Вкратце — о завязках, началах вещей и концах вещей-произведений

Лет сорок тому назад ехал я, как журналист, через степи, мимо Алма-Аты к Семипалатинску. Дело шло об определении уже окончательного маршрута к будущей железной дороге Турксиб.

Ехать мы должны были, как я ждал, пустыней. А пустыни не оказалось. Оказалась степь, в которой была дороговизна и рабочие жаловались, что баран в шкуре стоит три рубля и куда же девать шкуру? В Семипалатинске я хотел купить яблоки. Яблоки продавались с возов. Я спросил: почем яблоки? Мне сказали — три рубля. Я, как заправский журналист, вынул из кармана авоську, и начал надо мной хохотать город и хохотал несколько минут. Воз яблок, из которого каждое яблоко трудно было удержать в руке, стоит три рубля. А груз телеги не влезет в авоську. Рассказывали мне, что когда в горах поспевают яблоки-дички и падают яблоки в речки, то речки эти запружаются.

В горах я не побывал, а отары овец видел, и мясо было нипочем. Ехали мы дальше, попадали не в аулы, а в лагеря юрт. Юрты стояли не кучно, чтобы не пропадала свежесть травы, и как только земля затаптывалась, кочевье меняло место.

Вечером загорались звезды. Загорались они в траве, потому что от звезд до глаз не было никакой преграды, а горы были очень далеко.

Тут мне рассказали, переводя песню одного певца, что когда-то любил человек одного племени женщину другого племени. Брак им был запрещен, и они умерли с горя. И выросли над их могилами два дерева, и когда ветер дул с запада, то ветви деревьев переплетались и они пели одну песню, а когда ветер менял свое направление, то опускались ветви и стояли они, навек разлученные.

Прошли десятилетия, и читаю я вот сейчас книгу, вышедшую в 1979 году, «Турецкие народные повести»; в этих повестях написано, если судить по переводу, почти современным языком: мужчина и женщина любят друг друга, они разлучены, умирают, после многих чудес розно хоронят любящих людей, и вырастают деревья над их могилой.

Перед этим они разговаривали стихами, и только стихи давали им имена, и разговаривали они не только стихами, но и стихами-загадками. Стихи были как сигналы далеких друг от друга кочевий. Любовь, и поэзия, и проза, и в прозе мифы закреплены загадками.

Загадки так трудны, что учитель мой Санчо Панса говорил, что он предпочел бы, чтобы ему сначала говорили бы разгадку, а потом уже загадку.

Поэмы, романы, рассказы сродни загадкам, но разгадки множественны, они различны, — предметы, о которых там говорят, события, люди не называются по имени, не определяется их характер.

Он нащупывается. Познание идет по ступеням, но дует ветер развязки.

Деревья сплетают свои кроны, и люди узнают друг друга… Беда и тайна Раскольникова. Вначале загадка. Неизвестно, что он делает, какой поступок он собирается совершить, и самый поступок — преступление, он только пробует. Человек хочет узнать свои силы. А узнает горечь ошибки. Ошибка страшна, как любовь, — неразделенная любовь.

Поэмы пишутся. О неразгаданной любви. Татьяна ошиблась во времени. Она полюбила, когда ее еще не любили, Онегин не полюбил ее сразу после письма потому, что он не знал, что такое любовь.

Письмо Татьяны к Онегину переведено на язык казахов, и девушки, когда доят корову, поют эту песню. Мне говорили это люди, достоверно знающие, что такое поэзия.

Они готовы были встретить истинного поэта, и в знак признания старшинства поэзии над прозой они готовы были вымыть, став на колени, ноги поэту.

Так в Евангелии Иоанн Креститель говорит, что он хотел, чтобы Иисус окунул его в воду.

А он сам бы вымыл пришедшему Иисусу ноги в знак признания старшинства.

Один хороший, почти современный прозаик говорил, что рукописи не горят.

Это оптимистическая ошибка. Когда увозили больного Тынянова из Ленинграда, в его квартире жили чужие люди. Там было холодно. Очень холодно. Они топили печь, маленькую железную печь рукописями и не знали, что они сожгли, между прочим, переписку матери Пушкина с матерью Кюхельбекера.

Два человека мальчиками спорили друг с другом, спрашивали друг друга о разгадках и загадках, но рукописи горят.

Хлебников в степи, как рассказывает Дмитрий Петровский, сжег листы своей рукописи, чтобы «дольше было светло», но он их помнил.

Когда будете жечь рукописи, то вот вам совет старого, опытного человека. Читайте то, что вы жжете. Мы так делали в Доме искусств. У братьев Серапионов многие рукописи были прежде всего прочтены огнем, и это неплохой читатель для начала.

По лестницам, темным лестницам ходил поэт Осип Мандельштам. Он создавал стихи, произнося их, ища во встрече со звучащим словом разгадку. Он говорил, что ненаписанная строфа, как слепая ласточка, улетает в «чертог теней», и начинал снова: «Я слово позабыл, что я хотел сказать, слепая ласточка в чертог теней вернется».

Количество так называемых черновиков необычайно, особенно тогда, когда черновики — черновики мысли.

Эйнштейн говорил, что мысли бессловесны и именно поэтому творец удивляется, получив разгадку какой-то тайны неизвестно откуда.

Велики тайны черновиков. Человечество само мыслит как бы предположительно. Найденные решения таятся в уже созданных вещах, не обнаруживая себя.

Человеческая мысль как бы преждевременна. Разгадки сменяются. Сменяются изобретения, недоработанные, сменяются революции. Города превращаются под неожиданными дождями в холмы. Дома, покрытые пылью веков, зарастают деревьями. Я видал старые оливы, похожие на обнаженные сжатые мышцы. Когда раскапывали эти холмы, то находили комнаты с надписями на стенах и считали, что это грот, а не комнаты, надписи и рисунки называли гротесками, потому что они не имели разгадок.

Явления искусства не имеют времени погашения.

Об этом писал Пушкин, он сравнивал произведения искусства с достижениями науки. Научные достижения могут устареть, создания искусства не стареют. Об этом писал Маркс. Он говорил, что сравнительно легко показать, как определенный базис, определенные условия создают произведения искусства, но трудно понять, почему произведения искусства переживают ту обстановку, которая их создала (Введение к «Критике политической экономии»).

Мы все знаем, что Гомер, Шекспир, Толстой, Достоевский не стареют[226]. Можно уточнить: если в определенные промежутки времени Шекспир, Пушкин, Гомер кажутся устаревшими и требующими переделки, то это время проходит и сменяется признанием первого текста.

Как же объяснить это явление?

Я не решаюсь дать ответ, который был бы сколько-нибудь категоричным, но я делаю одно предположение: произведение искусства имеет различные разгадки, и эти разгадки могут быть при всех противоречиях правильными.

Могу дать сравнение: мы возвращаемся к загадкам.

Загадки, они очень часто ритмичны, построены так, что в них есть вопрос, но загадка существует для того, чтобы существовала одна разгадка, которая считается истиной, и множество разгадок приблизительных.

Когда вам для полной разгадки дается один или два предмета, то вы начинаете подбирать понятия, которые вам кажутся совпадающими, но когда вам дают истинную разгадку, вы говорите сами себе: «А я не догадался». У вас есть радость отгадки.

Санчо Панса сыпал пословицами. Пословицы эти обычно не подходят к сути того, к чему их хочет применить Санчо Панса, но зато смыслом своим они обновляют слова. Идет какая-то игра, как будто игра в карты. Интерес в том, что вы не знаете истинной разгадки.

На этом основана пушкинская «Пиковая дама». Германн погиб от неточности. Он не то сказал, что хотел сказать. В разгадках, прикрепленных к загадкам, дело построено часто так — существует разгадка точная, но эротичная, непристойная. Но существует и другая разгадка — пристойная. Человек, загадавший загадку, играет на смущении слушателей. Ему нужна ошибка.

Произведения искусства шире, они разрешают то, что прежде считалось неразрешимым.

‹…›

Я не пишу биографии, то есть не должен провожать, как пехотинец, повозку, на которой везут драгоценности. Я не пишу учебник для молодых прозаиков, как завязывать и развязывать их прозу. Этому их научит жизнь. Наступите как-нибудь случайно на развязавшийся шнурок, упадите и кое-что поймете в теории литературы. Я усталый велосипедист. Было время, были молодые футуристы; разрешите изменить направление мысли.

В Париже, не помню, на какой улице, стоит мраморная статуя Наполеона. Он наг. Но наг благопристойно. Прикрыт благопристойно. Но нет впечатления, что он может сойти и пойти вместе с живыми.

На площади Маяковского, там, на перекрестке, стоит черный, огромный, бронзовый Маяковский. Совершенно ясно, он может пойти по улице, и спорить с людьми, и говорить им о том, что называется направлением.

Он рано умер. И писал в конце поэмы просьбу о воскрешении. Так он и говорил: «Воскреси меня».

Воскреснуть, чтобы увидеть будущее, — великая надежда, съедающая эгоизм.

‹…›

Когда-то, когда мы были молоды, шла очень недолго опера «Победа над солнцем». Опера была написана Маяковским и Хлебниковым, роль ведущего исполнял Крученых, ныне тоже мертвый. В начале представления двое силачей раздвигали занавес и говорили: «Все хорошо, что хорошо начинается». — «Кончается», — поправлял кто-то их из зала. И голос со сцены говорил: «Конца не будет».

Русская литература, великая русская литература не имеет концов.

Пушкина уговаривали докончить «Евгения Онегина».

Но Пушкин знал, произведение не имеет конца. Он приветствовал людей, которые отодвигают от себя бокал недопитым. Он восхвалял себя как человека, который вдруг сумел расстаться с жизнью, «как я с Онегиным моим». Это оказалось пророчеством. Пушкину предсказан был конец. Он не дописал своей жизни и не мог дописать о построении ненапечатанных глав, глав, которые были зашифрованы, где говорится о декабристах, названных по именам. В их среде находится Евгений Онегин.

Пушкин сделал рисунок.

Вот этот рисунок. Он вместе с Онегиным стоит, облокотившись о тяжелые граниты Невской набережной, на фоне Петропавловской крепости. Место, где были повешены декабристы.

Евгений Онегин должен был погибнуть с людьми своего времени. К этому ведут упоминания о людях, с которыми начата прочитанная поэма, или роман в стихах. Их нет. Они окончены и не окончены, потому что работа их не окончена. О них писал Пушкин, начиная «Бахчисарайский фонтан» — фонтан слез — эпиграфом:

Многие, так же как и я, посещали сей фонтан;

но иных уже нет, другие странствуют далече.

Евгений Онегин продолжал существовать, как бы изменяясь, в цитате. Цитата стала словами самого поэта:

Иных уж нет, а те далече,

Как Сади некогда сказал.

Но эта цитата была дана как бы для отвода глаз. Истинная гибель Онегина перебила бы историю Татьяны. Она была невыразима, несоизмерима с неудачей любви, слишком поздно осознанной.

«Евгений Онегин» не окончен. Поэма, которую начинал Пушкин, была окончена.

Вы скажете, возможно: как так?

Возможно, даже скажете: какая поэма?

Отвечу: заданная поэма.

Ведь это было уже предсказано; предсказано при появлении: «Вот поэма, которая, вероятно, не будет окончена».

Великая русская литература умеет не создавать концы.

Анна Каренина, счастливая, почувствовавшая дома счастье, обеспокоенная, но еще счастливая, ехала в бурю в поезде из Москвы в Питер. Буря описана могуче; так не описывал ее никто в прозе. Анна Каренина читает английский роман про какого-то английского баронета, который достигает в конце романа своего английского «баронетского» счастья, счастливой жизни в своей усадьбе.

Но концы романов великих английских писателей — ложные концы.

Счастливых концов литература, большая литература, не знает.

Когда-то молодой Чехов дал в юмористическом журнале перечисление того, о чем нельзя писать. Там были слуги, верные слуги, которые преданы господам. Там было много счастливых концов.

Но сам Чехов не давал счастливых концов. «Вишневый сад» кончается тем, что все уехали из дома, кругом которого рубят вишневые деревья. А слуга остался. И он говорит, что человека забыли. Это — тот самый человек, тот верный, счастливый слуга, который должен быть в романе англичанина.

Счастливые концы будут у другого человечества — у счастливого человечества, которое сумеет жить без войны, которое создаст другую любовь, о которой мечтал Маяковский, которую отвергал Блок.

‹…›

Змеи вырастают из своей старой шкуры, потому что шкуры не умеют расти. Старый чехол змеи сбрасывается, он зовется выползнем. Это слово сказал Даль Пушкину. Пушкин смеялся.

Когда-нибудь старая литература станет выползнем прекрасным, как прекрасно старое искусство.

Искусство в множественности своих попыток, в долгих поисках путей протаптывает тропы, по которым когда-нибудь пройдет все человечество.

Заблуждения искусства — это энергия поиска. Это не танец и не шаманское заклинание, при котором шаман танцует, обвесив себя тяжелыми железными колоколами.

Искусство в бесконечных поисках свершения знает одно — не как кончить, а как увидеть.

Что такое счастливый конец?

Чехов писал, что тот, кто создаст новый конец для драмы без смерти или отъезда, тот будет величайшим человеком.

Чехов советовал, написавши рассказ и не прочитывая его, оторвать первые страницы, страницы завязки, но он умел еще и не давать завязок; Чехов умел заставить людей смотреть на вещи, которые его очищают без обмана.

Счастливый конец утверждает: жизнь не нуждается ни в переосмысливании, ни в переделывании.

‹…›