Ответ на анкету
‹…›
Мне даже дали справку; там есть количество строк: видно, что от меня ждут короткого и внятного ответа.
Но если бы я мог ответить, да еще коротко, то после этого мне не нужно бы больше ничего писать.
Вопрос таков.
Чем отличается прозаический факт от поэтического?[249]
Во-первых, возрастом. Первичный факт старше.
Во-вторых, родством: поэтический факт — это осознание первичного факта.
Он пронизывается нейтрино, какими-то частицами, не имеющими веса, почти не имеющими веса, но последние сведения таковы, что именно они составляют основу Вселенной.
Поэтический факт — уже обработанная первополученная случайность, иногда обработка даже первополученного факта как такового.
В большие морозы в лесу иногда раздаются как бы выстрелы — разрывается древесина, потому что соки дерева превращаются в лед.
Но это бывает и нужным.
Пушкин на дворцовых вечерах, там, где танцевала его жена-красавица, Пушкин на этих балах объедался мороженым.
Он — факт действительности.
Пушкин, который пишет, поэт, который бежит в широкошумные дубравы от ничтожества, возможно, недопонятой жизни, — убегает, оставляя мир непонятым.
Он — факт поэзии.
В-третьих, поэтический факт, весьма скромно говоря, факт монтажа.
Он — краска, цвет.
Подчиненный вновь найденному рисунку. Написанный другими красками. Он — часть великой действительности. Он — факт.
Но в то же время — мазок.
‹…›
Мысли в искусстве не одиночны.
Одиночество в искусстве так же грустно, как игра с мячиком против стога сена, — сено пружинит, и мяч не отскакивает.
Мысли в искусстве женятся или выходят замуж.
Алексей Максимович ‹Горький›, о котором можно пятьдесят лет после разлуки сказать, что он правильно со мной поссорился (много он от меня терпел: трудно житейское легкомыслие, умение удивляться через чужое окно), сам он много рассказывал и охотно говорил о чьих-нибудь будущих удачах.
Ведь я сам только буква в книге времени.
И я хочу, пытаюсь восстановить строку записи.
И не хочу, чтобы вас в припадке безумия охватило благоразумие.
Проза забивает нас параллелизмами, которые вроде идут параллельно, а в ощущении должны быть не параллельными, скажем — сложно-параллельными.
При сотворении книги надо создать неразбериху:
— ничего нет;
— свет есть.
Так построена Библия.
Реалистическое описание маленького адика.
Искупали. Дверь открыли. Простудили.
Ночью проснулся. Холодно.
Не академик, но привычной шапочки на голове нет.
На полу лежат обглоданные кости разных знакомых; куски отравленного мяса.
Кладбище без вентилятора.
Встал в кровати на четвереньки, копошусь, ищу свою шапочку; одеяло на мне как кожа на слоне, как на том рисунке Экзюпери — удав проглотил слона, собственноручный рисунок из «Маленького принца».
Теперь знаю, что обозначает этот рисунок: писатель в чреве удава ищет свою тему.
Мне говорят — не капризничай, шапка была под тобой.
Я говорю — это не каприз, это реалистическое описание маленького адика. А потом шапки же не было, говорю про голову.
И вот лежу, уничтожаю лекарства путем заглатывания. ‹…›
Время проходит. Искусство бессмертно. И это не фраза и не хвастовство человека, который считает себя не исследователем искусства, а работником искусства.
Искусство не только наследует. Оно предвидит и умеет превращать функцию того явления, которое кажется только повторением.
Ружье не повторяет лук. Колесо не повторяет седла, которым оседлывали коней в то время, когда круглым был только обрубок от ствола.
Бревна, по которым скатывали камни, как бы утончились, становясь чем-то плоским, то есть не имеющим старой тяжести.
Первые колеса выгибали. Выгиб древнейших колес можно увидеть в подвалах Эрмитажа. Еще не довершенное колесо кажется куском плетенки. Но плетенки, согнутой великаном. И если плетенке-циновке важна плотность, повторность плетения, то гибкий ствол, согнутый для того, чтобы концы его возвращали свою форму, воскрешает труд изгибания.
Колесо позволяло воину стать в двухколесную тележку и сражаться, сохраняя одновременно возможность спешиться, увеличило дальность стрелы, покинувшей тетиву.
Искусство соединяет, а не повторяет. И изменяет функции, прежде существовавшие.
Шалаш пригибал ветки, создавая защиту от солнца и дождя. Но согнутые стволы закреплялись при помощи тетивы. Это форма отдавала силу преодоления прямоты ствола — стреле.
Звенья искусства не повторяют друг друга, они спорят друг с другом. И несгибаемость перекрытия здания вдруг обращается в свод, в котором несгибаемые и несогнутые камни соединены трением и создают новое преодоление тяжести.
Может быть, проза моложе поэзии, исток которой повторение звука — рева обезьяны, которая совсем не хочет слезать с дерева на пыльную высокотравную землю.
Птицы и змеи не усложняют звук пения или восклицания. Для того, чтобы понять что-нибудь, надо понять противоречия времени.
День и ночь. Мужчина и женщина.
В битвах и отрицаниях первичных орд заложены корни человеческого общения и взаимодействия разнопонимаемых, но могущих быть сдвинутыми друг к другу явлений.
В первых огневых машинах воду подымали вверх. Но движение воды не умели возвращать. Воду лили на лопасти колеса. И это было превращение как бы круглого опять в прямое, то есть вращаемого в прямолинейное.
Колесо, а прежде всего лук и после него арка — все это явления монтажа.
Умение расчленять и соединять впечатления, отрывки знания в новое движение — вот основа культуры.
Монтаж умеет разъединять слитное изображение, закрепленное на пленке. Монтаж берет движение в моментах его совершения. Он дает разглядывание единого мира.
Но для этого надо закрепить места, из которых исходит данное слитное изображение.
Кино разделяет время и место. И создает новое — познанную действительность. Кино все может сделать. Только нельзя играть возможностями кино.
Лестница в картине «Броненосец „Потемкин“» разделяет толпу, позволяет рассмотреть по-разному движущихся людей.
Монтаж превращает разрозненные явления в сознание, давая осознание случайных возможностей.
В очень далекие времена предсказания записывались на листах, запирались в пещерах.
Потом открывали двери — летом. Ветер перемещал листья и предсказания.
Наш киномонтаж возвращает то, что раньше изумляло человека только как неожиданность.
Попытаемся бегло просмотреть законы несходства. Несходство ощущения.
Несходства требовала изменяющаяся жизнь. Искусство нагоняет или предупреждает изменяющуюся жизнь, идя по ступеням несходства.
Мы неясно представляем себе последовательность фактов в искусстве, их временную смену. У человека есть свой поток сознания. Он как бы перебрасывает, перебирает карточки ощущений, отложившихся в его мозгу.
‹…›
Пишут люди книги, создают черновики, создают книги, а потом разговаривают с ними, как с другом, который тебе изменил. В конце книги, своего большого романа «Ярмарка тщеславия», Теккерей пишет:
Кто из нас в этом мире пользуется счастьем? Кто достигает желаемого или же, достигнув искомое, оказывается вполне удовлетворенным?
Тем не менее, однако, дети мои, закроем наш балаганчик и припрячем наши куколки, ибо представление окончено.
Вот самые грустные слова об окончании книги.
Китайцы говорят: если следы армии на дорогах содержат перекрещивающиеся следы колес, значит, армия разбита.
Но на появлении книг следы перекрещиваются.
И все-таки думаю, что критик должен быть художником или восторженным читателем, но таким, который умеет плавать, и он должен быть птицей, которая летает в воздухе изменением поворота крыла, машет крыльями. Он понимает произведение, и оно его несет. Он пользуется столкновением ветров, а погода — дождь, жара, буря, гроза — для него тоже непонятная попытка создать равновесие.
То, что рассказывают про Мэри Хемингуэй, звучит очень правдоподобно. Давно подозревал, что с ней дело не чисто.
Также думаю, что слова «ich sterbe»[250] в действительности звучали иначе — «стерва».
В жизни обижают людей.
Литература пересуживает суд. Литература амнистирует.
Она представляет будущие нормы нравственности.
И этот процесс начинается очень рано.
С Гераклита?
Еще раньше.
С начала первых записей. Мастер строит дворец для сохранения денег.
Для себя он делает туда тайную нору.
Получается так, что этот человек попадается.
Его казнят и следят, кто придет плакать над трупом.
Жена едет к нему с кувшином молока.
Разливает молоко.
Плачет.
Ясно. Она плачет над мужем, но со стороны можно думать, что она плачет над молоком.
И хитрость, которая покрывает преступление, автор находится на ее стороне.
Даже наш Робинзон, он все время молится, ведь он убежал из дома, несмотря на отцовское запрещение.
Поэтому и говорю, литература амнистирует людей, которые совершили какое-то преступление.
Человек унижен при разделе наследства.
Он хочет убежать из Лондона.
Колокол звонит, раздается голос: ты будешь трижды лорд-мэром Лондона.
Героя спасает кот в сапогах.
Мы должны знать следы сохраненных в литературе сцеплений.
Сцеплений обстоятельств, которые приводят нас к Шекспиру, человеку, который не переделывал сюжеты, а разламывал их, чтобы исследовать поступок человека.
История мудрого принца Гамлета.
Суд совершается по будущим законам нравственности.
Вместе с принцем судят могильщики.
Могильщики, о которых так точно знал Маяковский, ибо он тоже знал об Океане.
И я увидел на блюде студня косые скулы океана.
Мать секла меня, потом устраивала выставку рубцов на устрашение остального потомства.
Помню волчонка, что сидел под столом, смотрел на отстраненные от него — шагающие уверенные башмаки.
А я еще и сейчас ревную ее к старшему брату, которому иначе говорили, с другими интонациями, иначе подавали еду.
Все его способности кончились с окончанием гимназии.
Толстой не мог уйти от самого себя.
Человечество тоже не может уйти от самого себя и в наше время, и тысячу лет тому назад, и четыре тысячи лет. Оно живет воспоминаниями, мифами, переживаниями, перебором звеньев жизни.
Толстой, вероятно, был счастлив, когда он умирал на станции железной дороги. Уйти было некуда. Весь мир его знал, и он не мог бежать, как цари убегали от царства. Толстой не мог вмешаться в толпу.
Смерть помогла ему. Сняла вину перед женой. Жена заглядывала к нему в окно. Он, вероятно, читал ее слова, видя знакомые губы, что-то говорящие. Ответа не было, и дороги нет.
‹…›