Предисловие к середине книги

Книга, читатель, написана по-разному.

Читатель любит сам делить книги. Он скажет: «Пускай разное разделится».

Мне кажется это неубедительным.

Эти принцы сиамские, Сандвичевы острова, для меня дело прошлое.

Есть такие вещи, которые по сорту своему поэтичны. Это дамы с длинными шлейфами, луны, белые ночи, леса, цветы, умирающие поэты и корабли под парусами, железные люди, непонятные движения сердца. Всадники в пустыне.

Есть, вероятно, два рода поэзии — поэзия инерционная, работающая переработкой, и поэзия обнажающая, вскрывающая жизнь.

Есть архаики, есть новаторы и есть еще архаики-иронисты: люди, которые хотят уйти к умирающим поэтам, к гномам, к золотым горшкам и к парусам. И тут ирония встречает их и из столкновения традиционного и настоящего возникает новая форма романтического — ироническое.

Старый литературный кот Гофмана начинает вписывать свои реалистические примечания среди традиционной романтики, самого романтического из искусств, — музыки.

Гоголь, хочу я сказать, Гоголь даже, а не Гофман[110].

И новый жилец моей комнаты А. Вельтман и его «Кощей Бессмертный», и «Предки Каломереса»[111].

У меня нет сил на создание романа, который был бы равен мне по силе.

И так я монтирую рассказы с предисловиями.

Кому посвятить рассказ о сиамском — «Подписи под картинками»?

Сергей Третьяков, ты астеник, я пикник. У тебя на столе лежит прозрачное зеркальное стекло и под стеклом твой портрет, как отражение.

Ты очень способный, но никогда не поймешь того, что видишь. Ты так дорого заплатил за проезд до факта, что тебе жалко его изменять, жалко перестраивать.

Между тем, дорогой, нет фактов.

— Хочу ребенка, — говоришь ты.

Но если поставить пьесу, то если даже из выреза сцены выпороть рюш софитов, то все же эта сцена и софиты исчезли, потому что их заменили прожектора.

Прожекторы. Над Москвой скрещиваются они, упираясь в облако. Они стоят над Москвою, то как циркуль, поднимающийся из-за ночи невидимого горизонта, то как трехногие световые марсиане.

Конечно, софиты не выдержали.

Наивность иногда помогает в искусстве. Есть люди, которые считают себя реалистами.

И в каждой эпохе, в каждом искусстве есть люди, которые думают, что они выражают свои мысли без слов, думают, что они преодолели сопротивление форм.

Между тем, содержание — это превращение формы в содержание, и, не превращаясь, оно не становится.

Итак, мой друг, потому что ты мне друг, прими посвященного тебе сиамца. Он не меньший факт, чем китайцы.

Он на самом деле сделан из документов. Документы простые, есть у тебя на полке.

Происходит литературно мой самец от Бунина. Там ехал он на корабле с господином из Сан-Франциско.

Платон спрашивал. Цитирую по памяти: «Что будет со стражами, кому будут нужны они, если они потеряют стражебность».

Факты прижали тебя к теме. Ты потерял возможность литературного шага. Потерял момент превращения.

Друг, ты потерял стражебность.

Если рассказ тебе не нравится, а он тебе не понравился, то я посвящаю тебе одно посвящение.

Не похоже, что мы когда-нибудь сойдемся в литературе. Или встретимся.

Будем думать отдельно, даже друг о друге отдельно будем думать.

Мне грустно, друг, расставаться еще с одним.

Это не значит, что мы ошибались. Мы ошибались не очень. В такую меру, в какую нужно ошибаться, чтобы думать.