Генеральский сын

Я довольно хорошо знал этого человека.

Рыжевато-русый. На висках волосы чуть плоеные. Нос небольшой. Ноздри точного рисунка, сделанные так, что средняя перегородка носа чуть длиннее ноздрей.

Хорошо, чисто, красноречиво говорил.

Одевался, как говорил.

Очевидно, раздеваясь, никогда не бросал платья. Всегда в том же самом, а платье не смято.

Коммунист. С боевым прошлым. Воевал в Сибири. С Колчаком.

По происхождению — сын генерала. Драгунский или гусарский, не знаю точно, офицер.

Что кавалерист — видно по походке.

Дореволюционного происхождения не скрывает.

Щелкает каблуками. Подает пальто. Носит кольцо. Недорогое и старинное.

Рука сухая.

Немного сентиментален.

Предан, красноречив, порвал с прошлым.

Даже хорошо, что не снял кольца, не изменил походки.

Была чистка. Он честно рассказал о всех своих ошибках.

Отвечал быстро, отвечал комиссии, залу отвечал, даже не поворачиваясь.

Вообще хорошо ориентировался в местности.

Потом вдруг начало не выходить с годами. Он оказался моложе, чем должен был быть. Значит, ему сейчас тридцать три. Революции тринадцать. Остается двадцать. Кончил он чуть ли не Пажеский корпус. Кажется восемнадцати. А на войне четыре года в царской армии.

И говорит про раны. И раны есть.

Потом опять начал говорить о революции, о Колчаке.

Он перешел от Колчака к нам.

Спокойный рассказ. И все слушают.

Поезда отступающей армии идут все в одну сторону. Идут, как люди. Отмерла вся страна вокруг дороги. Остались только рельсы, и рельсы идут, и по рельсам идут люди, идут поезда со странными, неизвестно почему брошенными вещами.

У станций выбиты стекла, вырваны внутренности.

Люди идут мимо. И за ними гонятся красные, занимая всю дорогу вокруг, они везде, во всех белых степях. Они голодны. На них, кажется, заячьи шапки. Они идут насквозь, к морю.

Гонят японцев. Навсегда.

И среди них человек, который сейчас говорит.

Видно, что вот этот человек шел и гнал.

И в зале есть люди, которые там его знали.

В зале спокойно. Зал вспоминает. Потом кончил.

Владивосток. Прогнали.

— Сколько же лет вы были в царской армии?

Беспокойно. Не выходит.

И никто не понимает, в чем же тут дело.

Человек устает. Совершенно устает. Ему хочется уйти, сесть где-нибудь сзади, или ездить по городу в трамвае. Так, чтобы на него никто не смотрел. И он ни на кого бы не смотрел. А то, что в трамваях тесно, что давят — это хорошо — легче стоять, не гнутся ноги.

Он посмотрел на свои руки и сказал вдруг простым голосом:

— Я не был в царской армии совсем.

Не удивились.

— Что же вы делали в 1914 году?

— Я работал при своем отце. Он портной в Лубнах, под Полтавой. Я ушел из дому в Красную армию.

Может быть ему сразу тогда стыдно было сказать, что он еврей.

А может быть он раньше хотел быть офицером. Он, отказываясь от прошлого, которого не существовало, утверждал его.

И вот он так, вероятно, шаг за шагом, строил свое прошлое. И строил сразу две жизни. Настоящую и прошлую.