Лесли А. Фидлер{156} Живучесть Вавилона

Лесли А. Фидлер{156}

Живучесть Вавилона

Подлинно сатирических произведений немного, и потому для писателя, вознамерившегося работать в этом жанре, неплохо, если он может, как Набоков, писать хотя бы на двух языках. Нам неизвестно, было ли у строителей Вавилонской башни в их последние часы время для чтения, но если все же было, то они, осмелюсь предположить, предпочли бы чтение в духе «Бледного огня». Тогда они покинули бы этот мир, смеясь.

Большинство сатирических произведений отталкиваются от таких иллюзорных «положительных» ценностей, как эгоизм или вера в социальные реформы, и потому обычно все заканчивается предпочтением одних вещей другим: меня — за счет тебя или их — за счет меня, Америки — за счет Европы. Однако у Набокова две чувственные природы и два мира противостоят друг другу, и конечная цель этого противопоставления — взаимное разрушение. Неудивительно, что название романа взято из «Тимона Афинского», самой мрачной пьесы прославленного англосаксонского нигилиста.

Как и в «Тимоне», в «Бледном огне» содержатся нападки не только на человечество, но и на искусство: стиль и язык романа откровенно пародийны, и подобно тому как елизаветинская трагедия высмеивала претенциозность «трагедии мести», роман эпохи Кеннеди проделывает то же самое с собственным жанром. «Бледный огонь» — антироман, замаскированное оружие в непрерывной войне Набокова с этим самым буржуазным литературным жанром. Только вообразите себе книгу, переплетенную и оформленную как роман, которая состоит, однако, из написанной вымышленным поэтом поэмы в тысячу строк с присовокупленными и идущими вразрез с ней предисловием, комментариями и даже указателем, сочиненными тоже вымышленным редактором (этот дополнительный материал растянут более чем на 250 страниц). Причем поэма звучит совершенно по-американски (в ней лишь изредка ощущается неповторимый акцент Набокова), комментарии же явно написаны иностранцем, язык которого лишен идиом — что ясно даже Набокову, для которого английский язык не родной.

Вполне уместно, что герой романа, выдающийся американский писатель, похож на Фроста и что погода в поэме все время морозная[142], самого же писателя зовут Джон Шейд[143], что дает возможность каламбурить по этому поводу. Уместно также и то, что эта тысячестрочная поэма иногда кажется пародией (нарочитой? нет?) на Фроста, а иногда — искренней попыткой (удачной? нет?) соперничества. Вырванная из контекста книги, эта поэма действительно похожа на то, чем должна казаться европейскому сознанию поэма Фроста: это заурядная семейная драма, местами берущая за душу, местами оставляющая равнодушным, это непритязательные размышления о смерти человека, для которого мир ограничивается ближайшим семейным окружением, а также флорой и фауной собственного сада.

***

Однако поэма, и в этом хочет убедить нас Набоков, в результате превратностей восточноевропейской политики попадает в руки Чарльза Кинбота, самого неприятного из всех педантичных эмигрантов-вегетарианцев с гомосексуальными наклонностями. Он тщетно надеется, что поэма расскажет о его жизни, а когда этого не случается, вознаграждает себя тем, что топит ее в море примечаний, являющихся наполовину комическими свидетельствами его непонимания текста, а наполовину — собственной патетической автобиографией. Несмотря на очевидную ученость, бедняга Кинбот не может даже определить источник названия поэмы: ведь строки, которые у Шекспира звучат, как «луна — нахалка и воровка тоже: свой бледный свет крадет она у солнца»[144], он помнит только в зембланском переводе: «месяц — вор, свой серебряный свет он ворует у солнца». Кинбот не может уразуметь подлинное значение этих строк точно так же, как не понимает тонкости языка, а ведь они выражают его взаимоотношения с поэзией.

Кинбот, однако, не просто педант, а жертва большевизма, свергнутый монарх, которого преследует убийца, и потому истинный романтик: у него не укладывается в голове, что талантливый поэт предпочел написать о самоубийстве юной толстушки, а дважды рассказанные им, Кинботом, истории о побегах, преследованиях и смертях королей оставил без внимания. Изгнанный из родной страны, Кинбот направляется в Европу, откуда тщетно обращается с просьбой о сочувствии в Америку, все это подготавливает лебединую песнь поэта. Принести в дар Новому Свету Кинбот может только одно — смерть, и вот от руки неумелого убийцы, который его преследует и о существовании которого Шейд даже не догадывается, погибает не Кинбот, а поэт.

Основная тема «Лолиты», «Пнина», также как и «Бледного огня», — невозможность перевода, вечная проблема вавилонского смешения языков; тема, близкая Набокову, который принадлежит двум культурам и в конце концов пришел к тому, что стал переводить самого себя. «Бледный огонь» — своеобразная антология перевода: Шекспира здесь переводят на зембланский и обратно, Гете — на английский, Донна и Марвелла — на французский, но все эти переводы — шуточные, примером может служить преображение раблезианского «le grand peut-?tre» в «the Grand Potato».

Даже если мы возьмем в качестве ориентира самого Набокова, в котором уживались поэт и педант, неоклассицист и романтик, европеец и американец, взаимное непонимание по-прежнему останется комической (или трагической?) закономерностью. В поэме Шейда есть странное место, где Набоков словно пишет о собственной смерти и о своей раздвоенности: «И кто спасет изгнанника? В мотеле умрет старик… Он задыхается, кляня на двух наречьях туманность, что растет в нем, легкие калеча».

Словосочетание «на двух наречьях» Кинбот прокомментировал: «На английском и зембланском, английском и русском, английском и латышском, английском и эстонском, английском и литовском, английском и русском… английском и русском, американском и европейском.»

Leslie A.Fiedler. The Persistence of Babel // Guardian. 1962. November 9. P. 14.

(перевод В.И. Бернацкой).