“.
— Да все проще простого: верхушка ФКП обратилась ко мне в 2002 году с предложением на них работать. Судя по всему, у них не было ни классовых предубеждений, ни социальной нетерпимости, свойственной вам. К счастью, буржуа вовсе не обязаны непременно симпатизировать правым силам. Мне кажется, уровень вопросов снижается, — вероятно, составители выдохлись!
— „Вы захотели стать знаменитым и выступать по телевидению после того, как в 1979-м поработали с братьями Богданофф?“[315]
— Совершенно верно! Именно тогда я познал радости минутной славы (восхищение девушек, зависть парней, гордость преподавателей школы Боссюэ).
— „Вы цитируете Шопенгауэра: „Измена женщины из-за своих последствий и потому, что она противоестественна, гораздо предосудительней, чем измена мужчины“ („Мир как воля и представление“. Перевод: измена мужа не столь серьезна, как измена жены. Вы объясняете, что в данном случае речь идет о ГА (говенный аргумент). Не могли бы вы пояснить?“
— Это в большей степени АИМ (аргумент истинного мачо). Женщинам часто приходится такое слышать. Я и сам нередко прибегал к этому доводу во время моих постоянных семейных разборок. „Дорогая, — говорил я, — если я тебе изменю, это не так страшно, как если ты, потому что я мужик“. Правда, это никого не убеждает (и отчасти объясняет развод моих родителей в 1972 году).
— „Ты все еще дружишь с Мишелем Уэльбеком? Если да, то почему? Если нет, то почему?“
— Разумеется, дружу и недавно ужинал с ним и Игги Попом[316] в „Монпарнасском меридиане“. Это был ужин в духе сюрреалистического рок-н-ролла. Уэльбек мне нравится как писатель, мне нравятся его книги, весело разрушающие мир. И как человек он мне нравится — страшно одинокий, трогательный, забавный. Я уважаю его, я им восхищаюсь, я совершенно не понимаю, за что его можно критиковать. Я считаю, что всякий, у кого есть голова на плечах, не может не любить Мишеля Уэльбека.
— „Если применить к твоей книге лакановский подход[317], то начинаешь понимать, что арест оказал на тебя терапевтическое воздействие. Это напомнило тебе Закон (Отца): делай то-то, не делай того-то. Не говоря уже о том, что в результате ты написал книгу“.
— Что меня больше всего озадачивает во „Французском романе“ — это что я хотел описать тяготы содержания под арестом, а вместо этого показал, насколько полезна такая пытка.
— „Какой женский образ (актриса, манекенщица) вас преследует? И мужской образ?“
— Они еженедельно меняются, и я помещаю их в журнале „Вуаси“ под рубрикой „Лица недели“. Что касается женщин, на этой неделе я колеблюсь между Хизер Грэм в „Very Bad Trip“ („Самое ужасное путешествие“) и Меган Фокс в „Трансформере-2“. И мне бы страшно хотелось прошвырнуться по ночным клубам Лас-Вегаса вместе с Джорджем Клуни или Джастином Тимберлейком.
— „Это правда, что вы пересдаете на права? Не слишком приятно очутиться на одной скамье с двадцатилетними?“
— Во-первых, с тех пор, как поменяли правила, всем приходится время от времени пересдавать теорию. Во-вторых, я все равно по жизни якшаюсь с двадцатилетками!
— „Ваша честолюбивая мечта стать Жаном д’Ормессоном не кажется ли вам немного устаревшей после того, как Жюльен Доре выступил в составе группы, носящей название „Жан д’Ормессон Диско Суицид““?»
— А, наплевать! Теперь я хочу быть Патриком Модиано.
Июнь 2009 г.