Художественная литература

Михаил Булгаков, «Белая гвардия» (1925)

Михаил Семенович ‹Шполянский› был черный и бритый, с бархатными баками[50], чрезвычайно похожий на Евгения Онегина. Всему Городу Михаил Семенович стал известен немедленно по приезде своем из города Санкт-Петербурга. Михаил Семенович прославился как превосходный чтец в клубе «Прах» своих собственных стихов «Капли Сатурна» и как отличнейший организатор поэтов и председатель городского поэтического ордена «Магнитный Триолет». Кроме того, Михаил Семенович не имел себе равных как оратор, кроме того, управлял машинами как военными, так и типа гражданского, кроме того, содержал балерину оперного театра Мусю Форд и еще одну даму, имени которой Михаил Семенович, как джентльмен, никому не открывал, имел очень много денег и щедро раздавал их взаймы членам «Магнитного Триолета»;

пил белое вино,

играл в железку,

купил картину «Купающаяся венецианка»,

ночью жил на Крещатике,

утром в кафе «Бильбокэ»,

днем — в своем уютном номере лучшей гостиницы «Континенталь»,

вечером — в «Прахе»,

на рассвете писал научный труд «Интуитивное у Гоголя».

Гетманский Город погиб часа на три раньше, чем ему следовало бы, именно из-за того, что Михаил Семенович второго декабря 1918 года вечером в «Прахе» заявил Степанову, Шейеру, Слоных и Черемшину (головка «Магнитного Триолета») следующее:

— Все мерзавцы. И гетман, и Петлюра. Но Петлюра, кроме того, еще и погромщик. Самое главное, впрочем, не в этом. Мне стало скучно, потому что я давно не бросал бомб.

Илья Ильф и Евгений Петров, «К барьеру!» (1929)

Назревал и наливался ядом скандал. Шкловский рвался к Льву Толстому, крича о том, что не мог старый князь Болконский лежать три недели в Богучарове, разбитый параличом, как это написано в «Войне и мире», если Алпатыч 6-го августа видел его здоровым и деятельным, а к 15 августа князь уже умер.

— Не три недели, значит, — вопил Шкловский, — а 9 дней максимум он лежал, Лев Николаевич!

Вениамин Каверин, «Скандалист» (1929)

Одним глотком Некрылов выхлебнул стакан воды и встал, вытирая рукой мокрые губы. Он торопился. Он не договорил. Расхаживая по неширокому пролету между креслами и столом, трогая вещи, он говорил, говорил и говорил. Он кричал — и в нем уже нельзя было узнать легкого оратора Академической капеллы, ради остроумного слова готового поступиться дружескими связями, женщиной или настроением.

‹…›

Некрылов говорил о том, что нельзя так спокойно сидеть на голом отрицании, что когда-то они писали, чтобы повернуть искусство, и «не может быть, чтобы мы играли не в шахматы, а в нарды, когда все смешано и идет наудачу». Он говорил о том, что у него болит сердце от бесконечного довольства, которое сидит перед ним вот за этим столом, и о том, что Драгоманов не имеет права есть рыбу так, как он ест ее сейчас, если он думает, что у нас не литература, а катастрофа…

Драгоманов оставил рыбу и снова взялся размешивать ложечкой свою бурду.

— Не стоило разбивать стакан, — негромко возразил он.

— Один стакан! А посчитайте, сколько стаканов я разбил для того, чтобы вы могли говорить…

Он сказал это, сжав зубы, большие сильные челюсти проступили на его лице, он чуть не разрыдался.

— Ну, милый, милый, брось, чего там… Наше время еще не ушло. Живыми мы в сейф не ляжем, — почти сердечно сказал Драгоманов.

Потом начался конец вечера — начались игры и пьянство. Пустые бутылки уже стояли посередине комнаты — вокруг них возились, взявшись за руки, и желторотые студенты, и очкастые, дьявольски умные аспиранты.

В соседней комнате играли в рублик.

Было уже очень поздно, когда аспирант, белокурый и длинноногий, похожий несколько на жирафу, объявил, что желает петь.

Он был пьян и, быть может, поэтому пел меццо-сопрано.

Он не окончил. Хохот грянул с такой силой, что шелковый абажур потерял равновесие и, как бабочка, бесшумно взлетел над столом.

Длинноногий аспирант уже стоял посередине комнаты на разбитых бутылках и размахивал бесконечными руками в твердых, как железо, манжетах. Пустив заливистую басовую трель, он снова перешел на меццо-сопрано.

Пускай критический констриктор

Шумит и нам грозится люто,

Но ave, Caesar, ave, Victor,

Aspiranturi te salutant!

Да полно, был ли он Victor’ом? Точно ли он победил?

Аркадий Белинков, «Сдача и гибель советского интеллигента. Юрий Олеша» (1968)

Один некогда замечательный писатель (будем условно называть его «учитель танцев Раздватрис в новых условиях»), великий и горький грешник русской литературы, каждая новая книга которого зачеркивала старую его книгу, улыбающийся человек, повисший между ложью и полуправдой, понимающе покачивал головой.

Пили чай.

Этот человек считает, что время всегда право: когда совершает ошибки и когда признает их. ‹…›

— В годы культа, — рассказывал улыбающийся человек, — бывали случаи, когда в издательстве заставляли писать, что Россия родина слонов. Ну, вы же понимаете, — это не дискуссионно. Такие вещи не обсуждаются. Одиссей не выбирал, приставать или не приставать к острову Кирки. Многие писали: «Россия — родина слонов». А я почти без подготовки возмутился. Я сломал стул. Я пошел. Я заявил: «Вы ничего не понимаете. Россия — родина мамонтов!» Писатель не может работать по указке. Он не может всегда соглашаться.

Лев Озеров, «Шкловский» (1994)

Он входит в вашу квартиру шумно,

Вращаясь вокруг своей оси,

Улыбчиво и задиристо,

Улыбаются его губы,

Улыбается его затылок.

Он предлагает руку,

Удивительно мягкую руку,

Которая дергает вашу

Книзу, как старый звонок

На проволоке, — теперь

О таких звонках позабыли.

Мягкость и резкость.

Угол шара.

Он осматривает квартиру,

И слово подрагивает на губах,

Но он не спешит, — иначе

Может сильно обидеть.

Наконец его прорывает:

— У вас уже нет кровати,

С чем вас и поздравляю,

Ее заменила койка,

С чем вас и поздравляю.

От удобств отказаться можно,

Нельзя отказаться от книг,

Придется убрать койку,

На очереди гамак,

С чем вас и поздравляю…

На минуту он умолкает.

Потом с новой силой

Он на меня наступает:

— Гамак! Но давайте подумаем,

Куда нам вбить крюки.

Нет для крюков места,

— Шкловский просто ликует,

— К стенкам не подступиться,

С чем вас и поздравляю.

Стоп-кадры шли один за другим.

Потом Шкловский махнул рукой,

Подошел к книжному шкафу

И заскользил по корешкам.

У него, как у Будды, шестнадцать рук,

Протянутых к полкам.

Он вылавливает ту книгу,

Которая ему очень нужна,

Он открывает ее там,

Где есть нужная фраза,

И она тут же входит

В его монолог, словно

Не он ее выловил, а она

Годами этого дожидалась,

И наконец-то обрадовалась.

Он умеет все сочетать,

Его мир сочетаем.

Его мир разумно смонтирован.

Цитаты его льнут друг к другу,

Он не доверяет им

И одну за другой

Закрывает книги.

Шкловский уходит

Так же внезапно,

Как и пришел, —

Шумно вращаясь вокруг оси,

Улыбчиво и задиристо.

Через час звонит:

— Надо договорить, приходите.

Прихожу, он сидит

С тростью в углу

И — «простите, я занят» —

Додиктовывает жене

(Одной из трех сестер Суок —

Серафиме Густавовне)

Очередную статью —

Сто строк.

Этой статье в затылок

Другая уже дышит,

Один абзац скользит, как обмылок,

Другой сам себя пишет.

Додиктовал, встает и ходит

По комнатной диагонали,

Так энергично ходит, будто

Готовится к метанию ядра

Или к бегу на сто метров.

Быстро утихает,

Садится рядом,

Трет знаменитую лысину

Мягкой своей ладонью.

— Я, знаете, осуществился

На семь с половиной процентов,

А был задуман (пауза)

На все сто двадцать.

О, как мне было больно

Услышать это.

Я так пожалел

Это бедное семь с половиной.

— Что вы! — пытаюсь ему возразить.

Что вы, Виктор Борисович!

Вы здоровы?

Я подхожу — не к полке,

А к стене его книг.

— Это успел написать

Один человек — вы.

Здорово поработал!

Промельк улыбки и — снова:

— Я себя вижу лучше,

Во мне осталось то,

Что не видно вам.

Странно сложилась жизнь:

Семь с половиной процентов

Грандиозно задуманной жизни.

Он ходил вокруг «гениально»,

Но позволял себе «грандиозно»,

«Огромно» и в этом же роде.

Он говорит о жизни.

Сегодня он предлагает

Новый, по счету девятый,

Вариант своего участия

В Октябрьском перевороте.

(Он возвращается к этому часто

И без сожаления вроде,

Но это его терзает.)

Вариант с автомобилем

Гетмана Скоропадского,

Засахаренного Шкловским.

Он рвется в историю, впрочем,

Устает от воодушевления,

От пристальности,

И — умолкает.

Потом встает, плотно закрывает дверь и — тихо,

Прямо мне в ухо:

— В 21-м или 22-м

Горький сказал мне грустно,

Что Ленин ему доверил:

«Эксперимент не удался».

Я оценил доверие Шкловского

И молча ему поклонился.

И оба мы замолчали.

Без слов приложил он

Палец ко рту

И посмотрел на меня строго.

Дело за полночь было.

Сутки мои исчерпались.

Были еще другие беседы,

Были еще другие годы.

Однажды я встретил его зимой

Во дворе нашего дома,

Укрытого сумраком, —

В длинной шубе с инистой бахромой,

Под руку с внуком.

Останавливаемся, и Шкловский

Говорит мне тихо, но внятно:

— Помните, мы уходим…

Мы уходим, — сказал он,

И вспомнил я семь с половиной

Процентов и стенку книг,

Написанных человеком,

Жившим в несносную пору.

Дмитрий Быков, «Орфография» (2003)

…Cущим кумиром этой молодой публики оказался почему-то Льговский, чьи «Проблемы структуры» Ять так и не осилил, ибо не верил в возможность статистического подхода к лирике[51]. Льговский, многих узнав в лицо (очевидно, то была его постоянная публика), заговорил о том, что каких-нибудь сто лет спустя все реалии нынешней петроградской жизни покажутся вымыслом.

— Да и мало фактов уцелеет, — говорил он, блестя глазами и посылая в разных направлениях заговорщицкие улыбки. — Никто не пишет прозы, и хорошо, если от этой эпохи останутся хотя бы дневники. Ведите дневники, это литература будущего! Проза действительно сейчас бессильна, ее напишут нескоро. Нельзя уже написать «Иван Иванович пошел», «Антон Антонович сказал»… Мера условности превышена. Можно написать «Петр Петрович полетел», и этому поверят скорее.